С аэродрома донесся гул мотора. Несколько раз грозно взревел и затих. «Не полетит, – подумал Федор. – И куда по такому шелонику^[3]лететь?..». Он поддал носком сапога срезанную траву. «Супу что ли сварить с крапивы?».

В это время его позвала Агафья. Он слышал ее шаги и стук в дверь. Отвечать не хотелась. Он подумал отсидеться за сторожкой, пока не уйдет. «Вздор, поди, какой обмалакивать станет. Что изготовить на именины, спросит… или еще что пустое…».

Но Агафья снова позвала его громко и даже сердито. «Видно, случилось что», – подумал Федор и отозвался.

– Да ступай скорее, батюшка кличет. Открывай храм, дароносица нужна, – говорила она скоро и тревожно.

– Почто? – спросил Федор, и кряхтя поднялся с бревна.

– Маланья воскресла. За батюшкой прислала, приобщиться просит.

– Как воскресла?! – рассердился Федор. – Что языком хлябать – знать, не померла.

– Померла. Ввечеру померла в больнице. А утром проснулась.

– Коль проснулась, какая смерть?

– Говорят тебе, померла. Врач сказал: смерть была. Особая – клуническа, иль как – не знаю. Говорят, с нее, бывает, отходят.

– Не знаю такой. С того света не вертаются.

– Да Маланья сроду непоседой была. Видно, не усидела там, отпросилась. Или не приняли без исповеди.

– Отпросилась… Клянчить она горазда! Что хошь выпросит, – проворчал Федор.

Он взял ключи, они поспешили к церкви, где их ждал отец Игнатий. Федор открыл ризницу, снарядил батюшку. Отец Игнатий был встревожен не меньше Агафьи. Та балаболила без умолку, просила объяснить, что это за «ненастоящая» смерть, от которой просыпаются. Батюшка сказал, что называется она «клинической» по-научному.

– Если проснулась, значит, еще не совсем конец, – сказал он и скорым шагом припустил вниз по тропе. Приказал ждать его часа через два.

– Это понятно, что еще не конец, – сказал Федор и побрел в сторожку укрыться от Агафьиного беспокойства. Та, видно, решила, что до батюшкиного возвращения Федор побудет с ней, и наладилась рассказывать о смертях своих кумовьев да сродников. Федор, не глядя на нее, буркнул «прости» и побрел к себе. В сторожку Агафье ходу не было – только там он и мог посидеть в тишине.

Жилье свое Федор любил. Все, что нужно, под рукой. Справа от двери стояла узкая железная койка. В углу две иконы: Богоматерь Феодоровская и Федор Стратилат. Под ними – всегда зажженная лампада. Во всю противоположную стену – печь и широкая лавка. Между койкой и лавкой – стол под маленьким оконцем. На правой половине стола – книги и три тетради. В тетрадях он делал выписки наиболее понравившихся ему мыслей из Евангелия и книг святых отцов. На левой, «трапезной», половине стола – берестяная, им самим сделанная, хлебница да никогда не убиравшаяся посуда: глубокая миска, алюминиевые кружка, ложка и вилка. Слева от двери – три гвоздя с висевшими на них фуфайкой, старым пиджаком и льняным полотенцем. Под лавкой – два ведра с водой и чемодан из фанеры с рубашками да бельем. У стола – табурет. Вот и все хозяйство. Держал он его в чистоте. Пол мыл каждую неделю, а подметал по два раза на дню. Были в его избушке и маленькие сени. Там он держал инструмент и сосновые чурки.

Отвязавшись от Агафьи, он занес в горницу (так он называл свою комнатенку) две чурки и стал откалывать большим ножом щепу. Потом принялся ладить из щепы корзину.

Разные мысли лезли в голову. То о Николае подумает, то о жене. Вспомнил и мать свою, и отца, умершего, когда ему не было и семи лет. Вспомнил и сыновей своих. Сначала взрослых парней, а потом – когда были они малышами голопузыми. Как провожал их на фронт. Первенца своего вспомнил – Ивана. Как не знал он, что с ним делать, и радовался, и стеснялся чего-то, и как не мог усидеть дома и подался на все лето на Мурман на промысел…

И вдруг вспомнил толстого англичанина – капитана лесовоза. Ясно всплыло из полувекового забытья гордое лицо с надменным взглядом. Длинный тонкий нос, рыжие густые бакенбарды и короткая трубка, пыхавшая терпким до одури табачным духом.

Мужики грузли английскую баржу лесом, а их жены отвозили с баржи на берег на лодках гвозди. Время было голодное, англичане знали это – стали бросать нашим бабам в лодки орехи, шоколад, конфеты. Даже котелки с супом спустили и жестянку с ветчиной. Бабы не удержались – набросились на еду. Едят, стыда не зная, да хвалят английских моряков, пока мужики не оттащили их да не всыпали им на глазах у команды. Те загалдели, глазами зыркают, а капитан их ноздри раздул, кричит: «Дикар, не смет бит женщина!».

Тут Федор и прыгнул на борт, хотел за «дикаря» поучить басурманина. Мужики еле оттащили его… Слава Богу, никто не настучал, а то загремел бы Федор в тюрьму за подрыв международного сотрудничества. Позже он узнал, что бригадир хотел донести на него, да испугался, что накажут всю бригаду и его самого в первую очередь за то, что не доглядел и допустил конфликт.

Дома Федор отыгрался на жене за обиду. Потом уж пожалел. Да и как бабам удержаться было с голодухи?! Да еще такое угощенье. Они про шоколад с царского времени не слыхали. А мужикам тогда очень оскорбительным показалось, что их жены на заморское без гордости набросились…

Потом замелькали новые лица. Знакомые и давно забытые. Грозно взглянул на него инспектор Бдонин, который хотел посадить его за семгу. Даже жаром обдало. Он вспомнил, как Бдонин забирал у него новую сеть и грозился отправить его в сибирские дали. Больно хлестнула обида на бригадира Рябова, крепко обсчитавшего его после сезонного лова. Думал, бригада заступится, но никто не стал начальнику перечить. Дико ему было видеть, как сломался помор, попуская неправду. Хотя и поморов было на тот сезон у них не более трети.

И всё лезли из глубин памяти старые обиды. Он старался отогнать их, но они продолжали вылезать. Сколько лет прошло! Все давно забыто, ан нет: тревога росла, и уже работа не могла отвлечь от нее.

Федор отложил корзинное донце, встал на колени и закрыл глаза. Он перекрестился, но молитва не шла – не мог вспомнить ни одной. Голова гудела, сердце билось тяжело и неровно. И вдруг он подумал, что все это неспроста: и жена приходила во сне, и ее укоры за Колю, и старые обиды…

«Неужто конец?!»… Что-то липкое заливало голову. Он тряхнул головой, оперся одной рукой о кровать, другой о табурет и тяжело поднялся. Переступив вялыми ногами порог, качнулся всем телом, падая на наружную дверь, но в последний момент удержался. Свежий сосновый воздух ворвался в грудь. Ему показалось, что он не дышит, а грудь сама распахнула какие-то створки. Больно резанула прохлада, и вдруг полегчало, будто горящую одежду скинул с себя. Он медленно вздохнул, и, держась за дверной косяк, опустился, сел на ступеньку, опершись спиной о раскрытую дверь. В голове у него посветлело, приятное кружение уносило липкую пелену.

Сердце неровно подрагивало. Федор силился понять: в голове или в сердце поселилась какая-то новая мысль. А может, не мысль, а знание чего-то верного, что произойдет с ним? Стоило лишь немного напрячься, и стало бы ясно, что это. И он напрягался. Что-то подобное произошло утром, когда просыпался. Но лишь скользнуло и ушло. А всплыли забытые обиды. И вдруг он понял, в чем дело, и сам себе тихо сказал, словно изнутри диктор по радио: «Я помру. Скоро. Может, сей момент. Надо бы успеть покаяться. Вот и обиды… Так то ж другие сотворили, а надо свое вспомнить и осудить». И от этого знания ему стало легко. Так вот почему всякая чушь в голову лезла!

А вспоминать надо: как других обижал, как жену в гроб свел, как Колю испортил вином, как с чужими женами жил… Да мало ли что натворил! Федор приготовился вспоминать, но в голове, словно кто лампочку загасил, освещавшую темную кладовку с залежами собственного окаянства.

Он сидел, часто моргая и напряженно шмыгая носом. Напрягался так, что сперло дыхание, но вспомнить не мог ничего кроме птичьего взмаха безвольных пьяных рук падающего от его пинка Николая…

На минуту выглянуло солнце. Слабой искоркой блеснула на тропе крупная песчинка. Черный грач заводной игрушкой подскочил к самым ногам Федора и, склонив головку, посмотрел на него круглым лукавым глазом. Федор плюнул на птицу и отвернулся.

* * *

Когда вернулся отец Игнатий, Федор уже без особого труда добрел до храма. Ему хотелось расспросить про Маланью, но язык не поворачивался. Агафья куда-то запропастилась. Батюшка молчал и, видимо, хотел поскорее уйти, пока та не вернулась. Запирая храм, Федор все же отважился и спросил:

– Жива-то?

Батюшка молча кивнул головой.

– Надо бы и мне исповедаться, – сказал Федор и не договорил, отец Игнатий упредил его:

– Послезавтра. Готовься.

Он простился со сторожем и зашагал не к калитке, а в дальний угол кладбища, где был широкий разлом в ограде. Федор смотрел ему вслед и думал, что надо остановить его и упросить исповедать его прямо сейчас, не откладывая. «Доживу ли я до послезавтра?..». Он смотрел на удаляющуюся спину священника, а видел какое-то сизое дерево, качающееся и расплывающееся вдоль ограды.

Через минуту прибежала Агафья. Стала заполонено рассказывать о том, как ее не пустили в больницу, что Маланья слаба и помрет непременно. Федор слушал, силясь понять, отчего ей так весело. Но Агафья вдруг высморкалась и зарыдала. Федор мазнул ее шершавой ладонью по спине: «Ну-ну, женка». Хотел еще сказать что-то утешительное, но не собрался и медленно побрел к себе.

Он сварил себе супу из крапивы и снитки, нехотя похлебал горькое варево, ковырнул в банке «Частик в томатном соусе», но есть не стал. Выпил чаю с ржаным сухарем и лег на кровать.

Болели ноги, сухо жгло в животе, ломило поясницу, но он приказал себе о болях не думать. Закрыл глаза и попытался уснуть, но сон не шел. Мелькали перед внутренним взором лица родных и давно позабытых людей, какие-то дома, деревья. Била по воде огромная семга, громко хрипела подстреленная им белуха, затарахтел мотор, угрюмо, с укоризной глядели на него глаза Николая. «Эх, Коля-Коля, – вздохнул Федор. – Как же быть, коли помру и не свидимся. Письмо б написал тебе, да не горазд я. Да и чего писать? Был бы рядом, попросил бы простить да слова бы путные нашел… А то и не нашел бы. Горазды мы друг дружку учить, а сами-то по-человечески и прожить не можем. Сам-то прожил свиньей. И зачем мне такой срок дан? Восемьдесят пять годов – шутка ли! Во всем районе – только бабки-сверстницы, да и тех немного. Мои-то дружки – уж десять годов, как последнего проводил на тот свет. И почто дольше всех небо коптю. Однако, родила ж меня мать, на добро наставила… Ох, тяжело помирать, страшно. Дело небывалое… Бедный человек, однако. В молодости от блуда да всяких страстей не знаешь, куда деваться, а в старости – одни болезни. А может, еще потяну до Колькиного возврата? Может, померещилось, мало ли чего не бывает. Может, предчувствие, а, может, наваждение какое… Срок никому не ведом. Надо и помыслы таковые гнать, дальше жить, Колю ждать. Сказано: задняя забывай, вперед стремись^[4]».

Федор привстал с кровати, прислонился спиной к стене. От резкого движения в глазах поплыли сиреневые круги. Он прерывисто вздохнул и поскреб в затылке: «Ишь, чешется – либо битым быть, либо облают крепко. Искушение… А ведь наладился дело делать…».

Федор поднял недоделанную корзину, повертел ее, отложил к стенке и вспомнил, что кончилась щепа. Он неожиданно легко поднялся и вышел наружу. Сосновые чурки лежали в сарае отдельной поленицей. Он выбрал три подходящие и решил больше не брать, чтобы не захламлять избу.

Выйдя из сарая, он увидел человека с походной заплечной сумкой. Тот кланялся ему и молча подходил ближе. Федор сощурил глаза, пытаясь разглядеть незнакомца.

– Не узнаю, – сказал он. – Чего накланиваешься?

Человек поздоровался и стал извиняться, долго объяснял что-то. Федор слушал, но никак не мог понять, чего тот хочет.

– Не возьму в толк, надоть-то чего? – спросил он недовольно.

– Мне бы кипяточку. Не волнуйтесь, заварка у меня есть. С утра голова болит, а чаю негде выпить. У меня, как с утра не выпью крепкого чаю, голова болит. Может, позволите кипяточку… да компанию составите? У меня и пироги есть домашние, и печенье…

– Погоди, – прервал его Федор. – Тебе чаю што ль сварить?

– Ну да. Собственно, не чаю, а только кипятку, заварка у меня своя. В аэропорту нет буфета.

Федор с минуту помолчал.

– Где ты там аэропорт увидел? Изба, и та гнилая.

Очень уж некстати был этот человек. Да и как ему чай сделать? Вскипятить и занести? Так у него и кружки нет. И оставлять на дворе неловко. Своих-то он никого к себе не пускал. Да никто и не стремился, знали его закон. А как быть с приезжим человеком? Странноприим-ство оказывать должен, придется в дом пустить.

– А в чем проблема? – удивился гость. – Воды нет? Так я схожу. Печку растопить?

Федор кашлянул и коротко ответил:

– Не то.

– Что не то? – не понял гость.

– У меня чайник электрический. Давай, заходи…

Он открыл дверь и впустил гостя вперед. Тот недоуменно пожал плечами и переступил через порог.

Пока Федор наливал в чайник воду, вставлял расшатанную вилку в розетку, гость выкладывал из сумки на стол припасы, рассказывая про то, как не отважился идти просить в пятиэтажки, а пошел наудачу к частным домам через кладбище, да по дороге к нему первому и обратился.

Федор смахнул со стола на пол пролитую воду и сел на кровать.

– Садись, пригласил он. – Хошь на лавку, хошь рядом со мной, а то – вон табурет.

Гость сел на скамью и улыбнулся.

– Погода нелетная, отложили до утра.

– Да, дует крепко. Куда – лететь?!

Гость подумал, что его спрашивают, куда он летит, и стал рассказывать, кто он, куда и зачем летит и что дня через два-три вернется и полетит обратно домой в Молдавию.

– Далеко тебя занесло, – кивнул Федор. – Как, говоришь, тебя зовут-то?

– Дмитрий.

– А годков тебе сколько? – спросил Федор скорее для порядка, чем из интереса. Коль впустил, неудобно пнем сидеть, надо и разговор поддержать.

– Двадцать пять, – охотно ответил Дмитрий. – Это моя первая командировка. Понимаете, и наши пишут, что много они заколачивают. И от ваших было письмо – всё недовольны. Шутка ли – за сезон по семь тысяч привозят!

– Ты про что? – не понял Федор.

– Я вам объясняю: наши из Молдавии строят в этом колхозе клуб. В прошлом году построили коровник. Заработали по пять и по семь тысяч. Поступили жалобы, вот я и еду разбирать на месте.

– А-а-а, – протянул Федор, – ты, значит, по этот части…

Он шмыгнул носом, нахмурился и замолчал. Милицию и всяких инспекторов Федор не жаловал. Дмитрий заметил реакцию хозяина и смутился. Он что-то хотел объяснить, но запнулся и тоже замолчал. Так они просидели минуты две. Слышно было, как хрипело у Федора в груди. Тихо зашумел чайник.

– Закипел, – нарушил молчание Дмитрий.

Федор не ответил.

– А почему вы замолчали? Я вас обидел? – виновато спросил гость.

– Чем обидел? – буркнул Федор. – Я гомонить не горазд. Чего рот открытым держать?! В избе, вот, дверь отворить – изба и выстудится.

– Вы замолчали, когда узнали, что я еду с инспекцией.

– Полно толковать, – отрезал Федор. – Я свое отговорил. А хочешь знать мое слово, так знай: нету порядку ни в чем. Разве это дело? Заезжие тысячи получают, а своим заработать не дают. Что, наши мужики хуже ваших дом срубят?

– Такой закон, – сказал Дмитрий и сочувственно посмотрел на Федора. – Местные получают свою зарплату, а дополнительных договоров заключать с ними нельзя. – Федор махнул рукой и поднял крышку чайника. Легкое облачко пара вырвалось наружу. Из носика чайника выплыло плотное кольцо, а за ним тонкая струя пара.

– Готов, – сказал Федор и вытащил из ящика стола заварной чайник, старую фаянсовую чашку и латунную, со многими зарубками ложку.

– Заваривай, пей, а мне надоть выйти…

Он медленно побрел к церкви, ругая себя за то, что ввязался в разговор. «Надо же было подвернуться этому парню…».

Он остановился у паперти. На ближних могилах уже заседали три группы. Услыхав шаги, пьяницы стали прятать бутылку, но, увидев сторожа, успокоились и продолжили разливать.

– Со своими нынче стаканами ходят, – удивился Федор. – Даже пьяницам теперь не нужон. Вот, ведь, и податься некуда.

Он повернул назад и вдруг подумал, что зря осердился на парня. «Тот смирный и вежливый. Да и чего законы облаивать. Не нами писаны – не нам и менять. Да и все, видать, для русского человека ко спасению устроено. Большие деньги – большие соблазны. Только балует народ, да не знает, как себя утешить с ними, погаными. В них ли радость?..». Он вспомнил о своей прежней страсти к деньгам и решил: «Безотменно надоть с парнем поласковей». И вдруг ему пришла на ум поразившая его мысль: «А что если он с инспекцией к Коле когда поедет?! Да мало ли что, возьмут и пошлют. Кто их, инспекторов, знает?! К нам же заслали. Надо бы потолковать с ним. Он, вон, молод. Краснеет – знать, не закаменела душа».

Когда Федор вернулся в сторожку, гость раскладывал на бумаге бутерброды с колбасой и сыром, половину макового рулета и домашнее печенье разной формы: сердечком, ромбом, плетеной косичкой.

– Это вам, – сказал Дмитрий и стал наливать хозяину чай в вымытую чашку.

– Эт ты с собой бери, в дороге сгодится. Вишь, какие у нас тут рестораны. А мне сие не по зубам, разве что полбулки оставь.

Дмитрий стал уговаривать взять все, но Федор решительно отказался.

– Ты, вот, на меня не серчай. Я о своем печалуюсь, а на тебя чего мне серчать? Ты человек государственный, при исполнении. Если хочешь, оставайся тут, до утра коротай. Гостиница у нас малая, сплошь занята морскими людьми. Так что смотри… Тебе кровать, а я на лавке лягу.

Дмитрий стал отказываться. Сказал, что попробует счастья в гостинице, хотя ему интересно было бы со старым человеком поговорить.

– А мне что говорить?! Такое скажу, пустое… или недовольствовать будешь. У меня толк особой, я по-своему разумею о всем. Тебе и интересу не будет, у тебя жизнь своя.

Но Дмитрий поблагодарил за приглашение и объявил, что остается, только попросил разрешения ночевать на лавке.

– Это ты зря. Тебе сон нужон, а я нынче почти без сна живу. Да и отосплюсь вволю, мне вскорости долгой сон предстоит.

Но Дмитрий объявил, что ляжет на лавке, и тут же лег на нее, примериваясь.