9

Едва на следующее утро я переступил порог офиса, ко мне сразу метнулась секретарша с розовым от волнения лицом.

– Слышали новость? Лебедкину арестовали.

– За что? – изумился я.

– Как за что? – выпучила глаза Вероника. – Неужели не догадываетесь? Из-за нее грохнули нашего директора.

Я вздрогнул и увидел на лице девушки неописуемое удовлетворение. Сказанное возымело эффект. Она с опаской повертела головой и, перейдя на шепот, поделилась секретной информацией:

– Оказывается, наша бухгалтерша не перевела деньги. Вернее, перевела, но не в Красногорск. Сейчас с этим разбираются финансисты из прокуратуры. Лебедкина там такое накуралесила.

– Она хотела их присвоить?

– Что вы? Просто прокрутить. А впрочем, – Вероника боязливо оглянулась, – возможно, и присвоить. Она такая. Решила, значит, под шумок воспользоваться. Думала, если Рогов пошел с красногорцами на мировую, значит, они отозвали рэкет. А если отозвали, то месяцок подождут, никуда не денутся. Оказывается, нет! Не такие уж бараны, наши коллеги. Одобряю! Молодцы ребята!

Тут откуда-то вынырнул юрист.

– Хватит трепаться, Вероника! Не могли убить рэкетиры! – вмешался он в разговор. – Не разноси сплетни. Просто смысла не было красногорцам снова обращаться к рэкету.

– Не скажите, Валерий Павлович! Рэкетиры могли по собственной инициативе потребовать мзду?

– Не спорю. Может, и могли. Но зачем рубить топором? Думаешь, стволов у них нет?

Юрист махнул рукой и исчез. А я отправился в отдел. В отделе сотрудники хоть и сидели на своих местах, но никто не работал. Некоторые даже не соизволили включить компьютеры.

– Кто теперь будет нашим директором? – с тоской вздохнула Маша, полируя пилочкой ноготок.

– Не беспокойся, поставят! – ответил Виктор, не отрываясь от газеты.

– Кто поставит, кто? – распахнула ресницы Маша. – Все начальство поубивали, а фирма частная. Она принадлежала только Рогову. У него контрольный пакет.

Виктор оторвался от газеты.

– По закону, директора должны избрать акционеры.

– Умаляю вас! О каком голосовании может идти речь? В нашей-то шарашке, Виктор Павлович, – плачущим голосом пропела Маша, не отрываясь от ногтей, – вы, как маленький, право. Теперь фирмой будет управлять жена Рогова. А скорее, ее любовник.

Виктор оторвался от газеты и внимательно посмотрел на Машу:

– У нее есть любовник? Ты точно знаешь? Да ведь не знаешь. Я бы хотел посмотреть на того счастливчика.

– Скоро посмотришь, – подмигнула Маша.

В это время зазвонил телефон. Маша сняла трубку и протянула ее мне.

– Вас, Александр Викторович. Из газеты.

Я взял трубку и нехотя поднес к уху. Мои коллеги насторожились.

– Это Ветлицкий? – борзо раздалось из телефона. – Я расследую обстоятельства гибели председателя вашей фирмы. До меня дошли слухи, что месяц назад, когда на Рогова «наехал» рэкет, он прибежал к вам прятаться. Это правда?

Прежде, чем ответить, я окинул взглядом сотрудников, которые все как один навострили уши. Мне совсем не хотелось разговаривать с репортером желтой газеты, тем более, не удосужившемуся представиться, но и отказывать было неловко.

– Я не имею право разглашать информацию, пока идет следствие, – соврал я.

– С вас взяли подписку о неразглашении? – изумились в трубке.

Я опять задумался. Если я скажу, что взяли, то газета этот факт раструбит на всю область, да еще подаст как сенсацию. В этой желтой прессе вечно недержание, как при несварении. Если я скажу, что никакой подписки с меня не брали, то корреспондент не отвяжется. Тогда я решил сказать нечто нейтральное:

– Извините, но мне сейчас некогда. Начальство не одобряет, если мы в рабочее время обсуждаем посторонние темы.

Я положил трубку под явное одобрение коллег.

– Правильно! Нечего им давать информацию. Все равно переврут, – закивал головой Виктор. – Читали, какой бред они написали во вчерашней газете? Кого только не приплели к убийству: и Соколовского, и Достовского, и губернатора. А прокуратуру просто смешали с дерьмом… Ну, про губернатора понятно. На носу выборы. А газета как бы в оппозиции…

– А про Олю-то к чему вспомнили? – захлопала глазами Маша. – Причем тут Оля?

– А при том! – отрезал Виктор. – Что эти газетчики готовы на все, лишь бы их читали. Весь мусор сгребли в кучу, только бы сделать сенсацию. Хоть бы пощадили родителей этой Оли…

10

Итак, она звалась Олей. Хотя себя называла Алисой. И всем знакомым представлялась исключительно Алисой. Про Олю я уже узнал потом, когда взглянул в ее свидетельство о рождении. Паспорта у нее почему-то не было. Алиса была высокой, тонкой, зеленоглазой, с кудрявой копной на голове, как после выяснилось – химией. (Свои волосы у нее были прямые и жидкие). Можно сказать, она была первая, кто положил основу к деформации моей личности.

Я не потерял себя ни в беспризорном детстве, ни в бесшабашной юности. Все несчастья и неурядицы, связанные с моей неустроенностью, только закалили меня. Более того, к пятнадцати годам Господь вознаградил меня за страдания. Он послал мне учителя.

Дмитрий Дмитриевич, преподаватель художественной школы, был единственным человеком, который относился к моим художественным хулиганствам серьезно. Серьезно ко мне не относилась даже мать. Она и по сей день считает меня шалопаем и всех подряд уверяет, что никакого Божьего дара у меня нет.

В детстве я мечтал ходить в художественную школу. Но это было решительно невозможно. Моя мать экономила каждую копейку, и на такую ерунду, как на занятия в художественной студии, тратиться не намеривалась. Я понимал это. И даже не просил. Я занимался во дворце пионеров. Учителей там не было, но там хотя бы имелись краски и бумага. Меня широко выставляли на всяких районных выставках. Вот на одной из таких выставок в Доме Художника мою акварельную мазню и узрел Дмитрий Дмитриевич. Он разыскал меня через дворец пионеров и пригласил к себе в мастерскую заниматься бесплатно. Нужно ли описывать мою радость?

Весь мир вокруг преобразился. Во-первых, мастер начал сразу выделять меня из своих учеников. Во-вторых, ко всему, что я вытворял на холсте, он относился с чрезвычайным одобрением. В-третьих, он с уважением относился ко мне как к личности. И в-четвертых, он заставил меня поверить в мою значительность. Последнее было самым важным. Ведь до этого я чувствовал себя букашкой.

В мастерской я все схватывал на лету. Я напоминал влаголюбивое дерево, которое долго стояло без влаги и вот, наконец, хлынули дожди, и оно стало на глазах расцветать и наливаться соком. К двадцати годам я уже ощущал себя настоящим художником, а к двадцати двум даже снисходительно кивал, когда меня называли гением. Дальнейшая моя жизнь была предельно ясна и расписана по дням. Мою фамилию все больше ассоциировали с Сальвадором Дали, но для меня это было мелковато. У Сальвадора Дали – вдохновение слепое, поэтому в большинстве его картин не следует искать глубокого смысла. Я же, берясь за кисть, всегда знал, что намерен написать, и какой смысл будет означать каждый мой мазок. Смысл у меня имели не только композиционные строения, но и цвета, и даже полутона.

К двадцати четырем годам я достиг пика своего духовного расцвета, но именно в этот год судьба выкинула свой первый фортель. Я привел в дом Алису. Просто привел, чтобы притупить одиночество. А через месяц мы поженились.

Нет. Я не любил ее. Но с ней мне не было одиноко. С ней притупилась та тревога вечного неудовлетворения, которая без конца сверлила внутренности и не давала спокойно существовать. Пока моя юная жена только кивала и закатывала глаза, было еще терпимо. Но когда она воображала, что мир крутится исключительно вокруг нее, мои поджилки начинали трястись, а щеки пылать негодующим огнем. У меня и по сей день на скулах выступает румянец, когда я вспоминаю свое жалкое существование с ней.

Впервые зубы она показала в Алуште, куда мы имели неосторожность укатить на второй день после свадьбы. Сейчас не помню, какие она предъявила требования, но в сердце отпечаталось, что их было неимоверное количество, и что они были настолько фантастичны, что начни их выполнять, то я сразу из художника превращусь в слабоумного пажа. Такое применение моего таланта показалось мне весьма расточительным, и с той минуты я начал тихо ее ненавидеть.

Но развестись с ней оказалось не так просто. При любом упоминании о разводе она с визгом выбегала из дома бросаться под машину, и я, невольный участник этого спектакля, срывался за ней следом. Разумеется, я возвращал ее обратно с дрожащим подбородком и заискивающими извинениями. И все опять начиналось сначала.

– Слушай, – спрашивал я ее по утрам. – Почему ты никогда не убираешься?

– А я тебе не служанка! – дерзко отвечала она.

– Я не прошу убираться за мной. Убирайся за собой. Я не могу работать в таком бардаке.

– Не работай! – хмыкала она и отправлялась на кухню варить себе кофе.

После этого Алиса уходила в свое медицинское училище, оставив на столе крошки и немытую кофеварку. А я оставался один в своей разгромленной квартире.

Мое священное жилище, где вынашивались идеи, пробуждались чувства и воплощались замыслы, теперь было поругано. Повсюду валялись предметы, далеко не способствующие возвышенному настрою души: заколки, чулки, туфли, бюстгальтеры. Я по сей день вздрагиваю, вспоминая этот бардак в квартире: вечно неубранную постель, вечно липкие полы, вечно залитая плита… Я хватался за голову и стонал. Я стонал каждое утро, оставшись один, и клял тот день, когда потащил ее в ЗАГС.

Боже мой, какой же я был осел! Зачем нужно было расписываться? Самое печальное, что я первый завел разговор о женитьбе. А все потому, что после того вечера, с Вивальди и Телеманом, она целую неделю безвылазно прожила у меня. «Что скажут ее родители?» – с тревогой думал я. К тому же, на шестой день я выяснил, что она несовершеннолетняя. Так и есть, сначала меня убьют ее родители, а потом посадят за совращение малолетних. Вернее, сначала посадят, а потом убьют на зоне. Смерти я не боялся. Но на зону мне было нельзя. Ведь буквально за две недели до знакомства с ней я написал в третьем пункте юнговской анкеты: «Я никогда не попаду в тюрьму…»

11

Но лучше бы я попал в тюрьму, чем в этот переплет. С уголовниками всегда можно поладить. Я много их перевидал в детстве и юности. Большая часть из них – вполне милые люди, а некоторые даже были моими друзьями. Замочить они, конечно, могли, но на присвоение духовной свободы никогда не претендовали.

Итак, я первый заговорил с Алисой о женитьбе, в первую очередь потому, что как честный человек лишивший девушку невинности, был обязан на ней жениться. Сейчас, конечно, про свою виртуальную обязанность я вспоминаю с улыбкой. Во-вторых, меня все-таки волновали ее родители. Я наивно полагал, что они рвут и мечут, переживая недельное отсутствие дочери. Тогда я не знал, что ее родители алкоголики, и им безразлично, где ночует их единственное чадо?

Помню, как за неделю до росписи я сидел за столом с ее предками, и Алискин папашка, пьяно утирая слезы, глотал рюмку за рюмкой и с чувством хлопал меня по плечу: «Украл ты у меня дочь! Украл, как джигит из горного аула». Мамаша, приняв на грудь два стакана, все норовила вцепиться супругу в физиономию и, косясь на меня, ежеминутно восклицала: «Теперь у меня есть заступник! Теперь, скотина, ты вот где у меня будешь!»

Роль в качестве заступника меня не привлекала. Я растерянно оглядывался на невесту и ждал момента, чтобы поскорей покинуть их квартиру. «Поспешил я с заявлением, – мелькнуло в голове. – Ой, как поспешил». Ведь ее родителям все равно, где обитает их дочь. Как после выяснилось, Алисе тоже было до фени, как жить со мной – в официальном браке, или в гражданском. Она, оказывается, вообще не планировала выходить за меня замуж, прежде всего, по причине несовершеннолетия.

Тем не менее (не помню, как) в ЗАГСе нас расписали без каких-либо проблем, и мы закатили свадьбу. Сразу после свадебной гульбы характер моей супруги резко изменился. Ей захотелось сразу всего: косметики, нарядов, фарфоровую посуду, ресторанов, морских курортов и прочего, что подразумевается под красивой жизнью, тем более что денег на свадьбу набросали нам прилично. Однако в отличие от нее у меня никогда не было тяги к роскоши. Я был совершеннейшим аскетом, равнодушным ко всякого роду удобствам и роскошным вещам. Главным для меня в жизни было искусство.

Моя новоиспеченная этих взглядов не разделяла. Точнее, сразу после свадьбы резко переменила их на противоположные и начала требовать от меня такое, чего я и вообразить не мог. Она оказалась упрямой, скандальной и истеричной. Таких самодурок я еще не встречал. Алиса из-за пустейшей мелочи могла закатить скандал на людях, а потом неделю не разговаривать. Сцены на людях – это самое ужасное. Мне всегда было стыдно. А ей все равно. После черноморского курорта я стал тайно мечтать о разводе. Почему тайно, потому что, когда в Алуште я вслух намекнул о разводе, Алиса устроила такое, что меня до сих пор кидает в дрожь.

Шла третья неделя нашего пребывания в черноморском пансионате. Ни один день у нас не проходила без скандала. Среди полусонных курортников наша импульсивная пара привлекала всеобщее внимание. Как только мы приходили к морю и ложились на песок, сразу же те, кто нас знал, сворачивали свои подстилки и уходили на другой конец пляжа. При этом женщины морщили носы, а мужчины бросали на меня сочувственные взоры.

Но в то утро у Алисы было хорошее настроение. День был солнечный, тихий и ласковый. Море – сплошная лазурная гладь. Песок под ногами еще не успел раскалиться и очень приятно холодил ступни. Мы только что позавтракали и теперь сидели под соломенными шляпами в плетеных креслах, лениво шелуша земляными орехи. Время и настроение располагало поговорить в благодушных тонах. Тогда-то я и попытался объяснить, что я совсем не тот человек, за которого она меня принимает.

– Пойми, я человек искусства. Я работаю на вечность. На мне ответственность за духовное продвижение человечества. Понимаешь?

Она посмотрела на меня недоверчиво, сильно сомневаясь по поводу моей ответственности за духовное продвижение.

– Ты в этом уверен?

Я подавил в себе раздражение от этого пошлого вопроса, занесенного нам как сорняк из американских фильмов, и продолжил:

– Запомни, что только искусство способствует духовному продвижению человечества, только искусство. Только ему дано право останавливать мгновение, чтобы все увидели, как оно прекрасно. По этой причине греки и ваяли из мрамора человеческие тела, хотя натуральных тел в Афинах кишело кишмя. Но мрамор менее подвержен влиянию времени, чем человеческая плоть, хоть он также не вечен. И пусть не остановить, а слегка притормозить мгновение, вот какая функция была возложена на античных скульпторов. Тебе это ясно? После греков дух человечества движет Эпоха Возрождения. Перенос мира в двухмерное пространство был необходим для панорамного видения невидимых сфер. Прежде всего, нужно увидеть малое, чтобы понять великое. Кстати, и Лобачевский четырехмерное бытие математически доказал только после того, как оттолкнулся от двухмерного. Вот видишь? А импрессионисты показали, как в знойный полдень дрожит воздух… А до Мане англичане не знали, что туман над Лондоном не серый, а розовый…

– А зачем мне все это надо знать? – капризно перебила она.

– А затем, что я не намерен гробить жизнь на сиюминутные нужды. У нас с тобой никогда не будет особняка, машины, дачи, роскошной мебели, модной одежды, изысканной еды. Мы никогда с тобой не будем богатыми!

– Будем! – брызнула она глазами. – Я не хочу жить в нищете. Неужели ты не заработаешь? Мужик ты или не мужик?

– Я не мужик, – улыбнулся я. – Я художник. У меня нет времени на всякую ерунду…

– Мой знакомый, – перебила она, – всего год работал на строительных шабашках и купил жене соболью шубу…

– Но пойми! – с отчаяньем вскрикнул я. – Этой шубе жизни пять, ну десять, ну, от силы двадцать лет. Года работы на нее – не стоит. За год я напишу такое, что будет жить вечно. Если ты не понимаешь этих соотношений, давай расстанемся! Найди себе мужика, который будет на тебя ишачить!

– Что? – вскрикнул она, и слезы брызнули из ее глаз. – Раз так, ты меня больше не увидишь.

Она схватила валявшийся на покрывале нож, которым мы намеривались разрезать арбуз, и занесла над своим запястьем. Я испуганно перехватил руку с ножом и прижал ее к себе. Она стала рыдать, а я принялся ее успокаивать, хотя успокаивать нужно было меня. Успокоившись, она произнесла упрямо:

– К осени мне нужно шуба…

– Купим, – произнес я скороговоркой, сдерживая зубную дрожь.

«Вот это вляпался, – с тоской подумал я. – Если мне удастся развестись, – это будет большая удача…»

Следователь В. А. Сорокин

Главбух «Симбир-Фарма» А. П. Лебедкина сегодня дала показания. Во вторник утром 27 июля она получила указание по телефону от А. П. Рогова перегнать на счет Красногорского предприятия лекарственных трав полтора миллиона рублей. По ее словам, в это время в дверях ее кабинета уже стоял начальник отдела сбыта Красногорского завода Н. Г. Мордвинов. Договор был составлен и подписан обеими сторонами в двух экземплярах на стандартном бланке. Согласно ему, АО «Симбир-Фарм» за поставку товара из Красногорска обязалось перевести на счет завода полтора миллиона рублей в течение месяца. Конкретно, до 28 августа.

После этого Красногорцы с копией договора отбыли на родину, а Лебедкина, как она чистосердечно призналась, перевела эту сумму на счет своего родственника предпринимателя З. П. Лопухова. Ничего дурного, по словам бухгалтера, она не хотела. Присвоить эту сумму мыслей не было. За месяц держания на своем счету Лопухов обещал ей сто пятьдесят тысяч рублей. Родственник уверил, что 28 августа деньги уже будут в Красногорске. Лебедкина в недоумении. Она не ожидала такого развития событий. Лопухов всегда был человеком слова.

Самое любопытное, что деньги действительно 28 августа уже были в Красногорске, но не с утра, а где-то к восемнадцати часам, то есть приблизительно через полчаса после убийства Рогова и его сотрудников. Пока по этому факту у меня нет никаких соображений.

Только что пришла из Москвы ксерокопия допроса наших красногорских друзей: начальник отдела сбыта Н. Г. Мордвинов и начальник службы охраны Л. С. Самойлов. Они признались, что 25 июля приезжали в наш город для разбирательства с инцидентом. По их словам, переговоры с Роговым ни к чему не привели. Они опробовали все варианты для разрешения конфликта миром и только после этого обратились за помощью к местным рэкетирам. Красногорцы предполагали подобное развитие событий и для этих целей привезли с собой двести тысяч рублей наличкой.

За эту сумму выбить деньги с Рогова взялись двое нигде неработающих спортсменов-тхеквандистов из Заволжского района П. Н. Загряжский и Л. Г. Пьяных. По договору, в их обязанности входили только предупреждения и устные угрозы. Ни о какой физической расправе речи не шло. Битье стекол в доме главы фирмы было инициативой спортсменов. Я склонен верить допрошенным. Дело в том, что в случае успеха, рэкетиром обламывалось по сто тысяч рублей, в случае неуспеха – только по двадцать тысяч.