Глава 2
Народы

Франц I, которому рассказали о некоем австрийском патриоте, раздражительно спросил: «Но патриот ли он для меня?» Император был излишне дотошным. Австрия являлась имперским объединением, а не страной, и быть австрийцем означало быть свободным от национальных чувств, а не иметь национальность. Со времен битвы на Белой горе до правления Марии Терезии «Австрия» олицетворялась земельной аристократией, «магнатами». Даже будучи немцами, они считали себя австрийцами, подобно тому как прусская знать считала себя исключительно пруссаками. В Богемии, на родине крупнейших поместий, они были особенно оторваны от местных настроений, поскольку эти великие землевладельцы были чисто габсбургскими творениями в период Тридцатилетней войны. Даже венгерские магнаты, Эстерхази, Каролы, Андраши, не имели традиционного прошлого: их величие также покоилось на пожалованиях Габсбургов, сделанных, когда Венгрия была отвоевана у турок, а восстание Ракоци подавлено. Коренное дворянство существовало только в Галиции и в Италии. Польские магнаты не считали себя обязанными своим величием Габсбургам и никогда не забывали, что они поляки – хотя они отрицали эту национальность для своих крестьян. Итальянская знать являлись космополитами, но Италия была их вселенной. Помимо Галиции и Италии, Австрийская империя представляла собой богатую коллекцию ирландцев, за исключением того, что – в отличие от ирландских лендлордов, у которых, во всяком случае, имелся родной дом в Англии, – у австрийской знати не имелось другого дома, кроме императорского двора.

Австрийская знать жила в замкнутом кругу: крупные магнаты знались только со своим сословием, женились только в его пределах и пользовались придворным космополитическим языком – сначала французским или итальянским, позднее немецким. Иштван Сеченьи, величайший венгр, вел свой личный дневник на немецком языке, и даже в XX в. Михай Каройи, последний знаменитый венгерский аристократ и политик, говорил по-французски и по-немецки лучше, чем по-венгерски. Это сословие дало высших армейских офицеров, дипломатов и нескольких крупных государственных деятелей; в своих феодальных судах они вершили правосудие и до реформ Марии Терезии и Иосифа II, направленных на централизацию, продолжали управлять империей. Монархия позволяла аристократам эксплуатировать своих крестьян, а взамен аристократы поддерживали монархию. Реформаторская деятельность монархии угрожала аристократическому положению. Централизация бросала вызов их независимости, аграрная реформа бросала вызов их экономическим привилегиям, а рост имперской бюрократии уничтожил их монополию на местное управление. В результате в XIX в. аристократии пришлось защищать свои традиционные привилегии от монархии, хотя они и являлись ее порождением. Подобно ирландскому гарнизону, эти землевладельцы, чуждые по духу и часто по происхождению, приняли либеральный и даже национальный вид. Тем не менее они никогда не забывали, что их существование было связано с монархией: и, хотя они оказывали сопротивление, они всегда возвращались ко двору и в очередной раз разочаровывали своих либеральных или национальных соратников. Крупные землевладельцы, несмотря на их случайные фронды, до конца оставались основным ядром Габсбургской монархии.

Тем не менее с того времени, как Мария Терезия учредила центральную канцелярию в Вене, существовало еще одно сословие, которое могло претендовать на то, чтобы быть, по существу, «австрийским». Это была бюрократия, люди, создававшие имперскую структуру. Это сословие также не имело единого национального или даже классового происхождения. Кто-то был знатным аристократом, кто-то венгром, кто-то вроде Коловрата, даже чехом. Большинство из них были немцами из городских сообществ; хотя они и обладали своими титулами, по австрийским понятиям они принадлежали ко «второсортному обществу». Бюрократы не поддерживали ни местного патриотизма, ни аристократических привилегий, их идеалом служила единая империя, основанная на принципах «просвещенного абсолютизма». Как и Иосиф II, их кумир, они не принадлежали к националистическим фанатикам, но они никогда не предполагали, что империя может быть чем-то иным, кроме как германским государством. Немецкий неизменно служил языком центральной администрации, и поэтому он стал языком также местной администрации, как только она перешла под центральный контроль. Имперские чиновники имели не только централизующую, но и культурную задачу: им надлежало распространять Просвещение, что также означало распространение немецкого языка. Никакого другого культурного языка не существовало; не было литературных произведений, философских трактатов, даже работ по агрономии, кроме как на немецком языке; никаких других обучающихся, кроме как в немецких университетах; никаких источников культуры, из которых можно было бы черпать, кроме немецких. Точно так же Маколей, человек отнюдь не антилиберальных или националистических взглядов, полагал, что культурный уровень Индии должен был подняться за счет чтения индийцами произведений Шекспира и изучения доктрин Прославленной революции.

Связь, делавшая бюрократов немцами, оказалась прочнее, чем культура. Чиновники, часто по происхождению, всегда по роду занятий, относились к горожанам, а города Габсбургской монархии по своему характеру все были немецкими. Габсбургская монархия в подавляющем большинстве являлась аграрной. История нескольких старинных городов, которые когда-то возникли в сельской местности, прервалась: Чешская Прага – при Габсбургах, венгерский Будапешт – при турках. То, что осталось, служило факториями, некоторые из которых преднамеренно заселялись Габсбургами, а некоторые постепенно развивались предприимчивыми торговцами, немецкими по языку и культуре. Прага, Будапешт, Загреб, Брно, Братислава считались настолько такими же немецкими, как Линц или Инсбрук, что у них появились немецкие названия. В Праге в 1815 г. насчитывалось 50 000 немцев и только 15 000 чехов, даже в 1848 г. почтенные горожане говорили на улицах только по-немецки, а спросить дорогу по-чешски означало бы нарваться на оскорбительный ответ. Еще в 1848 г. в Будапеште венгры составляли немногим более трети населения; в 1820-х гг. выходило две ежедневные газеты на немецком языке и ни одной на венгерском; и Будапештский городской совет вел свои дела на немецком языке до самых 1880-х гг. И все же в период настоящего возрождения Прага и Будапешт являлись национальными столицами. Небольшие города оставались немецкими гораздо дольше, некоторые, такие как Брно, до XX в. И здесь единственным исключением были Северная Италия и Галиция, приобретенные слишком поздно, чтобы следовать по габсбургскому образцу. В Кракове и Львове преобладали поляки, а торговцы были евреями, а не немцами. В Северной Европе Италия стала местом зарождения как торговли, так и городской жизни; для своего создания итальянские города не нуждались в немцах. Германский характер города практически не связывался с народом. Некоторые горожане привлекались Габсбургами из Германии, многие были мигрантами из сельской местности. Немец означал принадлежность к сословию. Это означало, по сути, торговца – лавочника, купца, ремесленника или ростовщика. Отсюда это распространилось на всех, кто вовлекался в городские занятия, – писателей, школьных учителей, писарей, адвокатов. Предприимчивый сын крестьянина, чеха, румына или серба, прибывший в город, учился немецкому ремеслу и общался со своими товарищами-лавочниками по-немецки; его дети презирали крестьянский выговор своего отца, а его внуки, благополучно поступив на казенные должности, забыли, что когда-то были кем-то, кроме как немцами и городскими жителями. Таким образом, города служили одновременно островками немецкой культуры и имперской лояльности. Торговцам не имело особого смысла заботиться о провинциальных вольностях, которые являлись исключительно привилегиями дворян-землевладельцев. Таким образом, конфликт между централизованной монархией и провинциями являлся также конфликтом между городской буржуазией и земельной аристократией; а это, в свою очередь, проявилось как конфликт между немецким господством и национальной разнородностью. Конечно, у немецкого среднего класса тоже возникали свои конфликты с монархией. Несмотря на то что они поддерживали монархию, они хотели империю, основанную на «либеральных» принципах. Они представляли влияние знатнейшей аристократии при дворе; они хотели иметь право голоса как в политике, так и в управлении, и не одобряли расточительность и беспорядочное управление финансами Габсбургов. Тем не менее эти недовольства не бросали вызов существованию империи; это были диспуты лишь о том, с какой скоростью она должна идти по пути централизации и реформ. Немецкие бюрократы и капиталисты были и оставались имперскими.

Это сословие являлось, однако, лишь pays legal (законно оплачиваемыми) немцами, и в течение XIX в. оно отстало от своих соотечественников. В последнее столетие габсбургской истории преобладали национальные проблемы, и первой из этих проблем по времени стал немецкий национализм. Поначалу это не бросало вызов существованию династии, и национализм стремился изменить только характер империи, возможно, всего лишь поспособствовать ее развитию. Поскольку старая империя носила национальный характер, этот характер являлся германским. Император Священной Римской империи повсеместно, хотя и весьма вольно, назывался «германским императором», а начиная с XV в. империя была известна как «Священная Римская империя германской нации». Между 1806 и 1815 гг. никакой Германии не существовало, а после 1815 г. немецкие подданные Габсбургов снова стали членами Германской конфедерации. Более того, имперская культура повсюду была немецкой, за исключением космополитической культуры двора; университеты были немецкими; вполне под благовидным предлогом позже можно было с уверенностью утверждать, что немецкий язык был австрийским «государственным языком». Даже представительное правительство, классическое либеральное требование, укрепило бы немецкую позицию. Немцы, составлявшие лишь одну треть населения, платили две трети прямых налогов; а отдельно взятый немец платил налогов в два раза больше, чем чех или итальянец, почти в пять раз больше, чем поляк, и в семь раз больше, чем хорват или серб.

По этой причине ограниченное избирательное право, основанное на налогообложении, которое служило всеобщей либеральной программой, вернуло бы парламенту преимущественно немецкий характер. Немцы оказались перед дилеммой только тогда, когда национализм перерос в требование единого национального государства. Некоторые из них избрали экстремальный курс, выступая за свержение Габсбургов в пользу национальной Германии; другие – курс, столь же экстремальный, предлагая слияние в национальную Германию всей Германской конфедерации; сюда входили чехи и словенцы, включая даже Венгрию. Эта надежда потерпела крах в 1866 г.: австрийские немцы были исключены из национальной Германии, и начался конфликт лояльности. Но теперь немцы не могли с прежней легкостью выступить против Габсбургов. Другие нации империи начали высказывать свои претензии – претензии, направленные скорее против немцев, чем против императора. Распад Габсбургской империи мог принести немцам желаемое – включение в Германское национальное государство. Однако это могло привести к чему-то гораздо худшему – потере их привилегированного положения на землях, которые традиционно принадлежали им. Так что немцы до конца не могли определиться в своей лояльности: быть ли им, хотя и не безоговорочно, «австрийскими» в качестве крупных землевладельцев и крупных капиталистов или не терять надежды, что империя все еще может превратиться в империю «для них».