По сравнению с животными и растениями человек по своему поведению неприличен.

Андрей Платонов

© А. Бренер, 2020

© А. Бренер, Б. Шурц, иллюстрации, 2020

© ИД «Городец-Флюид», 2020

© П. Лосев, оформление, 2020

Оживители и умертвители

Когда-то люди делились на охотников и собирателей.

Потом Хлебников разделил их на изобретателей и приобретателей.

Но сейчас мы уже на самой последней стадии.

Сейчас все существа делятся на оживителей и умертвителей.

Вот, например, кошка.

Она способна умерщвлять птиц и мелких зверей вроде мыши.

Но бездомный несчастный котёнок может оживить мёртвую душу.

А люди?

Главные умерщвления на Земле происходят от человека.

Человечество – Великий Мировой Умертвитель.

Вся планета превратилась в одну громадную лабораторию, где производятся старые и новые способы умерщвления.

Хорошо сказал древний отшельник: «Гуляя по горам и низинам, любуясь рыбами и птицами, радую сердце своё. Ничто так не утешает, как скитания вдали от людей – там, где свежи воды и травы».

Да.

Это правда.

Ну а сам-то я кто – пишущий эти строки?

Умертвитель или оживитель?

Неплохой вопрос для всякого человечка.

Умертвитель я?

Или оживитель?

Так ведь дело в том, что меня не существует.

Моё «я» всё состоит из обломков.

И они враждуют, сталкиваются, прут друг на друга.

Один обломок вопит: «Жить!», а другой: «Умереть!», один скрежещет: «Деньжат бы!», а другой: «Всё к Богу послать бы!»

Сплошная и бесконечная распря.

Один малюсенький обломок хочет праздновать жизнь и оживляет мозги, зрение, сердце, сухие листья, голоса птиц, пчелиную мумию, прохожую нимфу, тебя, читатель.

А другой, громадный, обломок умерщвляет всё, к чему прикоснётся: совесть, страсть, память, Варьку, дождь, мудрость, небо.

Это дурно.

«Я» вообще нужно выкинуть из алфавита.

Нужна Идея, а не «Я» – Идея Немедленного и Повсеместного Оживления Жизни.

И чтобы этой Идеей всё человечество заразилось, как однажды я – гонореей.

А может, нужна нужда, а отнюдь не Идея?

Нужда в львиных лапах, оживляющих жизнь обессиленных старцев?

Нужда в голом животе амазонки, чей пупок воспламеняет подростка?

Нужда в воинственном духе и непослушании строителя баррикады?

Нужда в пробуждении, которое содержится в стихах Пессоа или в цепком мохнатом прикосновении гусеницы, случайно упавшей за шиворот?

Нужда в Еве-пенетраторе – древней богине, из чрева которой исходит могучий Змей-Оживитель?

Нужда в слонах, не скрывающих своей ярости при виде тебя, человек?

О, помяните меня в своих молитвах, оживители!

А вы, умертвители, лежите в своих могилах!

Искусство

Искусство умудрялось оживлять человека.

Как ему это удавалось?

Да так: поглядишь на «Олимпию» Мане – и обомлеешь.

Прочитаешь «На железной дороге» Блока – и содрогнёшься.

Всё, что может нас оживить, собрано здесь, перед глазами, только нужно открыть эти глаза и сердце.

Я обожал чужое творчество, но не знал, как им пользоваться, – и сам захотел рисовать и писать поэмы.

Но удалось ли мне хоть раз оживить искусство?

Не знаю.

Будто и не жил!

Давно это было: человек пригласил меня сделать выставку в Милане.

Энрико Коми – так его звали – престарелый энтузиаст искусства.

Поэт, переставший писать стихи и открывший нищую галерейку.

Выставлял там убогие артефакты.

Он говорил: «Эта галерея – продолжение моей поэзии и жизни».

Какой жизни, Энрико?

Иногда жизнь нужно не продолжать, а оборвать – и начать другую!

А почему он решил пригласить меня?

Не знаю.

Возможно, Энрико думал, что я оживлю его: расчешу своими когтями его тайные неизъяснимые язвы.

Галерейка у него была малюсенькая – спичечная коробка.

Я не знал, как там стоять, как повернуться.

И какие спички найти, чтобы поджечь эту спичечную коробку?

Я решил: повешу на стены фото тогдашних президентов.

И вырезал их из газет: Ельцина, Клинтона, Ширака, Манделу и прочих.

И повесил.

На вернисаж пришли какие-то девы, студенты.

Я сел на пол посреди этой клетки, разулся.

И стал сосать на ноге большой палец.

А потом ругал грязными словами всех президентов.

Молодые люди глазели, разинув пасти.

А мне надоело.

Я вскочил и в бессильном гневе сорвал со стен фото.

Это, что ли, было моё оживление жизни?

Не знаю.

Мне стало стыдно – я выскочил из галерейки.

Быть на воздухе в любом случае лучше.

Я бежал сломя голову к белоснежному Миланскому собору.

Свернул в переулок, вижу: рестораны, бутики, камни.

Там стояли ящики с карликовыми деревцами: мандарины, лимоны.

Я – ни с того ни с сего – перевернул один ящик.

Земля вывалилась, корни деревца обнажились…

Это, что ли, было моё искусство?

Оживил я его этим?

Или просто-напросто умертвил растение?

Кто ответит мне на этот вопрос?

Ты, Энрико?

Сам я уже ничего не знаю.

Я хожу на ногах – обгоревших спичках.

Между ними болтаются мои красные яйца.

Эй, Энрико, почему бы нам не встретиться и не поглядеть друг на друга?

Посмотрели бы, как ссохлась наша душа, как оскудели мысли.

Ты меня накормил в своём доме жёлтой горячей полентой, помнишь?

Скажу тебе за это ещё раз спасибо.

Я тогда впервые попробовал это плебейское блюдо.

И подумал: «Всё же лучше перловки».

А твоя жена сидела за столом беззубая и косматая – настоящая старая ведьма.

Но она не пеняла на жизнь и глядела на тебя как на извлекателя квинтэссенции, Энрико.

Может, она верила, что мы с тобой – неспокойные оживители жизни?

Или просто доживала жизнь с неудачником-мужем?

Шалость-освежитель

Долгое время я думал, что вместо искусства нужна шалость.

И действовал в соответствии с этой идеей.

Дети оживляются от своего бесчинства.

Я следовал их примеру.

Однажды в Лондоне я забрёл в аукционный дом «Сотбис» на Бонд-стрит.

В тот день там проходил аукцион работ Дэмьена Хёрста.

Это очень, очень, очень богатый предприниматель.

И довольно заурядный художник.

Аукционный зал был полон.

Я всё-таки нашёл свободное место.

Происходили торги – как и полагается в «Сот-бис».

На подиум одна за другой выносились работы Хёрста – «Spot Paintings», «Spin Paintings», «Kaleidoscope Paintings» – и с молотка продавались.

Сбыт искусства шёл бойко.

Сперва я наблюдал с любопытством, а потом меня затошнило.

Я подумал: «Пошалю немножко».

В тот момент на продажу была выставлена большая картина с мёртвыми бабочками, влипшими в яркую краску, – живописная стряпня Хёрста из серии «Butterfly Colour Paintings».

Клерк поднял молоточек.

Я крикнул:

– СРИ!

В переполненном зале воцарилась молчанье.

«СРИ» – это могло означать две вещи: цифру 3 (three) по-английски и слово «срать» по-русски.

Понимай как хочешь.

Клерк с молоточком обратился ко мне:

– What do you mean, sir?

А я как из пушки:

– СРИ!

И состроил весьма идиотскую рожу: выпучил зенки, вывалил язык, пустил слюнку.

Все вокруг уставились на меня, как на чудо-юдо.

Клерк что-то промямлил, но я не расслышал.

И опять:

– СРИ!!! – во всё горло.

Они не могли понять: то ли я дебошир, то ли русский олигарх с похмелья.

Они соображали: а вдруг я страдаю какой-то душевной болезнью, но хочу купить картину за три миллиона…

Клерк попробовал торговать опять, но я остался помехой:

– СРИ! СРИ! СРИ! СРИ!

Появились вышибалы.

Они действовали деликатно: знаками попросили меня удалиться.

Я наотрез отказался и заорал очень буйно:

– СРИ! СРИ! СРИ!

Тогда они потащили меня вон из зала.

Люди отворачивались, прятали лица.

В вестибюле возник лучезарный джентльмен в искромётном костюме:

– Are you OK, sir?

Он тоже сомневался: может, я – эксцентричный миллионер из Сибири?

А я ему в рожу:

– СРРРИИИИИИИИИИИ!

Но он, кажется, не обосрался.

А жаль – это могло бы превратить его в Собаку Баскервилей.

Как сказал Андрей Платонов: «Жил с людьми, – вот и поседел от горя…»

И всё-таки я в тот день повеселился и ожил.

Всё вокруг ожило: люди, Бонд-стрит, город Лондон.

Между кадавром и кентавром

Один критик сказал, что я – слабый писатель.

Всегда, мол, пишу о себе, – во всех своих книжках.

О себе, о себе, о себе – а иначе, мол, не умею.

Разве это не слабая литература?

Очень слабая, – так рассудил критик.

Но это, конечно же, глупость.

Во-первых, я вообще не писатель.

Я – пишущий.

И это разделение важно.

Во-вторых, я пишу не о себе, а о некоем существе, живущем в каждом и каждой.

О «сокровенном человеке», как сказал однажды Платонов.

О Дон Кихоте, как назвал его Сервантес.

О том князе Мышкине, который родился в сердце и умер.

О душевной, внутренней твари, требующей оживленья.

Иногда это гиена.

Иногда мессия.

Иногда Чжуан-цзы.

Иногда потерянный кот.

Иногда дурачок.

Иногда шишига или ангел.

Иногда Тиль Уленшпигель.

Иногда Оливер Твист.

Иногда ёжик.

И это существо, троглодит, чудо, чудище, бестия, созданье есть в каждом из нас – и во мне, разумеется, тоже.

Я верю, я осязаю: мне каждый день, каждый миг следует жить, а я не справляюсь, не смею!

Я не умею жить во весь дух, здравствовать в полную мощь, быть в живых что есть силы.

Я существую слабо и дурно.

И пишу поэтому плохо.

Я умерщвляю в себе Гека Финна и Моби Дика – исподтишка, потихоньку.

Я умерщвляю их, потакая жлобам и мерзавцам; кивая той поганой мелодии дня, что звучит отовсюду.

Я умерщвляю их, когда сыт, обут и доволен собою.

А когда я хочу оживить в себе мальчугана, сбежавшего из казармы, то ленюсь и мертвею.

Об этом вот и пишу – о падениях и неудачах, о провалах, ошибках и неспособности оживления жизни.

Но они – эти ошибки – мои-не-мои, не только мои, но и ваши.

Потому что никто вообще не справляется с оживлением жизни.

Может быть, даже Пушкин…

Я пишу о своём примере, потому что знаю его чуть лучше.

А другие пусть о своих примерах расскажут.

Понимаешь, читатель?

Задача каждой живительной книжки и каждого оживлённого слова: найти в человеке – в его сердцевине – того дикобраза, который не только ощерится всеми иглами на своего убийцу, но и откроется для становления птицей.

Иными словами: расконопатить сердце.

– Стучат в дверь!

– Стучат в дверь!

– Стучат в дверь!

Так сказал Сесар Авраам Вальехо Мендоса.

Оживительница из Сан-Кристобаля

Однажды мы с Варькой путешествовали по Мексике.

Давно это было – в прошлом веке.

На старых автобусах – из одного мексиканского штата в другой – по пыльным дорогам.

Я тогда ещё не знал, что такое глаукома, и смотрел в оба глаза.

Мексика – страна бедная, населённая непреклонным народом.

Его втаптывали в глину, в прах, в асфальт, в мусор, – а он вставал фантомом в волнах ацтекского жара.

Этот народ возникал перед нами внезапно – на пустом месте, рядом с кактусом-великаном, в голом пространстве.

Едем и видим: стоит на дороге то ли семья, то ли банда, то ли коммуна: дед, бабка, мать, отец, подростки, младенцы.

Стоят с закопчёнными лицами, с чемоданами и узлами, – и ждут чего-то.

Нашего автобуса, что ли?

Только старый индеец сел в автобус, а остальные так и остались на дороге.

И исчезли в клубах пыли.

А мы ехали, жуя маисовые лепёшки с авокадо.

Наконец оказались в штате под названием Чьяпас.

Там действовали вооружённые повстанцы – сапатисты.

Их возглавлял человек, чьё лицо скрывала маска, – Субкоманданте Маркос.

Мы мечтали: а вдруг его встретим?

И он скажет нам: «Будем вместе».

Скажет: «Станьте, как я, другими», – и мы тут же станем.

Но нет – мы не повидали Субкоманданте.

Ну и не надо.

Мы уже сами знаем, как совместить «созерцание» и «действие» на свой лад – дуралейский.

Зато вместо Субкоманданте мы встретили кое-кого рангом повыше.

Это случилось в Сан-Кристобаль-де-лас-Касас.

Там я выпал из автобуса, как гнилой плод манго.

И лежал на скамейке возле автобусной станции – поближе к сортиру.

Дело в том, что у меня открылась страшная диарея.

И дико подскочила температура.

Из разверстого зада текло, текло и текло – до полного умора.

Мои геморроидальные шишки набрякли и лопнули – понос окрасился кровью.

Я испортил единственные штаны, но не думал об этом.

Я был перепуган, а потом провалился в морок.

Варька держала мою голову на коленях.

И тут к нам подошла женщина – не старая, не молодая.

Коричневое лицо и резкие вокруг рта морщины.

А ещё у неё петух сидел за пазухой – рыжий петел.

Это было его излюбленное местечко.

Женщина не сказала ни слова – ни тогда, ни после.

Она оказалась немая.

Жестами она показала: «Идите за мной».

И мы подчинились – её милости, её твёрдости и её благородству.

Или нужно просто сказать: её безупречному духу?

Она отвела нас к себе – в хижину, а не в трущобу.

По дороге я многократно извергся кровавой жижей.

Мы очутились в комнате, разделённой цветной занавеской.