Я  выдернул  руку  и  зашагал  прочь  –  что-то  неприятное  в  его  цепком  взгляде  и  хватке  насторожило  меня.  Мне никак не хотелось,  чтобы  меня  тут вот так сразу “раскусили”  и  направили  куда  надо!

Как  ни  странно,  но,  собираясь  в  прошлое,  я  совершенно  не  задумывался  о  том,  что  я  здесь  буду   делать.  К  родственникам  пойду?  Они  еще  в  это  время  в  городе  не  жили.  В  гости  к  знакомым?  Таковых  я  еще  пока  не  имею.  Может  быть,  просто  посмотреть  город? И  вообще,  есть  ли    какая-то  польза  от  этой  моей  экскурсии?  Скорее  всего,  да,  но  может  быть  и  вред.  Я,  к сожалению,  не  вникал в  причинно-следственные  связи  и  прочие  теории,  а поэтому риск  сделать ошибку был  достаточно  велик.

Мне  захотелось  перекусить  после  часовой  пробежки  по  храму, и я купил горячий пирожок  с капустой  у уличной торговки.  Она  отсчитала  мне в ладонь горсть  промасленных медяков  сдачей на  мой  полтинник,  и  я, шагая, позвякивал теперь,  как  связка  ключей.  Я  приближался  к  окраине  города,  которая  приходилась  как  раз на  начало  моего  микрорайона.  Дальше  простиралась  пустошь,  и  совсем  недалеко  синел  лес. Побродив пару часов по городским окраинам, я так и не нашел никого, кто сдавал бы угол внаем.

Я  раскрыл  чемоданчик  и  достал  тетрадь  с  записями  из  архива  и  кое-какой  полезной информацией.  Мои  предки  жили  в  селе  Зуйково  в  20  верстах  от  города.  Пешком  идти  не хотелось,  и  я  нанял  извозчика.  Мы  долго  торговались,  пока  он  не  согласился на сорок  копеек.  Я, пряча улыбку, высыпал  ему  в  треух так отягощавшую меня медь и запрыгнул в телегу.  Мужик терпеливо пересчитал медяки, достал из-за пазухи ситцевый узелочек, развязал его, сложил туда свой новый заработок и спрятал обратно. Так же не спеша встряхнул вожжи, и  пегая  лошаденка, качнув головой, лениво потянула  нас в  осенне-зимнюю  расхлябицу. Мужик был не из лихачей.

Глава  шестая

Прадед

Мы  ехали  по  разбитой  проселочной  дороге,  глина  вперемешку  со  снегом,  казалось,  не  хотела  расставаться  с  колесами  и  отрывала  железо  с  ободов.  Пару  раз  нам  пришлось  вынимать  телегу  из  глубокой  колеи.  Навстречу  не  попадалось  ни  души, одни лишь испуганные сороки, хрипло  треща, суетливо  пролетали  над  головой.  Заснеженные  поля  перемежались  унылым  редколесьем, и  встречный  ветер  задувал  за  воротник.

– А  что,  к  зазнобе  едешь?  –  спросил  меня,  кашлянув,  мужик.

– Да  нет,  отец,  по  делам, – ответил  я  и  отвернулся,  не  желая  продолжения  разговора. Какая  там  зазноба,  усмехнулся я про себя,  но,  одумавшись,  продолжил:

– Насчет  сапог  я,  шьем  мы  их,  да  сбыта  нету.

– А  ну,  кажи,  –  и  я  снял  с  ноги  запачканный  сапог.  –  А  что,  добротно  скроено,  только кому  они  такие  в  деревне  нужны?

– Так  я  и  еду  узнать  кому.

Наконец,  появилась  первая  деревенька.  Несколько  сирых  домишек  приткнулись  у  дороги, да   длинный  журавель  с  куском  рельса  на  хвосте  замер,  покачивая  пробитым  ведром  на  ветру.  Закопченные  трубы  жидко  дымили  в  двух  домах,  остальные   не  проявляли  никаких признаков  жизни.  И  нигде  даже  не   залаяла  собака  –  мы  проехали  мимо,  никем  не  замеченные. Меня поразило то, что облик  деревни был почти таким же, как в конце двадцатого века. Казалось,  будто  я  нахожусь  в  своем  времени;  неужели  время  остановилось  в  глубинке? Себя выдавали разве что крыши домов из дранки вместо шифера, да деревянное ведро на колодце взамен  железного.Незаметно для извозчика, я сделал снимок его со спины на фоне деревни.

Повсюду уже виднелись следы запустения. Избы стояли сиротливо и молча, покосившись набок, дворы зарастали двухметровыми лопухами, дороги терялись в старых колеях, поля покрывались щетиной пырея. Наиболее активные, а может быть , наоборот, ленивые, заколотив ставни и двери, распродав все лишнее, навьючив телеги мешками с тряпьем и пожитками, целыми семьями снимались из неуютных и неперспективных деревень в города. Я  вспомнил,  что  и  мой  прадед  в  32-м,  собрав  все,  что  можно  было  собрать  после  ”раскулачивания”,  уехал  в  город  искать  лучшей  доли. Я  бы  очень  хотел  его  сейчас  встретить.

Вдруг мой кучер оживился и хлестанул кобылу плетью:

– А ну пшшшлааа, твою душу!

Лошадь меланхолично дернула боком, мотнула хвостом и перешла на рысь. “Видимо, мужик что-то вспомнил, решил побыстрее вернуться”, – подумал я. Телега затряслась на ухабах, жалостливо скрипели колеса. Я закутался в воротник.

Зуйково  появилось  перед  нами  на  холме,  увенчанное  деревянной  церквушкой  с  синей  маковкой.  Это  было  небольшое   село    дворов    в сто тридцать,  с  одним  кирпичным  двухэтажным  домом.  Я  спрыгнул  с  телеги  и  стал  искать  коричневый  пятистенок  в  четыре  окна. Таковых я насчитал с десяток.

– Где живут Воронковы? – спросил я сидевшего на завалинке седовласого деда в старом тулупе.   Он  показал  на  дальний  конец  села.

– Спасибо, дедушка! – и я зашагал к дому, о котором мне в детстве так много рассказывала  моя бабушка.

Я  постучался  железным  кольцом  в  калитку  –  мне  открыла  немолодая  женщина  в  телогрейке,  подбитой изнутри косматой овчиной.

– Хозяйка,  пусти  на  постой.

– А  ты  откуда  будешь  такой  шустрый?  –  спросила  она,  глядя  снизу  вверх,  и  морщины  вокруг  ее  глаз  собрались  в  лучики  –  боже, я  узнал  прабабушку,  фото  которой  лежало  в  нашем  семейном  альбоме.

– Марья,  кто  там?  –  донесся  из  сеней  негромкий  мужской  голос,  и  на  порог  вышел  мужчина  лет  сорока  пяти  с  высоким  лбом  и  бородой  с  проседью.  Это  был  мой  прадед  Евдоким  Андреевич.

Мои ноги подкосились,  все  поплыло  у  меня  перед  глазами  и  превратилось  в  туман…

Глава  седьмая

Гость

Проснулся  я  в  узкой и длинной  комнате, отгороженной голландской печкой и деревянной перегородкой от остальной части дома.  Первое, что я увидел, открыв глаза, был портрет моих прабабушки и прадеда, наверно, после венчания. Маленькая фотография, приклеенная на картон, уже пожелтевшая от времени. Сейчас она висела на стене, а я ее помнил по старому семейному альбому, уже почти истертую, бережно хранимую детьми, а потом и внуками. Я посмотрел в окно. За кривыми стеклами, в которых застыли пузырьки воздуха, было все словно из кружева. На  улице  шел  снег  хлопьями. Я  лежал под старым овчинным тулупом, накинутым поверх грубой хлопчатобумажной простыни. Огромная перовая подушка свалилась на пол. На полу стояли бурки, от одной стены до другой тянулись разноцветные половики. На ногах у меня были одеты длинные колючие шерстяные носки, почти гетры, длинная льняная рубаха пахла семечками, от голландской печки отдавало теплом. Возле топки лежала черная кочерга и несколько осиновых бревен…Постепенно я вспомнил все и понял, где я. Еще минут десять я глядел  в  окно  и  слушал  тишину.  Такого  тихого  утра  я никогда  не  переживал.  Но  события  вчерашнего  дня  вернули  меня  в  реальность.

Я  встал  с  высокой кровати  и  выглянул  за печь –  в  доме  никого  не  было.  Моя  верхняя одежда  висела  на  гвозде   в  сенях, не было только рубашки, майки и трусов.  Я надел брюки и пальто и вышел на улицу. Во  дворе  бродили  куры  и  пара  гусей. Гуси зашипели, пригибая головы на вытянутых шеях к земле и растопырив крылья.  Из  сарая  в  глубине  двора  доносился  шорох.

Я,  вспомнив вчерашний  реверанс  у  ворот,  поспешил  в  дом,  чтобы  не  беспокоить  хозяев. Мне  было  очень  неудобно  за  внезапное  вторжение  к  этим  людям,  тем  более,  что  это  могло  повлечь  за  собой  последствия,  что-нибудь  изменившие  бы  в  их  дальнейшей  жизни.  Надо  было  отсюда  уезжать,  своих  я  увидел,  а  долгое общение  между  нами  наверняка  вскроет  наши родственные отношения.

– На,  сынок,  попей  молочка  вот,  –  и  хозяйка  поставила  крынку  на  стол.  –  Что  же  ты,  сердешный,  так  худо  оделся? Мы с Евдокимом перепугались – думали тиф  у тебя. Всю ночь стонал, одежда вот вся вымокла, жар у тебя был.

– А  уезжал  –  было  не  холодно,  –  сказал  я,  отпив теплого топленого молока.  –  Проездом  я,  в  Москву.  А  хозяин  где?

– В  Клиновку  поехал  за  мукой. Печь будем хлебушек, своего давно не делали, ужо-тка вернется, тесто месить стану.

Как же мне хотелось остаться, но надо было уезжать! Еще немного, и я не справлюсь со своими эмоциями. “Бежать! Бежать!” – вспомнил я фразу из любимого фильма.

– Ну  спасибо,  мать,  мне  пора.

– Куды ж ты пойдешь, слабый ведь совсем – смотри, коленки вон трясутся, остался бы до завтра. Я щи варю с мослами, поешь хоть!

Меня просто сводило с ума стремление кинуться к этой женщине с криком “Ба, это я, Артем!” и уткнуться лицом в ее руки, и я еле сдерживал переполнявшие меня чувства. Не только коленки – я весь трясся от волнения.

– Да нет, спасибо, мне надо спешить, – отказался я, еле выдавив из себя эти слова, будто ватный ком подступил к горлу.

Я  собрался,  взял узелок, который собрала бабушка  –  хлеб,  кусок сала, три вареных вкрутую яйца,  лук и вареную репку. Я  долго  уговаривая  хозяйку  взять  деньги, которые она так и не взяла, проводила до ворот  и  перекрестила на дорогу. Подавленный столь короткой встречей и скорой разлукой , сжав зубы, я отправился  в  ту  же  сторону,  откуда  пришел. Я то и дело оглядывался, она стояла у калитки и все смотрела мне вслед.

Глава  восьмая

Первое  потрясение

Я  добрался  до  города  к  вечеру,  воспользовавшись  услугой  нагнавшего  меня  в пути крестьянина,  везшего  в  город  захворавшую  дочку.

Спустились  густые  сумерки,  когда  я оказался  у  моей церкви.  Шла  вечерняя  служба,  и  я,  купив  рыжую  свечку,  вошел  в  самую  толчею. Я  подумал,  что  народ  так  и  живет  здесь,  не  выходя  за  ворота.  Я  пробрался  к   иконе Николая-Угодника  и  поставил  свечку  за  мой  успех.  Из  темноты  на  меня  глядели его  прозрачно-синие  глаза  и  рука  в  благословенном  жесте, казалось,  грозила  мне  пальцем.