2

Это был тяжелый случай. Московский гость наотрез отказался от кофе, наотрез отказался поселиться в обкомовской гостинице, наотрез отказался от экскурсии по городу с последующей кормежкой в ресторане. Он сразу потребовал выехать в село.

«Серьезный молодой человек», – печально вздохнул верховный аграрий и предоставил свою персональную «Волгу». Однако водителю успел шепнуть, чтобы тот ехал окольными путями.

Не успела машина выехать со двора, бедняга тут же бросился к телефону. Селектор долго не соединял с деревней Коромысловка, что по соседству с Кузоватово. А когда соединил, чиновник нетерпеливо застонал. Трубку взял сам председатель.

– Слышь, Алексеич! Я к тебе направил столичного корреспондента. Он интересуется семейными подрядами…

– За что, Фролыч? – воскликнул председатель. – Что я тебе плохого сделал?

– Да цыц ты! Дай договорить! Знаю, что никаких семейных подрядов в твоем колхозе нет. Даю тебе два часа. Найди любую семейную пару. Да не одну, а штук пять. Пусти их на самые лучшие участки…

– Да ты мне пораньше бы позвонил, Фролыч! Мужики уж приняли.

– Цыц! – вышел из себя глава. – Что за привычка перебивать? Слушай внимательно! Сразу корреспондента на поле не веди. Он – проныра. Сначала в столовку. Устрой в честь него банкет. Хорошо подпои! А потом можно и на поле.

– А если я его так подпою, что он не захочет на поле?

– Это было бы идеально. Но боюсь, что он не пьет.

Однако тут начальство ошиблось. И какой же репортер не падок до халявы, а тем более – столичный. «Волга» въехала в Коромысловку в два часа дня. Водитель очень постарался, чтобы дорога была как можно длиннее. Кроме того, по пути он ухитрился пару раз сломаться и трижды заправиться.

– Сколько же мы отмахали? – лениво поинтересовался журналист, который всю дорогу молчал.

– Двести километров, – с гордостью ответил водитель. – Это мы еще быстро. Сами видите, какие дороги.

– Как мы так умудрились, когда до Кузоватово по карте всего сто пять километров?

Водитель, сочтя вопрос корреспондента риторическим, скромно промолчал. Столичный гость вздохнул и задумчиво пробормотал:

– М-да! Велика и непредсказуема Ульяновская область.

Не успела машина остановиться у крыльца Правления колхоза, как навстречу с распростертыми объятиями выскочили председатель с парторгом. Журналист поморщился.

– Уже созвонились, – недовольно буркнул он и нехотя вылез из машины.

Ему сильно тряхнули кисть, похлопали по плечу, после чего поинтересовались:

– Как столица?

– Живет!

Мужики расхохотались остроумному ответу, затем председатель с трепетом в сердце предложил:

– Пообедаем?

Возникла неопределенная пауза, во время которой с главы деревни сошло семь потов. «Сейчас откажется и поминай, как звали». Но московский гость неожиданно кивнул:

– Можно.

Председатель с парторгом облегченно выдохнули и повели высокого гостя в колхозную столовую. Там уже были накрыты столы с самоварами и вокруг них нетерпеливо топтались колхозники. Сразу ударил в нос запах нафталина и тройного одеколона.

Журналист едва заметно усмехнулся и дал себя посадить в центр стола. Председатель примостился рядом. Все расселись, и слова взял парторг Семен Петрович Куроедов.

– Товарищи, – произнес он, налив из самовара водки. – Наш колхоз удостоен высокой чести. К нам из Москвы приехал известный московский журналист. Он хочет увидеть наши достижения в области семейных подрядов.

– Хочет – увидит! – пробасил кто-то из колхозников.

И это прозвучало как угроза. Затем все ринулись наполнять стаканы содержимым самоваров.

Московский гость снова усмехнулся и деловито опустошил подсунутую ему посудину. Председатель повеселел. «Дело в ажуре!» – подумал он и вскочил с места толкнуть речь.

Дальше пошло как по маслу. Журналист пил стакан за стаканом, не отставая от колхозников, и все более соловел. Каждый раз, когда он вспоминал об арендных подрядах, ему вкладывали в руку граненый инструмент, и вопрос временно терял актуальность. После первого, второго и шашлыка из баранины банкет начал принимать космические масштабы. В столовую стали заходить и колхозницы. При виде одной грудастой доярки глаза нализавшегося гостья вспыхнули. Это не ушло от внимания Петра Алексеевича, председателя колхоза. К этому времени ему шепнули, что снова звонит Фролыч. Председатель подозвал доярку, посадил ее на свое место рядом с журналистом и побежал в Правление.

– Ну, что, Алексеич, как наш гость? – спросил Фролыч встревоженным голосом.

– Отлично! Дозревает! – заплетающимся языком ответил председатель.

– Поля смотрел?

– Еще нет! Сидим в столовой, гуляем! – хихикнул Петр Алексеевич. – Сегодня уже вряд ли пойдем на поле.

– А завтра?

– А завтра будем похмеляться.

– Молодец! – с чувством произнесло высокое начальство. – Я в долгу не останусь. Продолжай в том же духе!

Председатель и предположить не мог, какие гнусные мысли мелькнули в эту минуту у начальника Управления. «А хорошо бы, если бы у журналиста оказалось слабое сердце. А что, бывает! Умер от перепоя. Или вот бы они после банкета пошли купаться на пруд, и гость бы во время плавания подавился коровьей лепешкой».

Но все это мечты. А на практике столичный корреспондент находился в самом отсталом районе области, можно сказать, в самом центре гнойника. «Хмель пройдет, а гной останется, – созрел в голове афоризм. – А хорошо если бы он завтра утром не проснулся…»

Однако Петр Алексеевич не разделял опасений областного начальства. Когда он возвратился в столовою, то увидел, что все на мази. Доярка с хохотом отбивается от загребущих рук столичного корреспондента, а гульба шурует уже стихийно.

Петр Алексеевич вклинился между дояркой и журналистом, и разлил еще по стаканам.

– Эх, мужики! – произнес заплетающимся языком газетчик. – Эх, и нравитесь же вы мне.

Он залпом опустошил стакан и, сердечно обняв председателя с парторгом, растроганно продолжил. – Я вообще люблю общаться с народом.

– Да вы закусывайте, закусывайте! – подбодрила доярка.

Журналист бодро кивнул:

– А я здесь, мужики, не просто так! Я здесь с определенной целью.

Председатель с парторгом насторожились. Гул постепенно начал затихать. Гость, снизив голос до полушепота, произнес:

– Я здесь не только с журналистским заданием. Мне заместитель министра сельского хозяйства поручил присмотреться в глубинке к толковым мужичкам. Чтобы отправить их на учебу в Америку.

Гул стих окончательно. В столовой воцарилась убийственная тишина. Все стали переглядываться, и у каждого в глазах читалось, что самые толковые мужики проживают именно здесь, в Коромысловке.

– Эх, если бы моя воля, я бы вас всех послал, – продолжал заплетающимся языком гость. – Проживание и учеба в Америке за счет государства. Нужно только на свои добраться до Москвы. Остальное все за счет министерства. Клево ведь!

Это было настолько клево, что мужики заговорили все разом.

– Пошли нас! Мы в долгу не останемся.

– А что? – икнул гость. – Может, и пошлю…

3

Говорят, что именно в тот вечер впервые и увидели эту злосчастную черную собаку. По слухам, на нее наткнулся сам председатель. Он якобы вышел на крыльцо отлить и споткнулся об нее. Но слухам верить нельзя. Да и что черной собаке делать в Коромысловке? А вот то, что на второй день собаку видели в центральной усадьбе Кузоватово, – такой факт могут подтвердить многие. Она появилась в полдень около клуба, прохиляла мимо монумента неизвестному солдату, мимо столовой, магазина и направилась в сторону леса. Как раз в это время школьная уборщица баба Оксана выходила из магазина и испуганно воскликнула:

– Страсти господни! Это чья же такая псина?

– Где? – выскочила на крыльцо любопытная продавщица. – Ой, мама родная! Это какая-то не наша!

Странно, но именно в эту же самую минуту в ста пяти километрах от поселка двадцатидвухлетнему пареньку Леониду Берестову отчаянно захотелось взвыть. Он раскачивался в кресле перед осциллографом в застенках Ульяновского электронного завода «Искра» и, густо дымя паяльником, прилагал усилия, чтобы подавить в себе это странное собачье желание. «Как же так? Вот мерзавка! Такого парня оплевать!» – как помешанный бормотал он и как-то не по-мужски хлюпал носом.

Леонид имел за спиной срочную службу в ракетных войсках, два провала в МГУ на факультет журналистики и неизлечимую обиду, которую вчера нанесла ему одна легкомысленная брюнетка.

Он вглядывался в дисплей, в котором как в зеркале отражалась белобрысая растерянная физиономия, щупал бицепсы и грустно думал, что не хило было бы опять «упасть на штангу», как в армии.

А в это время за спиной появлялись первые симптомы колхозной лихорадки. Однако Берестова они не волновали, поскольку он отработал в колхозе в прошлом году. К тому же в данный момент дневная норма по настройке калькуляторов была выполнена, а значит, придраться к нему не за что. Его приятель Илюха Креонов весело насвистывал и кромсал кусачками микросхемы, значит, настроение у Креончика было прекрасное, а, следовательно, язык у него – как японская молотилка, а это означает, что от колхоза они на пару с Креончиком как-нибудь отбрыкаются.

«Эх, Аллочка, Аллочка – невинный взгляд и губки бантиком», – вздыхал наш белобрысый герой, и дисплей от обиды чернел и врал на логарифмах.

Колхозная лихорадка напоминает золотую: также все бледнеют и сходят с ума. Также никто не верит в ближнего, в дальнего, в лучшую жизнь и в грядущее торжество справедливости. Тем более что вместо берега с золотым песком, непременно оказываешься на навозной куче с оригинальным совковым инструментом.

Креончик оглядывался назад, где багровые технологи рыскали по цеху в поисках добровольцев, и покатывался как людоед при виде мясорубки. О каких добровольцев может идти речь, когда горожане напуганы колхозом с детства. Колхоз для них – все равно, что знамение конца света. Но у Леонида никакого страха не было, потому что он уже имел счастье там побывать. И даже понравилось. Единственно, что омрачало суровую колхозную действительность – это мухи и прочая кровососущая летающая тварь. Но что такое мухи по сравнению с тем прозрением, которое внезапно открылось Лене после месячной колхозной ссылки. Только после нее до Берестова дошла ирония популярной в то лето песни «Яблоки на снегу». Это оказывается не о любви, а о бардаке, царившем в плодовопитомнических хозяйствах. И поделать с этим Леня ничего не мог, потому что делать ничего не предлагали, а личную инициативу рассматривали как мелкое хулиганство.

Так что, вернувшись оттуда, ни славы, ни денег, ни бешено романтических впечатлений бедняга не привез. Зато привез великолепный оливковый фингал под правым глазом и собственное сатирическое стихотворение «Тяжело в деревне без нагана».

Разумеется, с фингалом ситуация была классическая. Конечно, их было восемь, а Леня – один. И конечно им здорово бы не поздоровилось, если бы они его догнали. А стихотворение родилось спонтанно при виде догнивающего коровника, разрушенного еще белочехами в 1918 году. Словом, сердце у Берестова сжалось, как лимон, и именно из него (подчеркиваю, из сердца, а не из пальца, как у профессионала) и вытекли те необычайно кислые строки.

Но неожиданно его легкомысленное творение разлетелось по заводу с непредсказуемой быстротой. Берестов сделался популярным буквально за один день. Разумеется, администрация не смогла простить ему славы и стала демонстративно не замечать автора. А когда в заводской многотиражке появился фельетон «Тяжело крановщикам без крана» в бухгалтерии стали забывать начислять ему премию за перевыполнение плана.

Любопытную истину открыл для себя Леня Берестов: оказывается быть поэтом в этой жизни втрое непростительнее, чем тунеядцем, или жуликом. Однако мы отвлеклись.

Итак, 25 июля в полдень Берестов не собирался ни в какой колхоз. Во всяком случае, добровольно. А принудить его не могли, так как в последнее время за ним не числилось нарушений. Но судьба так непредсказуема! Мысли молодого парня были настолько заняты Аллочкой, что он не заметил, как колхозная нервотрепка за спиной подозрительно утихла. Либо нашлись два добровольца, либо кому-то припомнили кузькину мать. Что произошло дальше, любой другой бы назвал случайностью, но Берестов расценил это, как перст судьбы.

Внезапно сзади из зловещей тишины выплыла местная нимфа Юлечка Самойлова. Она целомудренно хлопнула глазками и, стыдливо покраснев, спросила у Берестова стеснительным голосом:

– Леонид, хотите со мной в колхоз?

Креончик сбоку захихикал и деликатно уткнулся в платы, хотя никакой деликатностью Илюха не отличался. Берестов и на эту странность не обратил внимания и, каким-то идиотским образом потеряв бдительность, шаловливо промурлыкал:

– Неужели и тебя решили сослать, Юлечка? За что? Ты сегодня опоздала?

– Так поедите или нет? – топнула ножкой нимфа и залилась еще более целомудренной краской.

– Об чем речь! – расплылся в ослиной улыбке Леня, соображая, что если и такую телку решили запрячь в эту всеобщую навозную повозку, значит у проклятой администрации атрофированы последние чувства. Как она себе представляет эту хрупкую эфемерную прелесть с божественной фигуркой и зеркальными коготочками в грубых мужских сапогах? Это все равно, что розу бросить в чайник вместо кипятильника.

– С тобой хоть на край света, – промурлыкал Леня, представив, как плачет Аллочка и рвет от обиды волосы.

– Я серьезно.

– Когда я шутил?

– Значит, едем?

– Хоть сейчас.

– В колхоз?

– Куда угодно.

Самойлова открыла ротик, чтобы пролепетать еще что-то бесконечно наивное, но сзади, словно гром среди ясного неба, раздался голос начальника цеха:

– Итак, вы договорились.

Микросхема рассыпалась у Лени в руках, и сердце ускользнуло куда-то в коленки. Берестов вскочил со стула красный и трепещущий, точно пионерский галстук, и униженно залепетал: