Иноземцев нервно дернул бровью и уставился на Маргариту, пытаясь испепелить ее негодующим взглядом. Он был, безусловно, задет выпадом незнакомки. Как говаривал Стендаль, «всякое дельное замечание задевает». Но здесь дело было не только в справедливой критике, ибо Маргарита не ограничилась одними лишь гневными речами. Она самым решительным образом схватила агрессора за руку – что было силы врезаясь ухоженными ногтями в его загорелую кожу. Проштрафившийся рулевой тут же оживился и довольно пробасил:

– Маленькая пташка, а коготок востер.

Как бы там ни было, но к чести Ивана Григорьевича Иноземцева надо заметить, что эмоции он придержал – спокойно убрал руку правозащитницы, погладил свою поцарапанную кожу, чуть наклонился вперед и невозмутимым, неожиданно красивым бархатно-шоколадным баритоном проговорил, не отводя от Маргариты испытующего взгляда:

– Идиотка.

– Сам дурак, – тихо, но достаточно твердо и отчетливо – чтобы он услышал – проговорила она. Резко развернулась и зашагала в гору походкой легкой и пружинистой, полностью позабыв про еще недавно болевшую ногу (недаром место это курортно-целебное). Притом ни разу не обернулась, хотя и чувствовала, как пару раз стрельнул по спине его возмущенный взгляд.

Нет уж, не дождетесь. Взбеленившийся мэр не стоил даже краешка ее взгляда. Совсем не стоил.

* * *

День у Ивана Иноземцева не задался еще с утра. Все началось с того, что обнаружил серьезные огрехи в бухгалтерской отчетности. Своим сотрудникам доверял как самому себе: слава Богу, не первый год работали вместе. Оттого такие оплошности казались особо досадными. Случай с парусником – прямо на городской набережной, где совершают моцион отдыхающие после оздоровительных процедур, – еще больше вывел из себя. Этот эпизод может еще ой как аукнуться. Пассажиры «Сквордона» грозили, что с ним разберутся. Такие, конечно же, могут – судя по троглодитским рожам. Еще повезло, что не раздавили как муху. А потом эта экзальтированная особа с острыми когтями. Посмотрел на руку – царапины покраснели и припухли.

Зашел домой (а дом его был по соседству, на набережной), принял контрастный душ и переоделся. Печально констатировал, что все еще раздражен. Был лишь один способ, неоднократно проверенный, чтобы вернуться в спокойное расположение духа. Сколько раз бывало: подкатывает болезнь, уныние, смертельная усталость, но стоит пройтись по восстановленным им, Иваном Иноземцевым, вольногорским улицам, как в сердце возвращается покой и на душе становится покойно, хорошо. В этот раз для длинной прогулки был существенный повод: из Москвы приехал профессор Северов, надо было его непременно навестить.

Отправляясь в Нагорную Слободу, Иноземцев прихватил с собой рыжего котенка в подарок, на новоселье. Укутал дрожащее животное в шарф и спрятал за пазуху – день все-таки ненастный, промозглый.

Путь был неблизкий – считай, через весь город. Но все равно решил идти окружными путями, чтобы продлить удовольствие и усилить эффект от прогулки.

Вольногоры были настоящим родовым гнездом Иноземцевых. Его прадед объявился в городе еще в начале XX века. Никто не помнил, из каких краев он приехал сюда. Только поначалу, как говорят, по-русски мало что понимал, но быстро освоился и скоро мог часами торговаться на местном окающем наречии с купцами, заезжавшими из Нижнего, а иногда и из самой Москвы. Прадед Иноземцева сразу оценил стратегические преимущества Вольногор: до нижегородской ярмарки по реке рукой подать, местный народ трудолюбив, чистоплотен и набожен. Жили небедно: из шерсти местной овцы получались лучшие в губернии валенки, а в какие края и веси река несла местную шерсть дальше – один Бог знает. Потому-то в верхней части городского герба, Высочайше утвержденного в далеком 1760 году, стояла, посматривая будто свысока, мохнатая овца, а вот внизу примостилась дегтем наполненная бочка в золотом поле – в знак того, что «обитатели сего города оным производят знатный торг».

Была еще на том гербе непонятная, загадочная загогулина, о природе которой исторические источники коварно умалчивают. Это, конечно же, привело к разного рода кривотолкам, начиная от легкомысленного утверждения, что это есть изображение популярных в городе медовых и маковых кренделей, и заканчивая более заумной, философской трактовкой – будто бы это сам вольный ветер, гуляющий в головах свободолюбивых жителей Вольногор. Насчет свободолюбивых жителей примечено весьма точно, ибо в XIX веке город стал популярнейшим местом политической ссылки.

Так вот, предприимчивый прадед Ивана Григорьевича Иноземцева открыл в Вольногорах образцовую ситценабивную мануфактуру, выписал из-за границы самое лучшее оборудование. При мануфактуре открыл для рабочих столовую, в которой не брезговал отобедать и сам. Построил новую пристань и красивую набережную с электрическими фонарями, где в престольные праздники после заутренней жители города любили пройтись со своими чадами и домочадцами, всем своим видом как будто бы говоря: «И наша денежка не щербата, и мы поразжились». Сам же владелец мануфактуры зачастую присоединялся к гуляющим, останавливаясь по пути и с неизменным участием и достоинством расспрашивая горожан об их житье-бытье.

Авторитет молодого фабриканта в губернии был непререкаемым. Говорят, губернатор к нему не раз наведывался за советом и за деньгами на губернские нужды. Но полностью завоевал сердца вольногорцев он лишь тогда, когда женился на местной девушке по православному обряду и назвал своего первенца самым русским именем Иван.

Волны Октябрьских событий докатились до Вольногор с некоторым опозданием. Здесь, конечно, и раньше слышали о забастовках в Североречинске, но волнения обходили город стороной. Однако решение новых властей о национализации мануфактуры и приезд уполномоченных из Североречинска изменили жизнь города раз и навсегда. Подробности событий тех дней достоверно никому не известны. Очевидцев уже нет в живых, большинство архивных документов утеряно, а болтать языком на эту тему многие десятилетия побаивались.

Согласно одной из доживших до наших дней версий, в 1918 году в городе зазимовал артиллерийский дивизион речной флотилии. Матросы пьянствовали, не подчинялись местной власти. Чашу терпения горожан переполнил учиненный артиллеристами незаконный обыск в Покровском храме – святые образы и книги были свалены на пол, а приходской священник под дулом пистолета был вынужден отдать им весь запас вина, припасенного для причастия.

Прадед Иноземцева попытался урезонить пьяных матросов, и в тот же день был расстрелян ими прямо у стен храма. Молодая жена, стремясь защитить его, первой получила пулю в висок, а их малолетний сын был отправлен в приют Североречинска, где ему дали новую фамилию – Иноземцев. Вскоре мануфактура была закрыта как нерентабельная, а все былое благополучие города кануло в небытие.

Завершающим аккордом в разрушении патриархального уклада города стало превращение Покровского храма в клуб, открытие которого ознаменовалось постановкой «Нового завета без изъяна евангелиста Демьяна» и постройкой памятника «борцу с лжерелигией» Иуде. Памятник, правда, простоял всего два дня и бесследно исчез вместе с постаментом.

Лет через восемьдесят после описанных печальных событий двадцатипятилетний Иван Иноземцев, детство, юность и весьма успешное в материальном отношении начало взрослой жизни которого прошли в небольшом промышленном городке в Восточной Сибири, решил заняться изучением своих корней. Начало истории рода в приюте Североречинска его не удовлетворяло, и он не жалел средств на поиск в архивах сведений о предках загадочного деда Ивана. Через полгода его усилия увенчались успехом. Стало достоверно известно, что отец Ивана Иноземцева-старшего проживал в Вольногорах, загадочном городе на берегу великой реки. На следующий день после получения этих сведений Иван Григорьевич Иноземцев уже летел на самолете в Москву, а еще через день стоял на перроне станции Живые Ручьи Северной железной дороги.

Как и его далекий предок, Иноземцев был поражен красотой здешних мест. С высокого берега реки Вольногоры были как на ладони. Внизу, в долине, нестройными рядами расположились аккуратные домики, среди которых, как цветущие кусты, были разбросаны чьей-то щедрой рукой разноцветные церкви, столь необычные для русского севера. От разноцветья церквей к небу яркой дорожкой вела радуга, раскинувшаяся над городом.

Спустившись в долину, Иноземцев был еще раз поражен – запустением и разрухой: фундаменты большинства домов просели, некоторые здания полулежали на боку, по разбитой набережной гуляла одинокая коза. От мануфактуры же не осталось почти ничего – лишь небольшой холм, полностью заросший густым лесом. Поднимаясь вверх по холму, Иноземцев споткнулся о торчавший из земли кусок старого кирпича, на котором сохранился оттиск МХ, бережно поднял его и, загадочно улыбнувшись, взял с собой.

На продажу бизнеса у Ивана Иноземцева ушло около шести месяцев. Семьей он к тому времени обзавестись еще не успел, что опять-таки облегчало его решение о переезде в Вольногоры. Отца уже не было в живых, а мать, искренне верившая в звезду своего сына, занялась сборами, не задавая лишних вопросов, ничего не загадывая и ни о чем не жалея. Впрочем, никакого вразумительного объяснения своему решению он все равно не смог бы дать. У него не было никакого плана. Идея восстановить мануфактуру была абсурдной. Чем еще заняться в Вольногорах, он пока не представлял. Его просто необъяснимо влекло туда и манило. Окружающие неизменно замечали, что он стал весел и улыбчив, хотя, возможно, и чуть более замкнут. Конечно, его посещали минуты сомнений и страха – тогда он доставал кусок старого кирпича, привезенный из Вольногор, и через несколько минут желание круто изменить свою жизнь становилось еще более твердым, чем раньше.

Фортуна не подвела Иноземцева и на этот раз, а его упорство, терпение и вера были по достоинству вознаграждены. Приехав в Вольногоры, он занялся изучением истории здешних мест. На его глаза попалась заметка о том, что в 1919 году в город приезжал нарком Луначарский для изучения возможности его превращения в детский курорт ввиду исключительных природных факторов этого места, заключавшихся прежде всего в наличии целебных источников на окраине города. Тогда предполагалось большую часть жителей выселить из Вольногор, а их дома превратить в корпуса санатория. По причинам, нам доподлинно не известным, эти смелые народно-хозяйственные планы не были осуществлены.

Поиск и расчистка источников потребовали лишь небольших вложений времени и средств упорного Ивана Иноземцева. Затем последовал приезд лучших специалистов из Санкт-Петербурга, которые подтвердили исключительные целебные качества вольногорской воды. Основные же средства ушли у Иноземцева на скупку и ремонт пустующих домов.

За пять лет он скупил, отреставрировал и оборудовал практически все старые дома в прибрежной части города, превратив их в комфортабельные дачи для зажиточных москвичей и петербуржцев. Тропинки, ведшие к источникам, превратились в променады, украшенные затейливыми фонарями, скульптурой и музыкальными фонтанами. А вслед за первыми дачниками в Вольногоры потянулись столичные рестораторы, шоумены и прочие господа, неизменно притягиваемые магнитом толстого московского и петербуржского кошелька.

Город, и не подозревавший о своей красоте, неожиданно стал модным местом для длинного уикэнда и восстановления после стрессов столичной жизни – в основном посредством эффективной терапевтической процедуры, известной как dolce far niente^[6]. При этом Вольногоры не огламурились, а сохранили свое провинциальное очарование. По утрам здесь можно было услышать петушиные трели, а к вечеру, на закате, – перекличку местных, исключительно добрейших, собак.

Иноземцев же, искренне полюбивший принявших его горожан, озаботился идеей открытия в Вольногорах передовой математической школы-интерната, не жалея для этого своих сил и средств. Для этого, собственно, и пригласил из Москвы известного профессора-математика Николая Петровича Северова. Они несколько раз встречались, и Иноземцеву показалось, что Николай Петрович его взгляды разделял. А это, собственно, половина успеха.

Испытанный способ оказался чудодейственным и на этот раз. К Нагорной Слободе, где поселился профессор Северов, Иван Иноземцев подходил уже в приподнятом состоянии духа, глаза излучали свет ясный и оптимистический, и ничто в облике не напоминало о гнусной хандре, столь недавно посетившей его. Настроения не испортил даже внезапно начавшийся холодный дождик. Напротив. Разверзшиеся небесные хляби смыли самые последние досадные воспоминания о неприятностях столь неудачно начавшегося дня.

В результате к дому профессора Северова Иван Иноземцев подошел в несколько подмоченном, но абсолютно уравновешенном состоянии. Едва закрыл скрипучую калитку, как услышал взволнованный голос Дуси, кричавшей в открытое окно:

– Иван Григорьевич, да разве так можно! Так и простуду заработать недалеко!

– Ничего, не сахарный. Не растаю, – отвечал он подчеркнуто приветливо и абсолютно искренне.

Не успел дойти до крыльца, как дверь отворилась и на пороге появилась заботливая Дуся, протягивающая полотенце. Что, впрочем, было весьма кстати, поскольку с волос уже не капала, а тонкими струйками стекала дождевая вода.

Вот так, вытирающим голову, и появился он в гостиной дома Николая Петровича Северова, торжественно встречавшего его вместе с дочерью Маргаритой. Эффект от полотенца получился почти что театральный. Сняв полотенце как маску с лица – оп! – неожиданно для самого себя предстал перед той самой экзальтированной особой, с которой лишь пару часов назад пообщался на набережной. Видимо, прогулка была недостаточно длинной – надо было через яхт-клуб идти, – потому что самообладание покинуло его. Услышав слова профессора «Это моя дочь Маргарита», еще больше стушевался и отвел взгляд, как какой-то мальчишка-подросток. Нервно сглотнул. Но все же довольно быстро взял себя в руки, собрался. После небольшой вынужденной паузы улыбнулся, открыв обворожительной улыбкой ровные белые зубы, и произнес:

– А я думал, что ваша дочка маленькая. Я ей котенка принес.

Он поспешил вынуть из-за пазухи шевелящийся комочек, заботливо завернутый в кашемировый шарф. Тут же из мягкого убежища показалась рыжая мордочка. Затем как ни в чем не бывало перевел взгляд на Маргариту, на лице которой и мускул не дрогнул, и спросил:

– Как вы назовете его?

– Бобик. Я воспитаю его как собаку, и он будет меня защищать. В этом городе мне без защитника не обойтись.

Впрочем, важнее было не то, что она сказала, а как. Ее глаза лихорадочно блестели, а на мягких губах отпечаталась бескомпромиссная улыбка.

– Что ты говоришь, Рита, – встрял Николай Петрович, уже успевший налиться нервным багрянцем. В его выцветших глазах читалась мольба. – Нельзя вот так встречать доброго, почетного гостя – тем паче когда эта встреча первая.

– А вот и не первая, папа. Нам уже представился случай познакомиться. Причем при самых неприглядных обстоятельствах. Иван Григорьевич прямо на набережной, при многочисленных свидетелях ударил человека, воспользовавшись своей властью и положением. Человека маленького, неспособного в силу своего зависимого положения дать хоть какой-то отпор. Дрожащего от страха и унижения. Он…

Николай Петрович не дал дочери договорить: