Глава 4

Сегодня Ника решила переплюнуть себя. В общей большой гардеробной, в самом её конце, стоял небольшой шкаф, хранящий в себе только пыльную обувь, оставленную нерадивым учеником. Именно в этот шкаф она догадалась забросить любимую куртку. Чтобы не доставалась она никому.

Урок истории шел мучительно медленно. Пухловатая учительница что-то втирала, пытаясь параллельно успокоить мальчишек, сидящих на задней парте. Она изредка стучала корешком учебника по парте, отвлекая нас от собственного рассказа про что-то там историческое. Мы с Никой не сидели вместе за одной партой. Лишь на некоторых несерьезных уроках нам удавалось подсесть и поболтать, и история не была таким предметом. Мы переглядывались друг с другом, улыбались или кивали головами.

Звонок облегчил наши страдания. Забросив вещи в портфель, мы выбрались из кабинета. Оттолкнувшись от края подоконника, наилюбимейшего места учеников, высокий кудрявый парень направился точно к нам. Он открыл свой большой рот и заговорил низким голосом:

– Вероника, не могла бы ты отдать куртку?

Из неё весь дух выбили одной фразой. Молодые щеки побледнели, но она сжала челюсти, чтобы не выдавать испуга. Посмотрела на него, словно укротительница на плененного в будущем льва, и пошагала вперед, подняв подбородок. Я потопала за ней, как вечный спутник и страж. Косвенно я тоже была виновна: я не отговаривала её, а, скорее, способствовала такому дерзкому поступку. Можно было ограничиться перевешиванием куртки. Но она хотела обладать ею.

Она вошла в черные ворота гардеробной и распахнула створки шкафчика. Парень улыбнулся, высмеивая наш детский поступок. Её острый взгляд следил за тем, как он взял куртку, сказал, что не стоит больше так делать, развернулся и ушел. Думаю, в тот момент она ничего так не жаждала, как смерти друга Вовы, который парой слов вскрыл всю подноготную её замыслов. Каменное лицо скрывало настоящие эмоции, она крепилась не выдавать свое поражение.

Должно было быть что-то, что остановит её преступную деятельность. Её детские поступки. Куртка перестала быть объектом обожания. Хотя она и потом подходила к ней, чтобы прикоснуться, вдохнуть одеколон, почувствовать, как она обогревает своего хозяина. Она могла бы плакать, видя предмет, вырванный практически из её рук. Она могла бы кричать, что её лишили маленькой радости, крохотной возможности быть ближе к нему. Но ничего не происходило, потому что в голове рождалось нечто грандиозное, нечто стоящее свеч.

Она писала. Она писала несуществующую, придуманную воображением, собственным желанием историю. На нескольких сорокавосьмилистовых тетрадях мы изложили то, что она хотела бы видеть в реальности, то, что она хотела бы иметь сейчас. Я помогала ей выдумывать, помогала ей изображать и смачно описывать все сцены, которые она вожделела воплотить в жизнь. Несмотря на наши придумки, она понимала, что ничего из этого не может случиться, а потому пусть всё останется на листах.

Дни шли друг за другом несменной вереницей. Как говорится, календарь становился тоньше. А мы продолжали, словно это был обычный ситком с непрекращающимся бюджетом. Нам было весело, хотя мы видели усталость на лицах парней, замечающих двух странных девчонок, перевешивающих куртки. Они смеялись теперь не только над нами, но и над Вовой. Ни в чем неповинный, он вынужден был терпеть легкие, а иногда колкие насмешки одноклассников. Он же не знал, даже не предполагал, что творилось в головах девчонок седьмого класса. Или не хотел знать. Возможно, он считал это временной забавой или шуткой, которая скоро должна закончиться. Однако она не хотела подходить к концу.

Перемещаясь с одного урока на другой, мы шли по длинному коридору, разделенному небольшой выемкой, делающей его похожим на туннель. Там редко включали свет, потому в этом месте пролегала огромная темная тень, освещенная только когда солнце работает в полную мощность. Наш маршрут пролегал именно через этот туннель. И маршрут еще двоих парней шел именно в этом месте. Не стоит гадать, кого я имею в виду. За секунду она поняла, что есть только два пути: развернуться, сделав вид, будто мы ошиблись, или идти прямо с гордо поднятыми головами. Я бы поддержала любой вариант – она знала это. Я была готова ко всему, что выкинет её голова.

Она задала мне какой-то неловкий вопрос, совершенно не вяжущийся ни с чем. Мы ни о чем не говорили, а если и говорили, то забыли о чем, потому что увидели Егора и Вову. Много ли нужно для полной отключки памяти? Всего лишь знакомые наизусть движения рук и ног, любимейшие улыбки, посвященные не тебе, и слова, льющиеся из дорогих губ. Я, конечно, постаралась что-то пролепетать, чтобы это было не только в тему, но и звучало долго, чтобы она могла не отвлекаться на меня, чтобы потратила важные сейчас взгляды на него. Рот мой заткнули будто пробкой, когда мы подошли на достаточное расстояние, чтобы четко разглядеть их насмешливые улыбки. Она не обратила на это внимания. Голова развернулась так, что она в открытую смотрела на них, не пряча глаз. Губы неожиданно распахнулись:

– Привет, Егор!

На одном дыхании, отобранном у неё в тот день разоблачения, она выпалила два слова, обращенном не к тому, кто каждый день отпечатывался в её серых глазах. Ответный удар не заставил себя ждать. Парни, разбередив то, над чем смеялись, натолкнулись на мощный напор. Хлопая ресницами, они прошли, но Егор удивлено выдал приветствие уже позади нас. Разворачивая к подруге не менее удивленное лицо, я боковым зрением увидела, что они остановились. Её длинные светлые волосы гордо развевались за плечами. Она дразнила их своим непонятным поведением, она ставила его в тупик своим обращением, она удивляла всех своей непоколебимостью.

Мы дошли до кабинета. Смотря на неё возмущенными глазами, я набросилась на неё с восклицаниями. Она смеялась.

– Ты видела их лица? Ты видела его лицо? Весь позеленел аж! – её задорный, счастливый проделкой смех раздавался во всех углах кабинета. Она была довольна собой, своей находчивостью, своей стойкостью.

У меня в груди распирало от возмущения и восторга. Я смотрела на её розовые щеки, торжествующие огоньки в глазах, привычный жест смахивания пряди с плеча. Она вернулась, моя Ника вернулась.

Глава 5

Её приветствия повторялись неоднократно. Хотя мы уже специально не искали их, не пытались выкроить время для их поимки, мы просто шли по коридорам, разговаривали, и как-то само выходило, что мы наталкивались на них. Они всё еще не хотели стирать своих насмешливых улыбок, а она не желала прогибаться под ними и давила свою линию. Ника прямо здоровалась с Егором, глядя именно на него, в его темные глаза. И он отвечал ей, сначала удивленно, потом привычно, будто другу. Наверное, он понял, что она не отступится, даже если он вообще перестанет обращать на неё внимание.

Вова никогда не отвечал на её приветствия, но его глаза явно хотели ответить ей. Он всё больше, всё дольше сопровождал её взглядом. Еще находясь в другом конце коридора, он приковывался к ней и не отпускал её. Несомненно, это льстило её маленькому женскому самолюбию. Ника, как молодая женщина, распускалась с каждым днем. Разносила вокруг себя яркие эмоции, переливающийся смех, разбрызгивала вдохновение и упивалась собственным. Записи в тетрадях становились всё более откровенными, более горячими и жаждущими воплощения. Молодость, молодость, куда ты так несешь желания неразумных девчонок?

Учителя заметили эту перемену и всячески пытались поддерживать её, чтобы она снова не опустила себя до огрызающейся хулиганки. Они поощряли её работы, просили дополнительной помощи и иногда угощали чем-то вкусным. Она становилась всеобщей любимицей.

Хотя нет, не всеобщей. Некоторые не могли смириться с тем, что в её жизни пролегла счастливая полоса. В нашем классе была девочка, которая довольно тесно общалась со старшеклассниками, на короткой ноге, так сказать. Она гуляла с ними, без ужимок толкала их в плечо, без стеснения позволяла себе отбирать их вещи и гоготать над этим. Она и выглядела несколько старше нас, потому могла спокойно относить себя к старшим.

Её не нравилось, что Ника из наблюдения перешла в наступление. Не по её духу было, что Ника перестала закапывать себя и всё рьянее приближаться к Вове. Презрительный взгляд выстреливал в девочку, когда мы снова говорили о нем или шли мимо парней. Она подкалывала Вову, тыкая его локтем и лукаво подмигивая. Цель такого поведения ясна не была, потому что она не пыталась добиться его расположения: она уже имела его. И она не пыталась отстранить Нику, как конкурентку, посягнувшую на её место. Она просто смеялась, и всё. Над ним, над ней. А им, кажется, было всё равно.

Всем было всё равно. Весна давно вступила в свои права, растапливая последние островки темного снега. Солнце ласково гладило по оголившимся после шапок головам, легко одетым плечам и покрывающимся веснушками носам. На земле, не закрытой асфальтом, проклевывалась трава. На деревьях, разбросивших в разные стороны ветви, образовывались зеленые почки. Время шло неумолимо, а мы, казалось, совсем не замечали этого. Мы жили, как беззаботные животные, нуждающиеся в еде и тепле.

Расписание лихорадило как сумасшедшего. Грустные глаза Ники всё чаще и чаще блестели от едва видневшихся слез. Она молча стояла в коридоре на переменах, складывала руки на груди, даже головы не поворачивала ни на что, словно замкнутая в четырех прозрачных стенах, не пропускающих ни звука. Мягкие, светлые, слегка секущиеся, её волосы брошены на плечи и не убраны назад, как то обычно бывало. Ей было без разницы как выглядеть, как двигаться, как жить, если не было никакой возможности увидеть его. Со мной она перекидывалась короткими фразами, долго смотрела, словно внимательно слушала, но на самом деле пропускала слова. Ничего не интересовало, ничто не занимало, ничто не заботило. Даже на прогулки она отказывалась выходить: мы сидели у неё дома и занимались каждая своим делом. Чаще всего она тыкала по кнопкам ноутбука и, редко моргая, глядела в экран. На ресницы скатывались слезинки, которые она смахивала украдкой, чтобы не тревожить моё внимание. Я следила за ней, несмотря на то что читала что-то или писала домашнюю работу. Я следила за её прерывистым движением груди, словно истерическими вдохами, сдерживаемыми каждый раз. Угнетенное состояние ухудшалось. Она не двигалась, если это не имело никакой великой цели. Даже ужин, на который её звали четырежды, не был такой веской причиной. Мать Ники лояльно относилась к её поведению и спускала всё на самотек. Ей казалось, что это всего лишь очередная выходка её дочери-подростка. Возможно, так думает каждая мать, но меня удивляло, с каким равнодушием она смотрела на безжизненные глаза и руки девочки, что когда-то была под твоим сердцем. Женщина лишь коротко обнимала её, на секунду ободряя, и спокойно отправляла от себя. Может быть, я чего-то не понимала в их отношениях, но мне думалось, что им стоило поговорить.

Однажды Ника пришла в более радостном расположении духа. Спустя три недели ей наконец удалось совладать со своим упадническим состоянием. На перемене она схватила меня за плечо и, как обычно, потащила меня в коридор. Мы знали, что на сегодня девятиклассники уже ушли, а Вова не оставался на дополнительные занятия, потому никто не мог помешать её планам. В демонических глазах, где купалась замечательная идея, брызгали искры счастья. Расплывающимся в улыбке ртом она объявила мне, что хочет устроить захват. В то время, когда наши странные детские приключения имели место быть, учительская являлась священным местом преподавателей. Они собирались там, чтобы попить чаю, рассказать друг другу забавные истории, произошедшие на уроке и вообще в жизни, чтобы взять классный журнал в толстом переплете. Тот самый журнал и был целью Ники, страстно держащей меня за руку. Она поспешно возмущенно спрашивала себя, почему же ей не пришла эта идея раньше, и хлопала себя по лбу.

Мы, словно двое преступников в ночи, медленно двигались по коридору. Звонок давно прозвенел, наш учитель задерживался, как всегда. Нами было решено: сейчас или никогда. Подойдя ближе к учительской, мы захлебнулись в стуках собственных сердец. Я смотрела на неё, она – на меня.

– Ну?

– Иди, – толкала она локтем.

– Иди ты – тебе же надо.

– Это нечестно! – прошипела Ника. Она переминалась с ноги на ногу. Её волнение было вполне понятно: зайти в учительскую и взять чужой журнал было практически преступлением века. Взять и прочитать его – преступлением, за которое казнили расстрелом через повешанье.

Мы еще нескоторое время оглядывались вокруг, словно воры, не имеющие никакого плана. Это было правдой: плана мы не разрабатывали. Всё, что требовалось, – это взять и прочитать.

– Я зайду, – выдохнула я. Сколько мы можем тут толкаться прямо на виду? Пусть всё закончится быстро и пусть даже с болью.

Она удивленно и с некоторым восхищением посмотрела на меня. Кивнула в знак одобрения.

Я коснулась металлической ручки. Постучала тихо, как умею только я. Робко, будто умерла. Никто не ответил. Я потянула на себя. Пустой куб со стенами, завешенными бумагами.

– Пойдем.

Мы втолкнулись внутрь, чтобы не создавать ужасных скрипов. Дверь старая – кто знает, когда она захочет подать голос. Справа стоял маленький шкафчик с подписанными полочками. Напротив параллели девятых классов стояло три журнала. Мы судорожно перевели дыхание. Ника потянула руку к красному, первому, и поставила его на место. Синий, следующий за ним, оказался именно тем, что нам нужен.

Она раскрыла книгу на случайной странице.

– Собираешься читать прямо здесь?

– Нет, – она боязно перелистала журнал и закрыла его.

В коридоре послышались звонкие шаги. Тонкие каблуки будто вдалбливали пятки в землю. Ника втолкнула классную книгу на место и потянула меня наружу. Учитель начальных классов пронеслась мимо, даже не заметив наши бледные лица. Возвращаться мы не рисковали. Перебирая ногами, мы направились в кабинет. Сели на соседние стулья, всё ещё обуреваемые страхом и легким возбуждением. Мы перебрасывались взглядами и всё шире улыбались. Правда поговорить нам не удалось: учитель тут же вернулась и загрузила нас работой. Ника лишь подала мне записку: «После урокой сходим ещё раз». Я кивнула.

Время тянется медленно, когда ты жаждешь, чтобы оно быстро перебросило стрелки в нужное положение. Уже около двух часов мы вышли из кабинета русского языка, закидывая портфели на плечи. Ученики толпами сходили с лестниц, потоками смывали друг друга. Мы сели на лавочку на втором этаже, чтобы быть ближе к учительской. Смотрели по сторонам, следили за ходящей туда-сюда дверью. Прозвенел звонок на очередной урок, мы продолжали делать вид, будто чем-то безумно заняты. Преподаватели нехотя покидали кабинет, еще некоторое время толкуя о поведении учеников и жалуясь на них. Они фамильярно назвали друг друга по имени, что казалось нам смешным. Двое из них заметили нас и высказались по поводу нашего хорошего воспитания. Как девчонки-шалунишки, мы хихикали им вслед.

Аккуратно ступая по линолеуму, мы снова пробрались в учительскую. Журналы девятых классов, казалось, стояли не тронутыми. Мы схватили синий и пулей вылетели оттуда. Наши молодые ноги несли нас прямиком в женский туалет, куда точно не мог пробраться Вова, которого уже как три часа не было в школе. Но это было не важно. Нам требовалось место для уединения, а туалет – идеальное место для совершения мелкого школьного преступления.

Сбросив портфели, мы раскрыли журнал на подоконнике. Тонкие листы, испещренные энками и оценками, переворачивались с особой осторожностью, словно это было неподдельное сокровище. Она тыкала пальцем в его имя и вела, вела, вела до конца, чтобы уловить каждую оценку. Её щеки краснели, когда он получал хорошие отметки, и бледнели или даже синели, как только на глаза попадались не столь прекрасные оценки.

Она подянла голову и, хихикнув, спросила:

– Как звучит: Вероника Симонова?

– Неплохо, – одобрила я.

Её лицо засветилось радостью. Будто в этот момент её паспорт сменил фамилию на первой странице, а в таблице, куда вносятся имена детей, были заполнены все строки. Она вернулась к журналу, но спустя некоторое время снова обратилась ко мне:

– Как думаешь, у нас могло бы получиться?

– Почему и нет? У моей мамы есть подруга, её зовут Вероника, у неё муж – Владимир, – ляпнула я, не думая.

– Здорово, – светясь от бурного счастья, она убрала волосы назад.

Она еще водила, водила любовно по записям с его именем. Иногда её губы раздвигались в беззвучном повторении четырех звуков. Раз за разом это звучало слаще и мягче. Это не могло быть просто так: она вкладывала уйму значения, понятного только ей, селила туда свои чувства, ощущаемые только ею. Я не могла понять этого тогда, с высоты своего малого возраста, и даже сейчас я не совсем могу постигнуть это тонкое чувство. Она так по-взрослому, по-настоящему любила его и всё, что было связано с ним.