О ненависти и враге

Мы часто слышим, что люди, просто выражая свой гнев, говорят: «Я тебя ненавижу». Однако временами чувство сильного озлобления может разрастись настолько, что вполне возможно и разумно назвать его «ненавистью», – несмотря на его очевидно преходящий, временный характер.

Присмотритесь к следующему обмену репликами между отцом и его четырнадцатилетней дочерью:

Отец: «Что ты задумала?»

Дочь: «Я ухожу. Я собираюсь на рок-концерт».

Отец: «Ты никуда не пойдешь. Ты знаешь, что наказана».

Дочь: «Это нечестно… это просто тюрьма».

Отец: «Тебе следовало подумать об этом раньше».

Дочь: «Я тебя терпеть не могу… Я тебя ненавижу!»

В конце диалога дочь, кажется, хочет уничтожить своего отца, в котором видит свирепого зверя, подавляющего ее и не позволяющего делать то, что ей «необходимо». В кульминации ссоры индивидуумы видят друг в друге бойцов, готовых к нападению. Отец видит угрозу в кажущейся решимости дочери, а дочь – в кажущемся несправедливым доминировании и вмешательстве в ее дела со стороны отца. Конечно, на самом деле их раздражают излишне упрощенные и проецируемые образы друг друга. В большинстве подобных конфликтов между родителями и детьми ненависть, охватывающая ребенка, в конце концов сходит на нет вместе с чувством гнева. Однако если родитель постоянно ругает и оскорбляет ребенка, вызывает у последнего фрустрацию, эпизодически вспыхивающие гневливые чувства могут перерасти в хроническую ненависть. Тогда у ребенка возникают образы родителя как некоего монстра, а самого себя – как подвергающегося перманентной пытке.

Аналогично родитель, воспринимающий своего ребенка как непослушного, неискреннего и даже коварного, которому нельзя доверять, может испытывать чувство острого или постоянного гнева, но не ненависти. Однако если такой родитель начинает ощущать свою уязвимость и относиться к ребенку как к непримиримому врагу, тогда у него – родителя – все это может также перерасти в ненависть. Чувство ненависти между родителями и детьми, разведенными партнерами или родными братьями и сестрами способно длиться десятилетиями и даже всю жизнь. Внутреннее переживание чувства ненависти очень глубокое, сильное и, вероятно, качественно отличается от повседневно случающихся приливов гнева. Как только ненависть выкристаллизовывается, она становится похожей на холодный нож, который следует вонзить в спину противника.

В тяжелых случаях этот противник может представляться безжалостным, беспощадным, злобным и даже способным на убийство. Рассмотрим подобного рода заявление жены, вовлеченной в битву с мужем за опеку над ребенком: «Он безответствен. У него ужасный характер. Он все время отыгрывается на мне и детях. Я знаю, что он будет с ними плохо обращаться. Я не могу ему доверять… Я ненавижу его. Убила бы его»^[17]. Хотя столь негативное восприятие человека, когда-то бывшего дорогим, иногда соответствует истине, в большинстве случаев оно является преувеличением.

Поскольку воображаемый Враг может выглядеть опасным, злобным и беспощадным, сторона, полагающая себя жертвой, ощущает необходимость либо вырваться, спастись бегством, либо отвратить от себя угрозу путем того или иного рода устранения или даже прямого убийства Врага. В гражданских конфликтах истинная опасность обычно – но не всегда – сильно раздувается и преувеличивается. Угрозы часто не идут в направлении физического устранения того или иного человека, а относятся к воздействию на его психическое состояние, к психологическим уязвимостям – гордости, самооценке, особенно если тот, кто эти угрозы высказывает, считает, что его противник одерживает верх. Ощущение собственной уязвимости обычно непропорционально велико по сравнению с реальным враждебным действием противника.

В некоторых случаях психологическая «дуэль» образов друг друга, полных озлобления, с обеих сторон может привести к импульсам, направленным на возбуждение стремления к убийству. Ревнивый муж попадает под власть своих фантазий на тему, как отомстить бывшей жене, которой досталась опека над их общими детьми и которая в настоящее время живет с другим мужчиной. Он чувствует себя бессильным, загнанным в ловушку, ощущает безнадежность. В его голове господствуют навязчивые мысли: «Она забрала у меня все – моих детей, мою честь. Я стал ничтожеством». Он приходит к выводу, что более не способен выносить подобную тоску или дальше жить в подобном мраке, поэтому вынашивает план, как застрелить жену и ее любовника, а затем покончить с собой. Сделав это, он думает, что сведет со всеми счеты, облегчит собственные страдания и вновь обретет ощущение силы – перед тем как выстрелить в себя.

Если такой покинутый муж вовремя получит квалифицированную психологическую помощь, то психотерапевт сможет показать ему, что главная проблема заключается не в его жене, а в его собственной уязвленной гордости и ощущении своей беспомощности, а это можно поправить, если обрести перспективы по выходу из ситуации^[18].

В подобном случае стремление отомстить предполагаемому мучителю настолько сильно и носит настолько примитивный характер, что можно предположить, что оно проистекает из очень древних времен, когда высшая мера наказания за «измену» или «вероломное предательство» являлась для наших предков вопросом выживания. Некоторые авторы считают, что этот механизм встроен в человеческое естество и является результатом эволюции^[19].

Концепция личного Врага имеет аналог при рассмотрении войн между группами людей. В вооруженных конфликтах чувство ненависти к врагу адаптивно. Солдат, предполагающий, что он находится под прицелом вражеской снайперской винтовки, ощущает ненависть, которая является частью примитивной стратегии выживания. Доминирующие упрощенные образы оппонента, как бы ограниченные стандартными, «рамочными» представлениями, помогают ему сосредоточить внимание на уязвимых точках противника и мобилизовать свои ресурсы на собственную защиту. Формулировка «убей или убьют тебя» отражает эту проблему в упрощенном, но недвусмысленном виде.

Подобного рода первичное, первобытное мышление активируется, когда члены какой-то группы выдвигаются, чтобы наказать предполагаемых обидчиков. Иррациональный фрейминг других людей как Врага особенно очевиден при рассмотрении случаев насилия, совершаемого толпой. Члены банды, собравшиеся для линчевания, или солдаты, в неистовстве убивающие невинных жителей какой-то деревни, не думают о том, что лишают жизни таких же, как они сами, человеческих существ. Не осознают, что движущая сила насильственных действий каждого их них берет начало в их собственном доне́льзя взвинченном и примитивном мышлении. Отвратительные образы жертв распространились по вершащей насилие группе, как лесной пожар. Поскольку каждый ее член воспринимает свои жертвы как нечто скверное, воплощение зла, он ведо́м мыслями о возмездии. Моральный запрет на убийство автоматически отменяется убежденностью, что они делают правильные вещи: злодеев надо уничтожать. Такое агрессивное, пропитанное насилием поведение приносит немедленное облегчение, поскольку утоляет гнев, дарует ощущение силы и власти, удовлетворения от того, что правосудие совершено и справедливость восстановлена.

Индивидуум, являющийся частью мародерствующей толпы, считает, что использует свое право выбора. На самом деле решение пойти убивать сделано автоматически его ментальным аппаратом, который оказался полностью захвачен примитивным императивом: убей, уничтожь опасное и ненавистное существо. Хотя психологический импульс, направленный на причинение вреда или убийство, на данном этапе развития враждебности в некотором смысле является непроизвольным: каждый отдельный солдат или индивидуум в беснующейся толпе имеет возможность сознательно его контролировать. Более длительно действующие и надежные способы справиться с деструктивными проявлениями должны быть направлены на систему примитивных представлений, которые выставляют жертвы в виде воплощения зла, на систему законов и правил, которые диктуют необходимость наказания этих воплощений зла, и на систему убеждений, разрешающую пренебрегать запретами на причинение вреда другим человеческим существам.

История изобилует примерами вражды между семьями, кланами, племенами, этническими группами и нациями, которая передается из поколения в поколение. Некоторые распри стали легендарными, как вражда между Хэтфилдами и Маккоями или между Монтекки и Капулетти в «Ромео и Джульетте». В первой сцене первого акта этой пьесы герцог приказывает своим враждующим подданным:

 
Изменники, убийцы тишины,
Грязнящие железо братской кровью!
Не люди, а подобия зверей,
Гасящие пожар смертельной розни
Струями красной жидкости из жил!
Кому я говорю? Под страхом пыток
Бросайте шпаги из бесславных рук
И выслушайте княжескую волю.
Три раза под влияньем вздорных слов
Вы оба, Капулетти и Монтекки,
Резнею нарушали наш покой.
Сняв мантии, советники Вероны
Сжимали трижды в старческих руках
От ветхости тупые алебарды,
Решая тяжбу дряхлой старины.
На случай, если б это повторилось,
Вы жизнью мне заплатите за все^[20].
 

Недавние примеры междоусобных войн – конфликт между хуту и тутси в Руанде, евреями и арабами на Ближнем Востоке, индуистами и мусульманами в Южной Азии. Создание образа Врага нигде не проиллюстрировано лучше, чем при нападениях сербов на мусульман в Боснии. После распада государства в коммунистической Югославии в 1990 году коалиция националистов, политических и военных лидеров взяла на себя миссию построить чисто сербское государство за счет мусульманского населения. Сербское руководство расшевелило мрачные воспоминания о господстве турок и боснийских мусульман над сербами. Якобы для того, чтобы сохранить свою нацию, сербская власть провела кампанию «этнической чистки» и уничтожила или изгнала тысячи мусульман^[21]. В последнее время^[22] сербские войска сжигали деревни и массово убивали гражданское население в югославской провинции Косово – в ответ на восстание этнических албанцев.

Яркий образ мусульман как Врага, создаваемый сербским руководством, лишь подстегивал массовые убийства. Посыл был таков: мы веками страдали под турецким игом и более не потерпим ярмо их последышей. Безусловно, это был до крайности заряженный негативом образ «угнетателей», который сербское население просто не могло спокойно воспринимать и терпеть. Хотя между сербами и мусульманами, которые долгое время мирно жили вместе, не было заметной разницы.

Драматизация образа Врага также является удобным способом для национальных лидеров объяснить крутые развороты в их экономической и военной политике. Приписывая военные поражения проискам стигматизируемых меньшинств, какой-либо политический лидер может взрастить у нации ощущение униженности, слабости и уязвимости. Например, Гитлер использовал «козни» многочисленного еврейского меньшинства в качестве объяснения поражения Германии в Первой мировой войне и национального унижения, последовавшего за соглашением о перемирии, а также инфляции и депрессии^[23]. Рисуя евреев как поджигателей войны, международных капиталистов и большевиков, он проецировал этот злокозненный образ на всю уязвимую этническую группу.

Наличие козла отпущения расширяло возможности нацистов. Действия по унижению и преследованию евреев усиливали соответствующий демонический образ. Логичным следствием этого стал вывод о необходимости уничтожить Врага, чтобы у него больше не было возможностей вредить и делать что-то деструктивное (вызывать войны, экономически угнетать нацию и «загрязнять» культуру). Гитлер смог вызвать у последователей сочувствие и жалость к самим себе, изображая их жертвами еврейской власти, подрывной деятельности и насаждаемой коррупции. Так «жертвы» становились «обидчиками», обладающими всеми возможностями эффективной бюрократии военного времени для «окончательного решения»^[24] (еврейского вопроса. – Примеч. пер.).

Национальные лидеры, толкающие свои страны на путь войны, могут иметь более трезвый взгляд на Врага. Для завоевательных войн не обязательна личная ненависть политического руководителя к оппонентам. Но военные действия с большей вероятностью приведут к успеху, если солдаты и гражданское население будут видеть в этих оппонентах воплощение зла, которое необходимо во что бы то ни стало уничтожить. Военные авантюры могут стать для политических лидеров сродни азартным играм, но являются боями не на жизнь, а на смерть для солдат, которые должны рассматривать свои личные жертвы в качестве актов героизма.

Можно обнаружить некую общность, красной нитью проходящую через весь спектр проявлений гнева, враждебности и антагонистического поведения: от персональных словесных оскорблений, предубежденности и фанатизма до войны и геноцида. Гнев остается гневом, неважно, спровоцирован он непослушным ребенком или восставшей колонией; ненависть остается ненавистью, независимо от того, спровоцирована она грубым и жестоким супругом или безжалостным и беспощадным диктатором. Неважно, какими внешними причинами вызывается антагонистическое поведение – в общем случае в его возникновении и внешних проявлениях задействованы одинаковые внутренние психологические механизмы. И также, как в случаях деструктивных межличностных столкновений, когнитивные искажения возбуждают гнев и толкают к враждебным проявлениям в поведении. Таким образом, в необоснованную личную агрессию, возникающую на базе предрассудков, предубеждений, фанатизма, этноцентрических убеждений или вооруженных вторжений, оказывается вовлеченным механизм примитивно-первобытного мышления: абсолютизация категоричных умозаключений – с одной стороны, и забвение факта, что жертвы – тоже человеческие существа, с другой.

Если существуют когнитивные общности, это может упростить задачу по выработке психологических подходов к коррекции негативных проявлений подобного рода. На основе этих общностей можно выработать систему разрешения конфликтов между индивидуумами и группами индивидуумов, а также заложить основы работающих решений для проблем преступности и массовых убийств. Изучив опыт психотерапевтической практики, мы сможем выявлять когнитивные искажения и применять соответствующие «антидоты», разрабатываемые исходя из понимания, дальнейшего уточнения и модификации подобных процессов и систем глубоких убеждений, лежащих в их основе.