Раньше я любил солнце, умел пользоваться теплом.
Леон Богданов
1. Вчера я вспомнил, как когда-то (в 1982-м или 1983 году) посетил в Москве Тимура Зульфикарова.
Это такой поэт и писатель, которым я восхищался.
Он написал сценарий фильма «Чёрная курица, или Подземные жители» по сказке Погорельского.
А ещё он писал поэмы о Ходже Насреддине и великом завоевателе Тимуре.
Я читал его сочинения в журнале «Дружба народов» и приходил в восторг от его ритмизованной прозы, от его способности упиваться певучей фразой, от его умения смаковать слово.
А потом мне вздумалось самому стать кинорежиссёром, и я сочинил собственный сценарий.
Его действие происходило на озере Иссык-Куль во времена эмира Тимура.
2. В сценарии рассказывалось, как Тимур побывал на берегах Иссык-Куля.
Он пришёл туда со своим войском, которое расквартировалось на лето.
Тимур любил бродить по берегу озера без охраны.
Однажды во время прогулки он встретил дикую девушку по имени Айнура и стал смиренным учеником этой дикарки.
В те далёкие времена просторы вокруг озера были пустынны, однако кое-где уже росли великолепные пирамидальные тополя и чудесная облепиха – совсем как в наше время.
Айнура жила в глинобитной хижине, которую слепила своими руками.
Она заплетала крошечные косички на своём лобке и шлёпала себя по бёдрам.
Она всё время смеялась маленьким дробным смехом.
Когда Айнура увидела Тимура, она сказала:
– У тебя красивый кадык, дай я его поцелую.
И, не дождавшись ответа Тимура, поцеловала.
Эмир Тимур и босячка Айнура сношались на озёрном песке, как два подростка.
Айнура – дева с острыми сосками и рёбрами, выступающими наружу.
Свои чресла она умащала жиром жёлтого суслика.
Она научила Тимура совокупляться со всем живущим: с ослом и пчелой, с хомячком и удодом, с джейраном и тушканчиком, с серым вараном и черепахой.
Как говорят французы: HONI SOIT, QUI MAL Y PENSE – позор тому, кто дурно об этом подумает.
Когда они дрючились летним сияющим утром, над ними в небе висел серп месяца, как крошечная тающая льдинка.
А потом войско Тимура собралось в поход, и он ускакал – без Айнуры.
Она осталась одна – с озером Иссык-Куль, со степными тушканчиками, с майскими жуками, с шустрыми ящерицами и стремительными стрекозами – и ей не было одиноко.
Тополиные листья уже начинали желтеть: наступала осень.
3. Я пришёл с этим сценарием к поэту Зульфикарову на территорию Мосфильма, где у него была квартира.
Я хотел, чтобы он прочитал мой сценарий и сказал, есть ли шанс его поставить.
Помню, день был чудесный, с густой синевой над домами.
Прозрачные облака, похожие на паутину, рассекали московское небо.
Дом, в котором жил Зульфикаров, стоял в густейшей траве, а вокруг – сады, овражки, пригорки.
Так, во всяком случае, я помню.
Я поднялся на верхний этаж и в волнении перевёл дыханье.
Я нажал на кнопку звонка, ожидая какого-то чуда.
4. Он встретил меня в восточном халате и шароварах.
На стене висела икона с житием святого.
Квартира была светла и просторна.
Зульфикаров оказался статным мужчиной с широкой грудью.
У него была чёрная чёлка над сияющими глазами.
Он показался мне очень красивым, юным и страшно весёлым.
На паркете лежал ковёр – тоже очень красивый.
Вся комната излучала свет, как инсталляция Джеймса Таррелла.
Тимур Зульфикаров приветливо улыбался.
Он спросил меня, кто я и откуда.
Он сказал, что мы с ним земляки: он из Душанбе, я – алмаатинец.
Он сказал, что пишет сейчас поэму об Омаре Хайяме.
Мы пили чай из ярких пиал – душистый горячий напиток.
Он попросил меня оставить сценарий и позвонить через неделю.
На прощанье он крепко пожал мою руку.
5. Прошла неделя.
Перед звонком Тимуру я сильно волновался.
Он сказал в трубку, что сценарий очень хороший.
Сказал, что из сценария могла бы выйти чудесная кинокартина.
Но в Советском Союзе такой сценарий невозможно поставить.
Я был счастлив и так: меня похвалил Тимур Зульфикаров!
Я был счастлив, как никогда в жизни!
Он сказал, что будет следить за моим поэтическим развитием.
Он пожелал мне удачи.
С тех пор я его ни разу не видел.
Не знаю, следил ли он за моим развитием, но я за его развитием не следил и о нём не думал.
А вчера вдруг вспомнил.
6. Стал искать Тимура Зульфикарова в интернете.
Нашёл его официальный сайт – там много чего было.
Наткнулся на такую характеристику поэта: «Тимур Зульфикаров – великий русский поэт и писатель, создавший новый экстатический стиль в Мировой Литературе – стиль, соединяющий русский вселенский космизм и тысячелетнюю мудрость Востока, огненное мессианское Православие, великую Арийскую Традицию, зороастрийское всесожигающее духовидение и неистовость ярого, несгибаемого ислама. Дар Зульфикарова бесценен, он – поэт от пророков, которые когда-то были пастухами».
«Ого!» – подумал я и смутился.
Стал смотреть дальше и вижу: на сайте опубликовано письмо Зульфикарова под заголовком «Враги Путина – враги Отечества!».
Хотел прочитать, а потом раздумал.
Решил просто записать своё воспоминание о Тимуре.
С тех далёких пор со мной много чего случилось – и с ним, несомненно, тоже.
Время проходит и уносит с собой дела и надежды.
Но щенячье счастье, которое я испытал от встречи с Тимуром, осталось.
7. Вот что пишет Гай Юлий Солин в своём сочинении «О достойном памяти»:
«Что касается счастья, то до сих пор не нашлось человека, которого по праву можно было бы назвать счастливым, ведь и Корнелий Сулла скорее назывался счастливым, чем вправду был им. Оракул указал на одного лишь Аглая как на определённо счастливого человека. Этот Аглай оказался владельцем бедного поместья в скудном уголке Аркадии, где он проживал, никогда не покидая отчих пределов».
Момент, когда персонажи молчат, а яблони цветут, вечен.
Леон Богданов
1. У петербургского художника Андрея Хлобыстина была французская жена по имени Изабель – красивая, импульсивная девушка.
Уж не помню, как я с ней познакомился.
Изабель жила в Страсбурге и, кажется, училась на факультете славистики и одновременно на философии.
Она хорошо владела русским языком.
Страсбург мне понравился своим парком, где стояли гигантские дубы и росла нежная, взлохмаченная травка.
Изабель пригласила меня сделать там выставку – в городской галерее, с которой она сотрудничала.
Вместо выставки я устроил балаган.
Двое моих приятелей – итальянские художники – приехали из Милана в Страсбург, чтобы вместе со мной попаясничать.
Один из художников был альпинистом-любителем.
Другой играл на народном инструменте типа домбры.
Мы вбили в стену галереи альпинистские зацепы, встали на них и привязали друг друга альпинистскими верёвками.
Три фигляра, висящие на стене, – три дергунчика.
Когда галерея заполнилась публикой в день открытия, итальянец с домброй стал наигрывать народные мелодии.
Играл он, кстати, замечательно.
В разнобой мы запели что-то несуразное.
Публика глазела на нас, подвешенных, а мы кудахтали, квакали, квохтали, щебетали, ухали и балаболили.
Ну и дёргались, опутанные верёвками.
А потом вдруг заорали, завопили, заревели, как оглашенные.
Орали мы, кстати, замечательно.
Публика пялилась, посмеивалась.
Представление закончилось.
Изабель повела нас в какой-то погребок, и мы напились до одури.
Однако Изабель хотела чего-то ещё.
– Мой профессор в университете – Жан-Люк Нанси, – сказала она. – Хочешь с ним познакомиться?
Меня тошнило от выпитого, но имя Нанси пробудило во мне восторженность.
– Философ Нанси?! – вскричал я.
– Ну да.
– Конечно, хочу с ним встретиться.
– Тогда я договорюсь.
На следующий день итальянцы уехали, а я с больной головой гулял по Страсбургу, купил багет в булочной и смотрел на громадную синагогу, на кафедральный собор и другие старинные здания.
Потом я сел в парке на траву и стал выскребать из багета мякиш – совсем как детстве, в тот незабываемый день в Алма-Ате.
2. Помню как сейчас: родители послали меня за хлебом.
Я купил свежий, ещё тёплый батон и, держа его в руке, направился домой.
Но вдруг увидел во дворе играющих в асыки мальчиков.
Асык – это такая изящная баранья косточка-мосол, похожая на крошечный танк без башенки.
Игра в асыки заключается в выбивании мослов с кона.
Самый ценный асык – тот, которым выбивают – называется «сака» или «сочка».
Его заливают свинцом для тяжести и раскрашивают в красный, зелёный или синий цвет.
Сам я плохо играл в асыки, зато обожал глядеть на чужую игру.
В тот день я присел на корточки и впился глазами в бесподобное зрелище: умелые мальчики знали толк в асыках.
Я смотрел, позабыв всё, и машинально поглощал батон, причём ел его только изнутри, а корку оставлял нетронутой.
В результате батон всё больше походил на пещеру – пока я его полностью не опустошил.
Осталась поджаренная хлебная кожа, а вся мякоть исчезла в моём животе.
С опозданием на несколько часов и жалким остатком хлеба я вернулся домой, где меня ждали разгневанные родители.
– Где ты был?! Что сделал с хлебом?!
– Предавался созерцанию без сознания, – ответил бы я сейчас, а тогда только побледнел.
3. В условленное время я пришёл в галерею на встречу с Жан-Люком Нанси.
Изабель меня предупредила: философ пережил недавно тяжёлую сердечную операцию.
Теперь у него в груди билось сердце какого-то умершего человека, так как его собственное сердце не хотело функционировать.
Поэтому с Нанси нужно обращаться бережно, сказала Изабель, как будто я мог наброситься на него или сотворить что-нибудь дикое.
Я заверил её, что буду вести себя вежливо, поскольку я по природе вежливый.
Мы ждали его в кафетерии, и я волновался, нервничал.
Ведь это был сам Жан-Люк Нанси!..
И вот он появился, а с ним кто-то сопровождающий.
Философ улыбнулся, пожал мне руку и сел.
Одет он был как настоящий французский интеллектуал – в коричневые вельветовые штаны и бордовый свитер, а на шее шарф.
Он был коренаст и ладно сложен, с уверенными мужественными движениями.
Он заказал ромашковый настой, а его друг – чашку кофе.
Лицо у философа было умное и благородное, с твёрдым подбородком и высоким лбом.
Но я бы соврал, если бы сказал, что смотрел на его лицо.
Подлинное восприятие Нанси оказалось в моём случае совершенно иным: я увидел человека-Хоккайдо, человека-Сардинию, человека-Луну, человека-манго, человека-черепаховый-панцирь, человека-звезду.
Как бы это объяснить?
Возможно, всё произошло из-за моего смущения и оторопи.
Возможно, авторитет Нанси так на меня подействовал.
Возможно, дело было в его ауре.
В любом случае: я смотрел на него и видел кита, реку, степь.
Поэтому я уже не мог произнести ни слова и не слышал, что говорилось вокруг.
Изабель обращалась ко мне по-русски, но я её не понимал.
Вообще, она пыталась играть роль переводчицы: Нанси не говорил по-русски, а я по-французски знал два десятка слов.
Перейти на английский никому не пришло в голову.
О проекте
О подписке