– Нагуляла где-то ребёнка, осталась без гроша в кармане, на улице, и решила поселиться у нас? Выдавить меня, повесить на моего мужа своего ублюдка и зажить счастливо? Не выйдет!

– Полина, я просто…

– Заткнись, мерзавка!

Ощущение беды набатом забилось в висках, растеклось по венам, скрутило живот. Я точно знала, что сейчас произойдёт нечто ужасное, неизбежное, и никто не спасёт.

– Толяс, мы закончили! – кинула куда-то в сторону двери сестра.

В проёме возникли две фигуры, в которых я узнала дружков Тимофея, Толяса и Вована.

Мужики, бритоголовые, дебелые, с увесистыми челюстями и стеклянными, совершенно пустыми глазами, стащили меня с дивана и поволокли к выходу. Да, я кричала, звала на помощь, цеплялась за всё, что попадалось на пути.

Низкий серый потолок, линолеум в клетку, пожелтевшие обои в пошлый цветочек, сгустившиеся сизые сумерки за окном, всё это мелькало перед глазами фрагментами.

Дверь за спинами мужчин хлопает, мы оказываемся в гулком, пропахшем табаком, сбежавшим молоком и сырой побелкой подъезде. Двери обитые дермантином, за одной из них раздаётся фривольная песенка: « Целуй меня в губы, я твоя голуба. Да-да-да, навсегда». Тусклый вязкий свет единственной лампочки стекает по исписанным стенам, оплёванным полам и лестницам.

Всё происходит слишком быстро. Толяс, держащий меня за шиворот, словно котёнка, толкает моё, онемевшее от ужаса тело к ощетинившимся ступеням. Лечу вниз. Бьюсь о каждую ступень, верх и низ переворачиваются, меняются местами. Удар, ещё удар и ещё. Каждая клетка моего тела вопит от боли. А она, оказывается может быть разноцветной. Жёлтая пронзает острыми спицами, красная разрывает и терзает, зелёная ноет, синяя обжигает холодным огнём. Где-то далеко, словно сквозь плотную вату, раздаётся несвязная речь, шаги и хлопок двери. Распластываюсь на твёрдом полу, рядом со зловонной лужей, краем вязкого, едва теплящегося сознания понимаю, что это конец. Ведь не к добру из меня льётся горячее и липкое.

«Целуй меня в губы, я твоя голуба. Да-да-да, навсегда».

Кто вызвал скорую, и как оказалась в больничной палате, я не знала, да и не хотела знать. Когда очнулась, первым моим чувством было понимание, глубокое, холодное, чёрное, словно зияющая бездна, что нашего с Молибденом малыша больше нет. Нет смысла жить дальше. Я погрузилась в тягучее, липкое болото отчаяния. Отказывалась от еды, не реагировала на слова соседок по палате. Медики что-то кололи, кормили таблетками, но мне было всё равно. И даже когда ощутила знакомый холодок и щекочущее чувство опасности, исходящее от лечащего врача Самохиной, так же не предала значения. Будь, что будет.

– Не бойся, – ровно проговорила доктор, наклоняясь надо мной. – Да, у меня есть дар инквизитора, но я избрала иной путь. Мне приятнее лечить людей, а не карать их.

Она говорила, что я обошлась малыми жертвами, выкидышем и сотрясением мозга, кости целы, внутренние органы не повреждены. Она говорила, что я молода, и у меня ещё будут дети. Она говорила, что медикам необходимо найти моих родных и установить личность. А я молчала. Плавала в сером бульоне своей скорби, глядя, как за мутным больничным окном с неба летят мохнатые снежинки, как бесцветное зимнее небо сереет, затем синеет и вдруг становится коричневым, как дурной кофе в придорожной забегаловке. Самохина оставила все попытки как-то достучаться до меня, и это радовало. Слышать её твёрдый, с лёгкой хрипотцой голос, не жалеющий, не сочувствующий, а просто констатирующий, сил не было. Соседки звонко и радостно чирикали, получая передачи от мужей и родственников, вязали пинетки и чепчики в радостном ожидании малыша, обсуждали имена девочек и мальчиков, делились друг с другом впечатлениями о предыдущих беременностях и родах. И это беспечное, восторженное чириканье рвало мою душу в клочья, на сотни, истекающих кровью ошмётков. Царапало по нервам кривым ржавым гвоздём и впивалось в сердце острыми когтями.

А за день до выписки, ко мне вновь подошла моя лечащая врач. Таких женщин обычно называют сухарями. Нет в подобных дамах ни мягкости, ни нежности, прямые, жёсткие, решительные, обладающие грубыми голосами и безапелляционным тоном. Вот и моя доктор Нина Ивановна была такой.

– Тебе негде жить, – припечатала она, усевшись рядом с моей кроватью. – Завтра приедет муж, отвезёт тебя в деревню к моей бабке. Ей нужна помощница по хозяйству. Зарплату будем высылать раз в месяц.

К счастью, добрая женщина не стала пытать, откуда я, кто мои родственники, почему попала в больницу без документов. Хотя, в те дни, даже если бы в палату вошла инквизиция, я бы, наверное, и ухом не повела, настолько мне была безразлична реальность за пределами моего кокона.

Муж врачихи приехал поздним вечером, когда отделение готовилось ко сну. Мне на плечи набросили какой-то видавший виды пуховик, обмотали голову шерстяным платком, велели сунуть ноги в валенки на два размера больше, вывели через чёрный ход, посадили в кабину, припаркованной неподалёку фуры, и отправили в неизвестность. Я отрешённо смотрела, как здание больницы, освещённое холодным светом фонарей, остаётся позади, как проплывают мимо коробки многоэтажек, заиндевевшие тополя, нарядные будки ночных киосков, пустые трамвайные остановки, и не чувствовала ничего, ни сожаления, ни тревоги. Во мне поселилось вязкое, безвкусное и бесцветное равнодушие. И даже если бы водитель фуры, молчаливый, коренастый, пропахший табаком мужичок, схватил меня за горло, приставив нож, я бы не удивилась и не напугалась.

Заснеженные полотна полей сменялись, укрытыми серой дымкой перелесками, суетливые города, деревеньками, мглистые дни, бурыми ночами. А я, то погружалась в зыбкую, не приносящую ни облегчения, ни бодрости, дрёму, то выныривала в душную, насквозь пропитанную духом сигарет, растворимого супа и крепкого мужского пота, реальность. Большие, натруженные руки на руле, урчание мотора, грязная игрушка-брелок на лобовом стекле. Горячий кофе из термоса, закусочные на автозаправках, выгрузка каких- то ящиков, то в одном городке, то в другом, мурлычущее радио. Мы ехали, ехали, ехали, и не было тому пути конца. Мужчина молчал, я тоже, и каждого из нас это устраивало. День изо дня дорога становилась хуже. В последний день нашего путешествия фура увязла в снегу, и нам пришлось выйти и идти пешком до деревни через густой еловый лес. Снежинки залетали под платок, норовили проникнуть за шиворот, ноги вязли в рыхлой белой каше, от мороза перехватывало дыхание. И мне хотелось лишь одного, погрузиться в рыхлую снежную перину и забыться вечным сном. Но чья-то настойчивая крепкая рука тянула меня вперёд.

И мы пришли, всё же добрались до нужного нам домика, одного среди таких же посеревших от старости, окружённых покосившимися заборами. Теперь мужчина, чьего имени я так и не удосужилась узнать во время пути, мог меня оставить, освободить свою машину из снежного плена и ехать дальше, или обратно. Конечной точки его маршрута я не знала.

Обычно, мне везёт, как утопленнику, и я ожидала, что на моём новом месте жительства и работы, меня встретит старая, капризная грымза, вредная и ворчливая, но счастливо ошиблась. Баба Маша оказалась весьма добродушной, смешливой и гостеприимной старушкой. Седенькая, низенькая, худощавая, она внушала спокойствие, умиротворение, желание просто созерцать, ни о чём не думать и никуда не спешить. В первый же вечер, я рассказала ей обо всём, что произошло со мной. Вводить человека в заблуждение, отмалчиваться или лгать казалось мне неправильным. Да и что, собственно, могло произойти со мной? Да, бабулька могла сообщить обо мне местному инквизитору, а тот, в свою очередь, доложить в город, и я вновь окажусь на Корхебели. И там, на пропитанном сладким ядом роз и солёным духом морского бриза острове, из меня сделают МУП. Подумаешь! Моя жизнь разрушена до основания, её руины безобразно громоздятся под серым туманом безысходности и скорби. Не лучше ли отдать свою душу, магию и разум какому-нибудь автомобилю или трактору во благо родине?

– Ну, девка, – невесело засмеялась бабулька, как только я окончила рассказ. – Всех надула. А ребёночка ещё родишь. Ты молодая, красивая, подберём тебе жениха. Места у нас дикие, богом забытые, кто только здесь не скрывается. Чтобы семью создать даже документов не надобно, достаточно у старосты в журнале расписаться. А местного инквизитора даже бояться не смей. Он бухает целыми днями. Да и чем здесь ещё заниматься?

Размеренная деревенская жизнь, тяжёлый для горожанки, незамысловатый быт, общение со старой женщиной, новые знания, постепенно исцелили мою душу. Рана больше не кровоточила, не зияла пропастью, она зарубцевалась. И этот рубец напоминал о себе снами о Корхебели, о тёплых и требовательных губах Молибдена, о малыше, которому не суждено было появиться на свет. Просыпалась в слезах, глотала горький ком, застрявший в горле, до крови прикусывала нижнюю губу и принималась за повседневные дела.

– Печаль можно изгнать лишь трудом, – говорила баба Маша и была права.

Я научилась доить корову, носить воду из колодца, топить баню и ухаживать за курами. Посадила свои первые помидоры в деревянный ящик, радовалась первым росткам и ждала, когда наступит тепло, чтобы высадить свою рассаду в землю.

– Иди-ка, девка, погуляй чуток, – как-то вечером сказала мне старушка. – Сходи в клуб, познакомься с кем-нибудь. Чего тебе подле старухи сидеть?

Яблони и вишни пенились пышным белым цветом, в воздухе висел сладкий аромат, а небо окрасилось индиговым. Заливались соловьи и трещали первые цикады. Душа рвалась куда-то ввысь, и очень хотелось перемен. И я отправилась в клуб.

И да, по началу чувствовала себя неловко среди незнакомых парней и девушек, но вскоре, деревенская молодёжь, сытая по горло общением друг с другом, приняла меня в свой круг. Местные красавицы посвятили меня в неписанные деревенские порядки, кому из парней строить глазки можно, а кто занят. Какие последуют санкции, если я вдруг окажусь разлучницей. Кто из свободных ребят пьёт меньше, а у кого есть мотоцикл. Одна девица, самая бойкая, рыжая и востроносая, словно лисичка, расписала мне достоинства Олежки, мол, пьёт, но в запой надолго не уходит, работящий, есть байк и баян. Лишь спустя неделю я узнала, что Тамара являлась Олежке родной сестрой и очень сильно желала женить своего братца хоть на ком-нибудь. В тот вечер я всё же покружилась с жертвой сестринской заботы на медляке и прокатилась на рычащем байке.

Именно в те самые минуты, под рёв мотора и ликующий крик Олега, прижимаясь к его крепкой спине, чтобы не свалиться, чувствуя, как ветер треплет волосы, а в груди что-то сжимается от страха и восторга, глядя на, горящие жёлтым, окна домов, редкие фонари, облитую лунным сиянием, зелёную дымку распустившейся майской листвы, я посмела подумать о том, что у меня всё ещё может быть.

Встаю, отряхиваю плед, отпиваю воды из принесённой бутылки, зову Шашлыка. Всё, прогулка окончена, пора браться за работу, если хочу освободить вечер для свидания с Олежкой.