Чудо.

Величайшее открытие космической эры. Впервые, в иной галактике, на планете за сотни световых лет были найдены гуманоиды. Больше того, это были люди! Здесь не нужно было тщетно силиться понять, что Лес на Сибири это сложившаяся цивилизация, что газовые облака обладают сознанием, или искать воплощение разума на планете воды, переполненной живыми организмами. Это были люди, и они были разумны!

Люди жили в пещерах, как в доисторические времена, и даже в землянках, как в исторические. Совместным трудом они строили на реках плотины и выбирали рыбу, собирали плоды и хранили до зимы урожай. Вместе рыли землянки и строили из прутьев шалаши, мылись в воде и чистили друг друга. Люди жили племенами, внутри племён было разделение на пары, в которых росли дети.

Было очевидно, что туземцы жили на первобытнообщинной стадии.

Корабли с орбиты годами наблюдали за их жизнью. Мы до мелочей изучили быт, до ноготка физиологию. Но потрясающим до ужаса открытием было строение их тела.

Их тела были нашими телами. Это были мы. У каждой особи было две руки, две ноги, двадцать пальцев, два глаза, два уха, густые косматые волосы, человеческие половые органы, светло-коричневая кожа, как у мулатов, из-за большого объёма ультрафиолетовых лучей. В реках водилась земная рыба, в лесах росли земные деревья, в полях земные травы и цветы. Даже расположение континентов напоминало Землю.

Эта чудесная планета стала опровержением космического закона «отсутствия тождественных миров». Иногда казалось, открылось окно во времени, мы видим юность Земли. Пройдут тысячи лет, прежде чем потомки этих дикарей построят первые здания, создадут первые государства, изобретут живопись, музыку и письменность. Все грядущие тысячелетия мы будем рядом, записывая их историю и изучая своё прошлое.

Через несколько лет наблюдений на планете основали постоянные станции. Исследователи жили совсем близко к туземцам, и в нас боролось желание открыться, помочь дикарям перешагнуть столетия, с долгом сохранить чистоту их эволюции.

Иногда мы чувствовали себя богами. Мы были богами, способными вершить невероятные чудеса: лечить калек, летать, накормить горстью племя, ходить по воде, оживлять внешне мёртвых, родить из ничего свет грозы и даже создать религию. Но пройдут тысячи лет, прежде чем они смогут осознать чудеса.

Прошли столетия, и отстраненное наблюдение стало слишком бедным. Было решено изучить несколько особей в резервации.

Глубокой дождливой ночью семью выкрали из землянки. Оберегая психику, всех усыпили, чтоб они проснулись на новой поляне, у реки, рядом с лесом, почти как на прежней стоянке.

За время краткого сна мы взяли образцы крови, мочи, кала, кожи, волос, даже грязь из ушей. Замерили величину и соотношение внутренних органов, строение скелета и формы костей. Их тело было тождественно человеческому, лишь мозг граммов на двести меньше средних значений. Но этот факт лишь подтверждал гипотезу, что с развитием человека, увеличивается объём его мозга.

Очнувшись, дикари были напуганы. Они метались вдоль берега реки, между деревьями в лесу, криками оглашая тишину. Дети плакали и бегали за родителями. Но через несколько дней семья успокоилась. На новое место мы перенесли их запасы, наметили ямки, одну из которых они легко превратили в жилую нору.

Девственный участок леса был богат плодами. По мелкой реке мы сгоняли вниз рыбу, чтобы они выбрасывали её на берег руками. Семья сносно перезимовала; умерло только двое детей, но съели, да и то не полностью, только один трупик, – запасов еды хватало, и останки второго разорвали птицы и звери.

Перезимовав, пусть и с нашей помощью, семья доказала способность к выживанию даже в малой группе.

Пришла весна. Люди ползали по поляне, подметали длинными волосами землю с лужами и пятнами снега, собирали в рот первые свежие травы. Тёплыми днями семья грелась на солнце, оглашала радостными криками реку, и всё чаще совокуплялась.

Мы же искали возможность искусственно, извне пробудить в них сознание и стимулировать разум. На поляну и опушку леса мы стали подбрасывать скребки, резаки из точёного камня, каменные молотки, привязанные к рукоятям из сучьев, остроконечные палки, лоскуты шкур.

Почти всегда дикари равнодушно проходили мимо. Иногда пользовались этими орудиями, но потом бросали, как дети надоевшую игрушку. Глупо было надеяться, что первобытные люди перешагнут столетия и постигнут устройство молотка или острия палки, а тем более воспроизведут их. Но создавая резервацию, мы надеялись и всё ещё надеемся пробудить к активности слаборазвитый разум.

Пронеслись тысячи лет. В резервации, выросшей до десятков семей, всё также живут в землянках люди, всё также собирают плоды и запруживают реку, едят падаль и поедают в голод стариков и детей. На протяжении этих тысяч лет им подкладывали орудия труда, готовые или разобранные в простейший конструктор. Дарили якобы случайный огонь. Сурово угнетали жизнь, чтобы они учились думать и выживать. Но у сотен тысяч поколений орудия труда лежали под ногами. Дикари брали их, использовали, и не различая от обычных камней и сучьев, бросали. Они грелись у огня и расходились, когда он погасал. Они вымирали, оставались сильнейшие, и продолжали жить прежней жизнью.

Мы думали, что наша помощь препятствует естественному развитию разума. Но и вне резервации, на огромных пространствах планеты жизнь не менялась; действительно случайный огонь также погасал, удобные крепкие палки, острые камни, также отбрасывались прочь, как бесполезные коряги.

Наша цивилизация за десятки тысяч лет, прошедших с чудесного мгновения величайшего открытия, достигла своего расцвета и медленно дряхлела. Жизненная энергия с каждым поколением мало-помалу, но покидала наше тело. В идеальных условиях, мы быстрее старели и время нашей жизни с каждым тысячелетием сокращалось. А на чудесной планете история, казалось, остановилась, и только потому, что с каждым тысячелетием популяция человека Новой Земли росла, происходили наводнения и извержения, землетрясения, новые и новые поколения учёных отмечали ход времени.

И с каждым новым тысячелетием, мы всё яснее понимали, что эти люди животные. Антропометрически, дикари Новой Земли были совершенно людьми, оставаясь совершенно животными.

Однако, изучая их жизнь, мы постигли, что создало нашу цивилизацию. В нас есть то, чего лишены туземцы Новой Земли, – способности сделать качественный скачок. Если животное приучить получать механическое электричество, оно всё равно не может разработать биоэлектростанцию. Оно не сможет перейти от камня к орудию из камня. Люди Новой Земли лишены дара, совершившего эволюцию, – дара творчества.

Вот почему человек с планеты Земля, Лес на Сибири, тонкая плёнка на льду Аида есть формы разумной жизни, а человек на планете Новая Земля – животное. И сейчас, на закате существования нашей цивилизации, которой осталось, быть может, всего лишь несколько тысяч лет, мы понимаем, что мы, да и иные разумные существа, мы так и не постигли главную тайну Вселенной, тайну, которую нам помогли осознать животные люди Новой Земли, – тайну творческого дара.

Блие.

Богу – богово.

Глава первая.

Занавешенное жалюзи окно было приоткрыто, узкий луч тянулся наискось через тёмный кабинет к столу. Из квадратной малахитовой пепельницы, грубой, будто работы древнего мастера, поднимался дымок и струился наискось по солнечному лучу к окну. За столом сидел профессор Питер Блие (Peter Blear). Ему было тридцать пять. Сквозь прямоугольные стёкла в роговой оправе он вглядывался в монитор слезящимися глазами. Правая рука медленно опускала мышь по коврику; строки на греческом языке сменялись новыми. Над строками блестели две залысины в коротких чёрных волосах. Он опустил голову записать на листке, шею уколола бородка, на экране засветилось гнёздышко макушки в редких ростках последних волосинок.

Джоан, его многовластный начальник, руководитель отдела древней истории кафедры истории университета, давно ушла домой. Уже ушли и все благоразумные преподаватели, – ему же оставили проект программы научной конференции. До позднего вечера он писал электронные письма коллегам, выискивал в Интернете новые публикации об «экономических и культурных взаимосвязях городов-государств, членов первого Афинского морского союза». Питер читал, писал, печатал. Но иногда, словно красное вино амфору, его тело заполняла жаркая ярость, – он швырял мышь, и она свисала на проводе со стола, швырял ручку, и она отлетала от прочнозапертой двери, толкался от стола, и стул на колёсиках ударялся в стену; все опять заняты собой, на него снова свалили свою работу, и он вновь не посмел отказать!

Но напряжение исчезало, когда вспоминалось, что уже в пятницу начнётся отпуск. Он улыбался отпуску, семеня каблуками подъезжал на стуле к столу, и с улыбкой, которая не сходила с круглого лица, читал вновь на греческом, английском, немецком о древней Элладе.

Утром, в перерыве между лекциями, пышнотелая Джоан, высокая американка лет сорока с большими грудями, всегда нацеленными на собеседника, на которые пялились студенты, исчиркала с гримасой на лице его план. Её лицо, когда она говорила с ним или о нём всегда было неспокойно, как многошумное море; оно или недовольно морщилось, или неестественно приветливо улыбалось. Блие Джоан была неприятна этим лицемерием, громким голосом, но сильнее, той робостью, которую наводила на него. Сейчас он слушал её недовольные реплики, и ему было неудобно, что выкрики, резкие, словно военные команды, слышны в коридоре, где проходили преподаватели и студенты, хотя он и знал, что все привыкли к её власти над ним. А Джоан, словно нарочно, всё повышала и повышала голос, а Питер всё не решался просить её говорить тише. Больше стыда его злило знание, что план конференции будет его, она лишь переставит местами слова да добавит свою тему. Но злость пряталась, а он сидел перед ней как ученик, положив на колени кисти рук, выстроив ногти в ровный ряд навесных щитов на борту греческой триеры.

Выходя из кабинета на лекцию, он встретил сочувственный взгляд Лиз, секретаря исторического факультета. Это было оскорбительно.

Питер шёл по коридору, ему казалось, что все смотрят на него снисходительно, или насмешливо, потому как всегда он опустил глаза к полу; часто студенты забывали здороваться, или молчали с улыбочками и стремились подавить его нахальными взглядами, или преподаватели встречали его усмешками, либо вообще не замечали, – от всего он робел, сосредоточенность сходила, он терялся в аудитории.

Вот и сейчас, дверь в класс захлопнулась слишком громко, предав нервозность, отчего все глаза класса нацелились на него. Питер слишком тихо сказал «начнём лекцию», – на задних партах заговорили. Стало неприятно. Ведь это была самая маленькая, всего лишь восемь человек, но и самая любимая, факультативная группа. Здесь он преподавал студентам настоящее произношение ионического диалекта древнегреческого языка, который так правильно не звучал на планете уже несколько тысяч лет. Блие учил их своему особому произношению, которое совсем не походило на удобное для англоязычных преподавателей древнегреческого, упрямо объясняя на все возражения, даже недовольство, что его вариант произношения есть результат научных изысканий и именно так говорили древние.

Студенты занимались не первый год, и теперь случались моменты, когда в классе американского университета, в двадцать первом веке, несколько минут звучал ионийский диалект древнегреческого языка. Говорили о торговле, о том, что в порт пришли торговые суда с зерном, что закупят много масла, что урожай оливок был богат, и не будут вводить ограничения на вывоз оливок или оливкового масла. Разговаривая со студентами, слушая их речь, он на мгновение почувствовал себя в древнегреческом полисе, на торговой площади, и был этим счастлив. Счастье теплилось в нём, словно горел огонёк светильника в чёрной комнате. Он шёл в столовую и лелеял волшебное ощущение воплотившейся в двадцать первом веке древности. Он собирал на поднос обед и ему казалось, что и студенты почувствовали Элладу, её жизнь, её мир. Он садился за столик и глупо улыбался перед собой.

«Питер, идите к нам», – ему натянутой улыбкой белела из-за длинного стола Джоан. С одной стороны от неё сидели Бёрт, Лука, напротив них Роуз, Бет и Маргрет. Бёрт преподавал физкультуру, Лука испанский, Роуз и Бет американскую историю, Маргрет всемирную историю в новое время.

Бет было двадцать пять; худенькая, невысокого роста, с красивым лицом; большими карими глазами, маленьким прямым носиком, черными волосами, остриженными шапочкой. Когда профессор Блие впервые увидел её, она вспыхнула в его теле, и он покраснел. Как новый человек в коллективе она была молчалива и застенчива. Питеру она показалась шансом в холостяцкой жизни. Он много раз подходил к ней, заранее сложив диалог. Он заговаривал, пряча глаза. Бет охотно отвечала, но собранный заранее разговор разваливался, Питер терялся, и как она не старалась, с готовностью отвечая на его самые нелепые вопросы, хоть сколь-нибудь осмысленной беседы не получалось. Позже Бет вошла в компанию Джоан, освоилась, оказалась весёлой болтушкой и пропала для Питера. Часто он замечал, как они смеялись, глядя на него, когда Бет говорила, и был уверен, что она смешила их байками об их вымученных беседах. Ещё ему казалось, что уже что-то случилось между Бет и Лукой, и вечерами он мучился, представляя их близость.

«Ну же, Питер, вы не желаете с нами общаться?» – спросила Маргрет. Он торопливо встал, подсел к ним, поправил роговые очки. Салат остался на пустом столике. Лука ему подсказал. Блие покраснел, встал, взял тарелку, вернулся, сел.

Блие предчувствовал, что у них созрел какой-то план относительно него, какой-нибудь дурацкий розыгрыш. Он сидел напряжённо, сложив на коленях ладони, не касаясь стола, словно столешница ловушка. Но с пожеланием приятного аппетита все принялись за еду. Ели молча. Затем Лука рассказал анекдот. Все посмеялись. Даже Питер осторожно выпустил улыбку и спрятал, не решаясь при них смеяться. Затем Бёрт рассказал анекдот одного из учеников. Анекдот был не свеж, не смешон, и все только вежливо улыбнулись.

«Питер, наверное, вы знаете, что я с семьёй, и Маргрет с мужем, и Роуз, и Бёрти и Лука, все мы собрались на недельку отдохнуть во Флориду?» – сказала Джоан, глядя в глаза, и замолчала, не отводя взгляда.

«Неужели они думают, я отправлюсь с ними? В свой отпуск?!», – Питер не позволил себе открыто улыбнуться, – за столом все смотрели на него, словно собаки ожидая кусок мяса от псаря. – «И дело в том, что Бет очень хотелось бы поехать с нами. Но поскольку почти все летом уходят в отпуска, на кафедре не остаётся преподавателей. Вы ведь согласитесь поменяться отпусками с милой Бет?»

«Нет».

«Что?»

«Нет, я не стану меняться,» – сказал Питер чётко и раздельно, словно отдал приказ.

«Питер, мистер Блие, как же, Блие, как это вы не согласны?» – заговорили все разом. «Питер, вы должны это сделать,» – с упором на должны твёрдо приказала Джоан.

«Тем не менее, я не стану меняться с мисс Элизабет. Всего хорошего», – Блие встал, увидев с высоты своего роста разом их лица, у кого злые, у кого удивлённые, и тёмные глаза Бет – грустные.

Профессор шёл в кабинет, не думая, что таким решительным его ещё никогда не видели. Внутри клокотало, словно кипящая смола в чане на стене крепости. Если бы кто-нибудь сейчас приблизился к нему, хоть Джоан, хоть даже ректор университета, он бы выкрикнул злость в лицо. Отпуск, который он вынашивал как старая мать позднее дитя, который вожделел с апреля месяца, отпуск в который вырвется уже в пятницу, они хотели отобрать у него отпуск! Семнадцать дней свободы невиданной с четвёртого июля, променять на нежности Бет с этими самцами?! Какая глупость! Да знают ли они, что для него отпуск?!

В их кабинет Джоан вошла молча. Села за стол напротив. Блие почувствовал так, словно в освещённом кабинете стало пасмурно, как перед дождём.

Молча они разошлись по занятиям. Но всю лекцию её молчание громко дрожало в груди, словно поселилась нимфа Эхо.

У двери их кабинета его сердце бешено заколотилось. Питер ощутил себя как воин, готовый броситься в рукопашную схватку. Постояв с секунду, он раскрыл дверь. Джоан ждала его за столом. Она поздоровалась. Она встала, заколыхавшись огромным телом. Она подошла к его столу и вкрадчиво заговорила о том, какая хорошая девушка Бет, как она устала за год работы, первый, самый трудный год на новом месте, как необходимо ей отдохнуть в дружеской компании. Питер дал ей договорить, взглянул в её лицо, – подавленный силой, его взгляд опустился на её чёрные туфли. Не поднимая глаз он ответил, что не сможет помочь Бет с отпуском.

Позже Питер сравнивал, происходившее после его слов, с возмущением госпожи негодным рабом. И воспоминание трепетало в нём страхом, как рыба на дне лодки.

В оставшиеся дни вся компания Джоан, кроме Бет, по очереди старалась убедить его. Наконец, сам всевластный декан исторического факультета советовал ему уступить Джоан. Декан! Последнему илоту явился молнийметатель Кронион. Для робкосердечного Питера любые слова декана были повелениями. Но отпуск был необходим: «я не могу» прошептал Блие.

Последние дни, все кто знал о «невежливом поведении профессора Блие», «у которого нет семьи, нет обязательств, как у других, но кто не хочет помочь милой Бет», «третирует мнение коллектива», и «уже может не рассчитывать на прежнее, всегда исключительно доброжелательное отношение», смотрели на него удивлённо, словно говорили «уа, слабохарактерный Блие, а мы и не ожидали, что ты способен противостоять Джоан с её подручными».

В пятницу вечером Питер собрал сумку с вещами и вышел из пустого кабинета. Пересекая на новеньком Форде пустые перекрестки городка, добрался домой.

Профессор жил на тихой улочке двухэтажных коттеджей, вдоль дороги поросшей платанами.

Глава вторая.

Он поставил машину в гараж, вошёл в дом. Включил на кухне микроволновую печь. Достал из холодильника начатую бутылку вина, налил половину бокала, долил водой из крана. Убрал бутылку в холодильник, оставил вино согреваться.

Он поднялся в спальню, разделся догола. В ванной комнате включил воду, заткнул чёрной пробкой розовое дно. Снизу три раза пропищала микроволновая печь. Блие положил на тарелку бифштекс, ворох порезанного палочками картофеля, взял бокал, поднялся в ванную. Снял запотевшие очки, лёг в горячую воду. Лёжа в ванной, поужинал. Затем помылся, вытерся полотенцем, не одеваясь прошёл в спальню. Из комода под телевизором он выдвинул ящик, достал оттуда ключ и коробочку.