II

Тем временем первый день года склонился уже к вечеру и наступило утро опять очень холодного дня.

2 января 1967

– На улице мороз 42-го года.

Мороз вчера доходил до 37-ми, и столбы дыма, сверхъестественные – как на детском рисунке, упираются вертикально в пунцовые небеса и так стоят часами – не растекаясь. Похоже на извержение гейзера или вулкана, а к печкам больше подошло бы название – «топка».

Лежит на койке и изучает космические пространства:

– И вся наша система несется в созвездие Козерога!..

На вагонках, что бегают по Заводу, большими буквами написаны их имена – как на кораблях: «Лолита», «Гертруда», «Сюзанна» и сплошь в этом роде.

Йог ходил босиком по снегу и таинственно говорил, что всем кажется, будто он в сапогах.

– Видите – я достиг третьей степени посвящения!

Но все видели, что он без сапог, и смеялись.

– Бог дал нам время – чтобы собраться с мыслями…

Пороги холода для выскочившей души. Нагишом. Как холодно. С открытым ртом. Глотая воздух. Тонны воздуха.

– Писателю и умирать полезно!

Огорчает непроизводительность жизни, вылетающей дымом в трубу, лишь на один процент осаждаясь теплым чувством к тому, что можно назвать непрофессиональностью, неумением превратиться в занятие мыслящих и пишущих дядей, имеющих опыт и стаж, к сохранению дара в виде слабости или ребячества, отрочества, не поднявшего глаз с земли, с застенчивого детства, кончающего жить, как начали, на нижней ступени, без титула, вне названий, из художников в сапожники, не научившиеся тачать сапоги, с растерянной, виноватой улыбкой бездействия, к бесформенности, на вопрос – кто ты и что? – отвечающей: никогда…

Спасибо, снег немного рассеивает. Зима вернулась, и снег валит круглые сутки. И как-то усмиряешься, видя, как он идет себе и идет, невзирая ни на какие капризы. Ему и горюшка мало. Знает свое дело и сеет, и сеет, как манна небесная.

Снег еще тем приятен, что падает совершенно бесшумно. Как свет.

– Не все ли равно, через какой костер уйти, если дверь открыта?..

Слово писателя (чем больше размышляешь об этом) может быть каким угодно. Образность, точность, предметность, грамотность и даже художественность – не обязательны. «Какой меткий эпитет!» – восхищение дилетанта. Абсолютность – единственный признак. Слово сказано – и оно абсолютно.

Жить так, чтобы никого не объесть.

Чурки нетяжелы и приятны на ощупь, горяченькие, как пирожки, немного поджаренные и слабо припахивающие каким-то керосином. На самом же деле это выжаренная смола. Потеешь главным образом от их количества и неслыханной быстроты, с какою нужно все это подвозить, разгружать, складывать, кидать и подхватывать. Похоже на игру в кубики. Я думаю, Егору было бы интересно.

Тоже и весь Завод создает у меня ощущение чего-то реального и полезного. Не то что прежние железки или абстрактный «продукт», но вполне достоверные стулья, шкафы. Завод имеет в себе занимательность: очень фокусно, виртуозно закладывается простое бревно с одного конца и вылезает мебель с другого, а посередине вереница промежуточных звеньев в виде раскройки, полировки, кишок, по которым летит сжатый воздух, образующих Конвейер…

Стоит призадуматься: что являет собою Завод? Не может быть, чтобы такая большая и мудреная затея ничему не учила, не имела бы аналогий в природе мира и человека. Зачем-то нужен этот процесс, обеспечивающий, как здесь говорят, «выпуск стула»?

Сравнение с живым организмом напрашивается. Кровообращение, пищеварение, метаморфоза вещей и веществ, проходящих эмбриональные стадии. Но сходство нарушается, едва посмотришь, как все изменения вносятся наружным путем, извне, и не содержат ничего таинственного.

Скорее процесс производства воссоздает известную схему биологического развития, примем ли мы за основу Ламарка и воздействие внешней среды (сушилка сойдет за пустыню, пилорама с бассейном – за земноводный период) или остановимся на Дарвине с его отбором, устраняющим из примитивной доски все лишнее, нежизнеспособное в породе стула. Теория эволюции принимает в этом прообразе несколько пародийный оттенок и наводит на подозрение, не зародилась ли она под впечатлением фабрики, откуда, получая первые уроки-примеры, и позаимствовала идею всемирного прогресса-конвейера…

12 января 1967

– Работа царская – думать не надо.

– Один хер – удовольствия я на этом свете не получу.

Внезапный вопрос:

– Андрей, а что ты думаешь о драконах?

– ?!

– Куда они подевались?

– Рок судьбы.

– Зачем перелопатили материю?

– Курил два года (опиум) и был почти у самых врат.

– Нет, есть Бог. Кто скажет – Бога нет, я тому глаз выколю.

– Это такой человек, что если есть на том свете загробная жизнь, то его там надо двадцать раз повесить! О рубахе со вшами:

– Я в ней живу!

О Земле, на которую сбросят водородную бомбу:

– С орбиты она не сойдет, конечно, но содрогнуться она содрогнется.

Сидел как все, разговаривал. Вдруг шепотом:

– Кто-то вошел, ребята.

Мы смотрим – никого. Дверь заперта. Он опять:

– Кто-то вошел!

И выскочил в окно. Потом уже его ловили в запретке.

(Как сходят с ума)

…Описали, как резали поросенка, и тот, с ножом в сердце, вышел из сарая, посмотрел вокруг и пошел назад – подыхать. Всё молча. Вся сцена – ни звука. Только хозяйка под окном жене резника – шепотом:

– У меня дрожат ноги. Давай матом ругаться, погромче!..

Мне так и послышался в этом месте – полет валькирий.

– За что сидите, мальчик?

(Способ знакомства)

Искусство, кажется, только тем и занято, что перерабатывает материю в дух и обратно, по методу растений, которые, дыша и питаясь, создают нам атмосферу и почву и перетаскивают грузы снизу – вверх, сверху – вниз, взяв эту работу в образ существования.

На чьей-то тумбочке, смотрю, – журнал дамских мод!

Как током ударило, разводишь руками: находчивость…

– Все-таки женщина пользуется большой популярностью в мире!

 
Там далеко на Севере далеком
Я был влюблен в пацаночку одну,
Я был влюблен и был влюблен жестоко,
Тебя, пацаночка, забыть я не могу.
 
 
А где же ты теперь, моя пацанка?
А где же ты, в каких ты лагерях?
Я вспоминаю те стройненькие ножки,
Те ножки стройные в фартовых лапарях^[1].
 
 
Идут года, летят часы, минуты —
Так пролетит твоя любовь ко мне,
И ты отдашься вновь другому в руки,
Забудешь ласки, что я дарил тебе.
Отдашься вновь, не понимая чувства.
Хотя ты женщина, но все же ты – дитя.
О, милая, любимая пацанка!
Ребенок взрослый, как я люблю тебя!
 
 
А где же ты теперь, моя пацанка?
А где же ты, в каких ты лагерях?
Я вспоминаю те стройненькие ножки,
Те ножки стройные в фартовых лапарях.
 
 
Так где же ты и кто тебя ласкает?
Или начальник, или уркаган?
Или в расход ушла уже налево?
Или в побеге уложил наган?
 
 
Пройдут года, пройдут минуты счастья —
Так пролетит и молодость твоя,
И ты отдашься вновь, не понимая ласки,
И так забудешь, как я любил тебя…
 

– Если хотишь раскусить женщину, читай «Декамерон», и тогда узнаешь, что это за яблоко!

– Я еще не знаю, что такое женщина. Жизнь-то пролетела. Как ни смешно, но это факт.

– С женщинами я был безжалостен!

– Меня интересуют только женщины и автомашины.

– Я выбил из себя женщину!

На свидании (двадцать лет не видались) сестра спросила у брата – с интересом взрослой уже, замужней женщины:

– А правда, говорят, у вас тут лошадей пользуют?..

– Такая была человек!

– Ее за две минуты уговорить можно.

– Перед последней девкой чувствуешь себя гимназистом. Не испуг – благоговение.

– Нам даже по радио женский голос был сладок, как яблоко.

– У нашей кассирши розовые трусы. Я во сне видел!

– Мне больше подходят женщины типа мадам Бовари.

– С поварихой сожительствовал.

– Одел ее по моде: чтобы все выделялось – как у русалки.

– Валёхается на мене. Смотрю – дочь генерала.

– Все они потом сожалели, что я в них не влюбился.

– Девочки меня любят: я им даю покурить.

– Это непотребные женщины любят – чтобы мужчина курил.

– Всякая женщина имеет свое стремление к жизни!

– Она была такая по сравнению со мной, что я никогда не рассчитывал. И то меня друг толкнул. А она никому не жалела.

– Ну так и идет на меня во всей прелюбодейной одежде и улыбается, показывая все 38 зубов!

– Я, говорит, себе возьму с золотыми погонами, а ты мне не нужен.

– Познал городскую женщину.

«Познакомился с дамой ночной красоты…»

(Из песни)

– Одна баба была красивая, я тебе серьезно говорю.

(Серьезно о бабе? да еще о красивой?! – требует оговорки.)

– Как я посмотрел на бабу – форменно кукла! Да не до бабы, не до кина: мене уже ищут…

– А в общем-то, все дело из-за бабы получилось, я так считаю. Из-за красавицы-жены погиб.

(О Пушкине)

 
Красивую кофту одела,
Ты очень мне нравишься в ней,
Ты душу мою ей задела,
Немного ее пожалей.
 

– Из уст ее должны только красивые слова исходить, а она ругается!

– Златогривая еврейка.

Сделав глоток кофе:

– Точно по груди прошла мордовочка в лапоточках!

«Вдали мелькала мокрая фигурка хрупкой девушки».

(Из сочинения)

– Девушка всесторонне грамотная.

– Девка хорошая – засадить можно.

– Если бы там была девушка, которая рассуждает в высоком духе, я бы с нею скорее общий язык нашел.

– Я не хочу ей голову крутить: я не знаю, что со мной завтра будет.

– Бывает – инженерша, или целка, или проституточка какая-нибудь… Встанешь перед ней на колени: – Прошу руки!..

– Я при женщине еще ни разу не заругался.

– Фигурная дама.

– И будет целовать меня в губы интересная женщина!..

– Под ножом каждая даст. Но еще вопрос – будет ли она подмахивать?

– Для коллекции.

(О вдове)

– Имел с ней половое общение.

– Взломали лохматый сейф.

(Групповое изнасилование)

На погрузке не следует чересчур напрягаться – и поэтому говорят:

– Сама ляжет. Как баба.

У одной бабы, рассказывают, на брюхе была наколка:

«Добро пожаловать».

– Дурной у меня характер. Преданность у меня какая-то к бабам. Знаю, что гуляет, а все равно к ней поеду. Недельки две поживу. Я ей на пузе самолет наколол, и поэтому она замуж не вышла. А сейчас бы я ей нарисовал еще чуднее.

Не эротика – экзотика. Человек без штанов выглядит куда более странно и чрезвычайно, нежели пристойно одетый. Так родился стиль: верхом на губернаторской дочке, Африка в бане – «порнография» (в чем меня обвиняют), давшая доступ фантастике и не возбуждающая ничего, кроме удивления: фокус.

Татуировка: впереди – орел, клюющий грудь Прометея; сзади – собака, употребляющая даму диким способом. Две стороны одной медали. Фасад и задник. Свет и тьма. Трагедия и комедия. И пародия на собственный подвиг. И соседство секса и смеха. Секса и смерти.

Голая дама в шикарной шляпе восседает на черепе, как на глобусе, – при виде этой наколки мне показалось, что ее обладатель запечатлел у себя на спине собственную голову, реализовал метафору своего сознания.

Разговор с отъезжающим:

– На кой… мне идти в Третьяковскую галерею?

– Там голых баб увидишь. Как живые.

Музеи в зрелищном смысле проходят сейчас по общему ряду с магазинами и зоопарком. Куда-нибудь пойти – посмотреть. Музеи – суррогат балагана, в самом положительном, в том числе познавательном его значении.

Ну, а как бы ты сам сейчас описал наготу женщины? То есть возможно ли ню вообразить и увидеть всерьез?

…Это было – как прилив крови в голову, от которого темнеет в глазах, пока эта чернота, этот удар мрака не рассеивались, оставив на пляже выброшенную красавицу ослепительно белого, до тяжести в сердце, цвета.

Задумчиво:

– Я все никак не пойму, почему ей такое грубое название дали…

Вся сниженность, грубость в определении пола не безумный ли бунт, не попытка ли вырваться – оттого что кругом покорны, не в состоянии уйти и забыть, и вот заклинаем, отпугиваем (сгинь! пропади! я тебя не боюсь!), тогда как слишком зависим.

Цитата (приснилась во сне):

«Зандер побледнел перед обязанностью соития едва ли не с каждой остающейся с ним с глазу на глаз в силу случая девушкой.

– Все они от меня чего-то хотят, – говорил он, нервно помаргивая».

Вопрос: а что если пол – адский способ достичь райских врат? Отравленный заменитель потери? Нельзя ли тогда по суррогату вообразить забытый источник, по низкой копии – высокий подлинник? И не прекрасна ли тогда вся эта сфера секса только потому, что в ней искажен тот потерянный образ (да, искажен, но ведь – тот!)? Тогда, приняв ее за пародию, реставрировать приблизительный стиль и загадку оригинала, и если это бросает в восторг и ужас, то что же делало то?! Через обман доискаться до истины и содрогнуться, почуяв, на какой глубине мы привязаны и что значит дух, когда плоть так сильна…

Из приобретений последнего времени: я тебя все явственней чувствую, как собственное тело – что ты из меня соткана, по клеточкам, почти как Егор, а может быть и ближе, потому что не по наследству, а более прямо и просто – как растение.

В дополнение к теории о чистоте породы – мне недавно рассказали, что жена уподобляется мужу не фигурально, а буквально, и не в силу – только – духовных токов, но даже ее естество постепенно замещается в составе его молекулами, и в этом смысле «плотская жизнь» значительно сложнее и глубже, чем подозревают. В этом смысле муж рождает жену, пропитывая ее насквозь собою, так что и получается в итоге «едина плоть».

Поэтому, наверное, в браке сфера интересной экзотики переходит в витье гнезда, семейной конуры, где всё настолько родное и кровное, что проходит по разряду кормления, с навыками младенца и матери в одном лице.

Молчаливый старичок, отрешенный от суеты, – всплеснув ручками, под наплывом воспоминаний:

– Жена! жена!.. Если она имеет милость – то когда и лягет с тобою!..

В больнице:

– Раскричался: ты пришел жену искать или лечиться?!

Я говорю: я – живой человек…

– Давай подженимся!

– Жениться – остановиться.

– Ну – женился, взял вдову, мужа ее убило на тракторе…

– Было у меня две жены, три сына…

– Женщины все это понимают больше нашего. – Чего ты боишься? – спрашиваю. – Я боюсь, – отвечает, – что ты меня бросишь.

– А математику я страшно любил – как жену!

– Что такое является источником для процветания жизни? Я так понимаю, что счастье, во-первых, и дети, во-вторых. Жена – нет. Дети.

– Двое детей у нее. Одного он состругал. Второго прижила.

– У нее дом в Ростове и муж непьющий.

– Муж мне попался неплохой, надо прямо сказать.

Я даже согласна, пишет, если б теперь был наполовину хуже. Выпивал, правда, изрядно.

«Женой я изменен».

(«Поэма из личной жизни»)

– Жена пошла работать в баню.

(Предел падения)

– И вся структура моей семейной жизни поломана!

– А это твоя пацанка?

– Кто ее знает? Жена пишет – моя.

Четырехлетний мальчик – девочкам постарше:

– У вас хоть какой-нибудь отец есть?.. Вернувшемуся из лагеря:

– Знаешь, папа, я очень боялся, что приедешь не ты, а мне скажут, что это – ты.

– И може будет еще и у нас товарищ киндер!

Из прошлого. Где-то в Сибири по комиссии выпускают на волю 58-ю статью. Женщины, понаехавшие из деревень, выстроились у вахты – предлагать себя в жены и выбирать в мужья. Гулящую опер погнал: – Здесь не для таких!

Ситуация торговых рядов. Скромно, степенно, никаких шуточек и смешочков, с пониманием важности шага. У 58-й репутация – дай Бог. Хороший товар. Может, кто и останется. Колорит, если угодно, Киевской Руси. Ожидание.

В жензоне:

– Дай я тебе рубашку постираю.

(Если произнести эту фразу просительно, как о милости, то можно уловить, что с нее и начинается семейная жизнь, пускай все общее хозяйство, и дом, и любовь – в одной этой рубашке…)

Оказался возможным еще один поворот низменно-эротической темы – со знаком плюс. Секс – как знак доверия (что может быть доверительнее, чем эта близость вчера еще незнакомых людей – когда даем друг другу то, что никому не показываем?..).

Надзирательница в тюрьме – заключенному:

– Приходи, когда освободишься. Сама штаны сниму. (Освобождаться же ему – и она это знает – не раньше чем через одиннадцать лет.)

Здесь слышится нищета и беззащитность гостеприимства – всё в печи мечу на стол – на, попробуй! – панибратство, завязывание родства с бедняком, которому никто не подал, а я не жадная, поделилась общим куском, не претендуя на большее, чем сели встречные и закурили. А что еще мы можем предложить друг другу?..

Вообще, пол – это какой-то сплошной плач на реках вавилонских.

…Почему-то у мужчины виднее срам.

И клеймо (дополнительное) на человеке – еврей.

Всякий человек – еврей.