Это умозаключение подняло его на ноги. Он встал в узком коридоре между кроватью и югославской стенкой, нащупал в темноте уже починенную Мамедом дверцу. Обругал себя за то, что не умеет и гвоздя забить. Осторожно потянул на себя дверцу и, придерживая ее рукой, нашарил в левом углу таблетки снотворного, вытянул их и осторожно закрыл предательскую дверцу. Открыв тяжелые гардины, сел на кровать. Отодвинул масляный радиатор на колесиках, заменяющий центральное отопление, которого либо вообще не было, либо оно было «умирающим», по выражению Салимы, которая в день по несколько раз щупала чуть тепловатые батареи.

Откусанная наполовину луна осветила комнату и сидевшего в черных спортивных трусах и белой майке мужчину на кровати. Нащупав под ногами бутылку с водой, он на ощупь распечатал упаковку и вынул маленькую таблетку. Заглотав, поспешно запил водой, осторожно прокашлялся и вновь прислушался. Из кухни донеслись голоса Салимы и Мамеда. Журчание воды прекратилось, заменившись глухим стуком печатной машинки и приглушенным звуком телевизора.

Нариман рассердился. «Знают ведь, что мне утром в аэропорт, можно же хоть один раз пораньше лечь!» – проворчал он про себя сердито. Вытащил из-под подушки косынку и обмотал ею лоб, убеждая себя в том, что от боли у него уже разламывается голова. Затем нащупал светозащитные очки и натянул их сначала на глаза, потом сердито стянул вниз. Надвинув на голову подушку, задумался о том, что через четыре года ему будет пятьдесят лет, а он все так же будет каждый вечер ложиться на узкую кровать этой узкой спальни, шарить в поисках бумаг на дне «бара». Не имея рабочего стола, писать на откидной дверце и раздражаться по ночам от глухого стука машинки, одновременно жалея Салиму. Все также выкручиваться от зарплаты до зарплаты, радуясь тому, что родственники привозят из деревни продукты и злиться на них за то, что они приезжают и неделями живут у них, стесняя их и в без того маленькой квартирке. Давать украдкой Мамеду деньги, чтобы парень мог заплатить за себя и пригласить девушку в кино. Скрывать от всех, что пишет за деньги кандидатские и докторские диссертации, чтобы прокормить семью, и каждый раз возвращая долги, клясться себе, что занимает в последний раз. Нариман сбросил подушку с лица и пнул ее кулаком. Пощупал болтавшиеся на шее тряпичные очки, натянул на глаза и глубоко вздохнул. «Кафедру мне не дадут, – продолжал он размышлять про себя, – так и буду исполняющим обязанности, и.о. или «Иа», и член-корреспондента не видать… А интересно посмертно дают член-корреспондента? Наверное, нет. Член-корреспондент с того света…»

Нариман громко хмыкнул, потом одернул себя: «Ай Аллах, что за ерунда лезет в голову!» Ему вдруг стало жаль себя и он опять подумал о том, что поездку ему подкинули именно с той целью, чтобы убрать его сейчас подальше из института. «А если самолет разобьется?» – подумал он вдруг и тут же увидел свою фотографию в траурной черной рамке. Услышав похоронную речь, разозлился оттого, что в звучавшем лишь в его воображении голосе отчетливо узнал интонации метившего в деканы факультета Идрисова.

Отбросив одеяло в сторону, он сел на кровати, удивившись кромешной темноте, пока не понял, что сидит в тряпичных очках. Сердце бешено колотилось. Он прислушался, но кроме своего громко стучавшего сердца ничего больше не услышал. Стянул очки, сдернул с головы косынку и вновь прислушался. Из кухни не доносилось ни звука, лишь из соседней комнатушки слышалось едва различимое сопение девчушек. Нариман встал, задернул до половины гардины, лег, подтянув под голову подушку, и укрылся одеялом.

В комнату, еле слышно ступая, кто-то вошел. Но вместо ожидаемого скрипа соседней кровати он почувствовал рядом чье-то дыхание. Салима подошла к нему совсем близко, он широко раскрыл глаза, пытаясь разглядеть ее лицо. Белки его глаз устрашающе сверкнули в полумраке и, охнув от испуга, Салима отскочила от него, как ужаленная. Нариман опять сел в кровати. Разглядев сжавшуюся в комочек фигурку жены, раздраженно зашептал:

– Скажи во имя Аллаха, что на этот раз случилось?

– Нариман, ай Нариман, – приглушенно залепетала Салима, подходя одновременно поближе, – мне еще печатать надо, а Мамед телевизор смотрит. Я хотела узнать, если ты уже спишь, если мы не мешаем, а в темноте ничего не видно, вот я и подошла поближе, чтобы увидеть если у тебя глаза открыты или закрыты…

– Закр-р-рыты! – прорычал Нариман.

Салиму словно ветром сдуло.

«Что за женщина! – продолжал злиться Нариман. – Умная была ведь, начитанная. В библиотеке и познакомились с ней. Что происходит? Совсем дома засиделась. Абсолютно ничем не интересуется». Нариман встал, от злости он не мог даже сидеть, не то, чтобы лечь обратно в постель. Подошел к окну, опять раздвинул занавеси и посмотрел на пустынный двор. «Только слышишь от нее – Сара хала сказала, Мясма баджи^[2] показала, – передразнил он про себя авторитеты жены. – Не поговоришь толком. Домой приходишь, от детей покоя нет. Дети уснут, она никак до постели не дойдет. Как будто нельзя утром, пока я на работе все дела переделать. Целый день ведь дома сидит…»

Жгучий стыд удушливыми волнами неожиданно накатил на Наримана, оборвав его на полуслове и заставив смолкнуть. Он медленно подошел к кровати, сел, взъерошил волосы, затем лег ничком. Нащупал подушку и зарылся в нее лицом, уговаривая себя встать. Мысленно он уже стоял на кухне и смотрел на сгорбившуюся спину Салимы, тщетно пытавшейся разобраться в его корявом почерке. Обнял ее за плечи. Посмотрел на какой странице она печатает, подсказал слово, которое она никак не могла разобрать. Потом сказал, что надо купить компьютер. Подумал о том, что нужно расспросить Салиму о том, как прошел ее день и, хотя бы раз, без раздражения, выслушать сегодняшние сплетни и передряги двора, которые в конечном счете не так сильно отличаются от тех, что он слышит в институте. А потом сесть рядом с Мамедом и посмотреть вместе футбольный матч. Он перевел взгляд на телевизор. Глаза слипались. Картинки на экране непослушно подпрыгивали.

«Ведь выспаться можно и в самолете», – успокоил себя Нариман и, прерывисто вздохнув, уткнулся носом в подушку, поняв, что до кухни он так и не дошел. Чувствуя, что куда-то проваливается, ватными руками потянул на себя одеяло, нашел косынку и очки. Привычным движением обмотал лоб, натянул светозащитные очки. Снова обнял подушку, чуть слышно всхлипнул в нее, обиженно прошептав:

– Кто сказал, что я боюсь летать?

И напоследок, подумав о том, что надо было выпить две, а не одну таблетку снотворного, уснул.

Ему приснилось, что он уже в Риме и ходит совершенно один по огромной пустынной площади. Разглядывает возвышающийся посередине обелиск и построенные полукругом здания и радуется тому, что совершенно один. Постепенно эту радость омрачает возникающий вопрос: «А где все люди?» Страх закрадывается в душу. Нариману хочется кричать, но он лишь издает какие-то слабые звуки. Пытается уйти с этой мертвой площади, но с ужасом обнаруживает, что полукруг домов уже замкнулся. Беспомощно озираясь, замечает оставшийся узкий проход между домами и бросается в него, но в самую последнюю минуту, сдвинувшись плотнее, два дома закрывают и этот выход. Нариман медленно возвращается к обелиску и, закинув голову, пытается разглядеть кого-нибудь в окнах, обнаруживая лишь сейчас, что все они задернуты гардинами из точно такого же материала, как в их спальной. Откуда-то издалека доносится слабый крик. Он прислушивается. Кто-то зовет его. Крик нарастает. Затем раздается у самого уха. Он резко оглядывается и видит, как на его голову с криком «Нариман! Ай Нариман!», падает обелиск.

Вскрикнув, Нариман проснулся и, сдернув с глаз тряпичные очки, зажмурился. Вновь открыл глаза и увидел сидящую на постели в ночной рубашке Салиму, потирающую ушибленный лоб. Откинувшись на спинку кровати и, театрально вздернув подбородок, он выжидающе уставился на жену.

– Нариман, – начала оправдываться Салима, – я тебя позвала, ты не слышал, я наклонилась, а ты вдруг резко вскочил, вот мы и стукнулись лбами…

– Ай, Салима, я и так всю ночь не спал, и так у меня голова раскалывается, – раздраженно начал было Нариман, но увидев скривившееся лицо готовой расплакаться Салимы, быстро поменяв интонации, примирительно сказал. – Ладно, ладно, ничего страшного не случилось. И за… вчерашнее, ты прости меня…, я просто уставший был. Перед праздниками всегда много работы. А тут еще эта поездка…

Салима кивала головой, тихонько шмыгая носом. Нариман потянул ее к себе, погладил по голове, по густым тяжелым волосам, рассыпавшимся по плечам. Теплая волна нежности прошлась по всему его телу. Салима прижалась к нему, потом вдруг быстро отстранилась и, виновато потупившись, сказала:

– Опоздаешь в аэропорт…

– Что уже пора? – удивился Нариман.

Салима кивнула головой, и, еще раз шмыгнув носом, тихонько добавила:

– Я лучше завтрак тебе приготовлю, Нариман…

Нариман никому не разрешил ехать в аэропорт. Дети повисли на нем в коридоре, щебеча, как птенцы:

– Ата! Ата!^[3]

Расцеловав каждого, Нариман осторожно стряхнул их по одному на пол. Обнял Мамеда. Салима подошла последней и стыдливо поцеловала его. Нариман обнял жену и шепнул:

– Береги себя и детей.

Салима всхлипнула. Нариман быстро повернулся и вышел из дома, волоча за собой старый черный чемодан. В пролетке его догнал Мамед и ловко отобрал чемодан. Внизу уже ждало такси. Мамед впихнул чемодан в багажник и еще раз обнял отца. Нариман поднял голову наверх. За закрытыми окнами застекленного балкона торчали головенки отчаянно размахивающих руками детишек. Салима не разрешила им открыть окна, чтобы на шум не повыскакивали соседи, и стояла рядом, слегка приподняв Мединку и следя за тем, чтобы никто не потянулся к оконной задвижке. Нариман махнул на прощание рукой.