96—18

– 25, 70, 45, 36…

– Это что, начало фантастического рассказа?

Шорин быстро обернулся. Позади него, скрестив руки на груди и улыбаясь, стоял капитан Гриневич.

– Что вам угодно?

– А я, вы знаете, поручик, давно вас ищу. Думаю: куда это наш друг Шорин запропал? А он, оказывается, здесь, в малиннике и занимается сочинительством, беллетрист этакий!

– Извольте объяснить, что вам угодно? – с запальчивостью проговорил Шорин. – По какому праву, капитан, вы…

– Бог с вами, дружище, я вовсе не хотел вас обидеть.

– Это кажется очевидным! Если я здесь, то вовсе не значит, что я ищу вашего общества.

– Однако, поручик! – начал было возмущаться Гриневич, но потом попытался сдержать себя: – Послушайте, Шорин, – проговорил он спокойнее. – Уж если мы с вами начнем ссориться… Я понимаю, безусловно, все мы здесь в отнюдь не лучшей ситуации. Да о чем я, вся Россия… Впрочем, вы же понимаете. Держите же себя в руках, черт возьми!

– Но смотреть через плечо… Это же низость!

– Да что вы, в самом деле? Неужели думаете, я специально? Мне только что попались на глаза два, как их сейчас называют, фантастических рассказа, и оба они начинаются с цифр. А тут вы со своей математикой!

– Это вовсе не математика, – глухо проговорил Шорин, постепенно успокаиваясь. Большая фигура Гриневича на фоне бревенчатой стены дома, где они временно разместились, показалась ему давно знакомой и симпатичной. Да и с какой стати ему подглядывать, что пишет Шорин. А он и вправду не пишет вовсе. Действительно – одни цифры.

Они помолчали.

Налетевший вдруг ветерок зашелестел ветвями сада и пропал. Шорин поднял голову. По небу плыли облака. Как в детстве.

– М-да… Послушайте, поручик, а я хотел вас поздравить, – проговорил Гриневич. В руках у него вдруг откуда-то появилась большая темная бутылка. – Это вам.

– Благодарю, – ответил Шорин.

Это было трогательно.

Он улыбнулся.

– Простите мою несдержанность, капитан. Я хотел побыть немного один. Но вы не думайте, что эта бутылка сегодня за ужином будет единственной. Я полагаю, мы славно проведем время!

И Шорин был прав. К концу дня прибыл подпоручик Рыльский, и когда зной начал спадать, они уже сидели в его комнате. За окном шелестела и плескалась веселая июньская зелень, непривычно разнообразный стол радовал глаз и будил несколько забытое ощущение праздника. Но чем больше они пили, тем мысли Шорина становились все более грустными.

Однако оживление за столом нарастало.

– Господа, представьте, – проговорил Рыльский, когда они в очередной раз выпили за здоровье именинника, – вчера в Дорофеевке встретился за вистом со своим однокашником. Он сейчас при штабе. Так вот, он уверял, в Питере большевики уже съели всех собак.

– И что с того? – мрачно откликнулся Шорин.

– Это служит хотя бы каким-то оправданием тому, что мы уже вторую неделю сидим в этой дыре! – воскликнул тот.

– Увольте, подпоручик, нашей с вами заслуги в этом нет, – нахмурился Гриневич. – И вообще, господа, по моему мнению, большевизм – это эпидемия. С ним нужно поступать, как поступали с холерой: оцепить зараженную местность войсками – и пускай они там мрут с голоду.

– Да? – не унимался Рыльский. – Но ведь холеру можно лечить.

– Холеру – можно. Но большевизм, анархизм, как и многое другое, оканчивающееся на «-изм», – Рыльский хихикнул, – не излечивается.

– Но мне кажется, капитан, против него все-таки есть вакцина. Большевизм – это насилие. Следовательно, его нужно лечить так же. Именно насилием. – Рыльский повернулся к Шорину: – А вы как полагаете, поручик?

– Я?..

Размышляя над тем, как ответить, чтобы его поняли, Шорин опустил взгляд на некрашеные, потемневшие от времени доски стола.

– Сколько вам лет, подпоручик? – проговорил он.

– Двадцать четыре.

– А вам, капитан? Вам сейчас сколько?

– Тридцать два.

– А мне сегодняшнего дня – двадцать шесть. Из них четыре года – война.

– Что поделать. Что поделать, – вздохнул Гриневич.

– И сегодня, буквально час назад, я подсчитал. – Шорин посмотрел на него. – Да-да, именно там, в саду, капитан. Я подсчитал, что прожил уже более трети жизни. Отданы лучшие годы. И чему? А конца так и не видно. Мечты, планы – ничего не осуществилось.

– Но послушайте, Шорин! – возвысил голос Гриневич.

– Да что вы, капитан, я не маленький ребенок и не нытик. Я только хочу, чтобы вы поняли. Дело не в большевизме. Большевизм – это следствие или симптом, если хотите. Симптом разложения России, ее исчезновения. А это трагедия. И прежде всего это трагедия нашего поколения, нас с вами, господа. Эта трагедия уже произошла, так какая разница, что там будет с большевизмом, ведь как было раньше, уже не будет!

– Так вы что, – в голосе Рыльского послышалось возмущение, – вы полагаете, что с красными не нужно бороться?

– Полно вам, дружище, – мягко поддержал его Гриневич. – Вы видите все в слишком мрачном свете, а самое худшее – еще и пытаетесь говорить об этом.

– Да, – Шорин кивнул, – возможно, об этом лучше не думать. Но все же отдавать себе в этом отчет, по-видимому, нужно.

– Нужно?! Для чего? – вырвалось у Гриневича, но затем он заговорил спокойнее: – На что толкают лично вас, поручик, ваши умозаключения? Они же бесплодны, как любая философия.

– Философия… Я вовсе не вижу в философии ничего дурного, просто я позволил себе немного пофантазировать. Вдруг моя судьба сложится так, подумал я, что мне из всего этого суждено выйти целым и невредимым. Что тогда? Опасаюсь, господа, что моя жизнь будет совсем не такой, как вы мне пожелали только что.

Шорин вздохнул.

– Да, если мы не уничтожим большевизм… – воспользовался паузой Рыльский.

– Да при чем здесь опять большевизм? – воскликнул Шорин. – Вот представьте, подпоручик, старость. Ваша жизнь… Ну, вы как песчинка, понимаете? Вас закрутило, понесло помимо вашей воли, и вот она, ваша жизнь, уже почти кончилась. Не знаю, как еще сказать, но я, господа, почему-то сегодня очень отчетливо представил, как это, возможно, будет со мной. Увы, отнюдь не весело все будет. Но что там… И вот тогда, когда я почувствую приближение смерти, – лицо Шорина вдруг просветлело, словно с него сошла какая-то едва заметная тень, – тогда я найду маленького мальчика и…

Все случилось внезапно. Потом уже трудно было сказать, кто первым услышал отдаленные крики команд и раньше других вскочил с места. Звякнули резко отброшенные на скатерть приборы, глухо разбился о доски пола упавший в суматохе стакан; все разом кинулись к двери.

А когда они выскочили из избы, где-то на краю селения уже стреляли.

 
                                             * * *
 

«Шестнадцать двадцать пять! Ничего себе!» – в ужасе подумал Сидоров и в очередной раз безнадежно поднял руку.

Мимо него по разогретому ярким южным солнцем асфальту с шипением и свистом неслись машины. Их водители, как казалось Сидорову, взирали на него со своих комфортабельных и уютных мест за блестящими оболочками привлекательных «Жигулей» и респектабельных «Волг» со злорадством и презрением. «Ну и стой на жаре, мучайся, – как бы говорили их взгляды. – Опаздываешь? Ну и опаздывай. А мы поедем дальше, и нам здесь, в автомобилях, совсем не плохо». Некоторые, правда, кидали на Сидорова извиняющиеся взгляды и даже подчас показывали жестом, мол, рад бы, старик, да не могу. Это давало надежду, но не меняло положения вещей.

За те двадцать минут, которые Сидоров стоял у дороги, один автомобиль, впрочем, остановился, но его перехватили два каких-то парня – то ли грузина, то ли армянина. «Вы что, я же в аэропорт опаздываю!» – пытался возразить Сидоров. «Ти-и?! – проговорил один из них, бесцеремонно оттесняя его от машины. – Ми же тут раньше тэбя пришли».

Этот инцидент оставил у Сидорова сильное чувство злости и раздражения. Раздражения в основном на себя – за то, что вот так, ни за что ни про что позволил увести машину прямо у себя из-под носа. Сейчас бы он уже минут десять ехал, откинувшись в мягком кресле с подголовником и, наверное, вскоре догнал бы тот злосчастный автобус, на который он так до боли глупо опоздал. Опоздал… Из-за своей же вялости и безалаберности. Вот всегда так!

– Эй, такси, такси!

Ну вот, наконец-то! Метрах в тридцати от Сидорова остановилась новенькая «Волга», из которой, расплатившись, вышел сморщенный старик в белой кепке.

– Командир, мне в аэропорт! – заорал Сидоров, быстро распахивая дверцу автомобиля.

Парень, сидящий за рулем, не пошевелился. Остановившимися, как у глубоко задумавшегося или сильно испугавшегося человека, глазами он смотрел куда-то в сторону тротуара. «Неужели канючить будет?» – с тревогой подумал Сидоров.

– Мне в аэропорт. Едем? – повторил он.

Водитель кивнул. Закинув большую дорожную сумку на заднее сиденье, Сидоров быстро забрался в машину и чуть более сильным, чем следовало, движением захлопнул дверцу. «Наконец-то, – подумал он, когда машина тронулась, и мысленно перенесся в аэропорт. – Теперь-то уж наверное успею!»

Автомобиль с шипением катил по дороге. В открытое окно врывался поток горячего, пахнущего гудроном и полынью воздуха.

– Скажите, а когда примерно мы будем в аэропорту? – поинтересовался Сидоров.

– Что? – вновь вышел из глубокой задумчивости таксист.

– В аэропорту когда будем?

– Будем… Будем мы в аэропорту, – как-то потусторонне отреагировал водитель и вдруг, спохватившись, резко нажал на тормоз.

Сидорова сильно кинуло вперед.

– Вот ведь! Надо же куда прет, – проговорил он, хотя сам заметил выруливший из-за поворота фургон раньше таксиста.

– Фу, черт! – выругался тот таким голосом, словно он сильно замерз и у него сильно свело челюсти.

«Что это с ним такое?» – не понял Сидоров. Ему стало немного не по себе, и, чтобы выйти из этого дурацкого состояния, он вновь повторил свой вопрос.

– А-а, – откликнулся таксист, по-видимому наконец осознав смысл сказанного. – Ну… Ну, где-нибудь чуть больше чем через час.

– А если поднажать, до половины шестого успеем? – встревожился Сидоров.

– П-понимаете… – водитель немного замялся. – Понимаете, мне сейчас ну вроде как нельзя спешить.

«Пьяный! – пронеслось в голове у Сидорова. – Точно пьяный, как я сразу не понял!» Он внимательно посмотрел на таксиста. Дорогие, по последней моде, но плохо сочетающиеся друг с другом шмотки, сытое, чисто выбритое лицо, безукоризненная прическа по моде десятилетней давности, начинающий появляться животик – черты, хорошо знакомые Сидорову по многим его бывшим одноклассникам. Да и среди его сокурсников по институту много таких: кто массажист, кто официант, кто тоже таксист… Такие не прочь ради бизнеса пойти на нечистую авантюру, сыграть в преферанс по пятачку за вист или пропустить рюмку-другую за рулем. У Сидорова было сложное отношение к таким людям. С одной стороны, он отчасти понимал их и иногда завидовал сытой, азартной и вместе с тем обеспеченной жизни, которую они вели. Но с другой стороны, он испытывал к ним что-то вроде неприязни, поскольку понимал: сам он в корне не такой, как они. Он никогда не смог бы, да, наверное, и не сумел бы жить согласно их понятиям. И, возможно, в силу этого ему никогда не удавалось в общении с людьми такого типа найти общий с ними язык или выработать свою линию поведения. Вот и сейчас он не знал, то ли начать возмущаться, то ли попросить этого парня остановить машину.

– А, собственно, почему? Почему вам нельзя спешить? – неожиданно для себя проговорил он.

Таксист вздохнул.

– Понимаете… – Он явно затруднялся с ответом. – В общем, мистика. Жуть какая-то.

«Нет. По-видимому, он все же не пьян, – подумал Сидоров. – Только действительно очень расстроен и подавлен. Даже напуган. Да вроде и не пахнет от него. Может быть, мафия?..»

– …Не знаю, как и объяснить, – в замешательстве закончил свою фразу таксист.

Машина выехала за пределы города и там понеслась все же быстрее. Извилистая горная дорога ныряла то вправо, то влево. Вскоре на подъеме они обогнали пыхтящий черным дымом грузовик и тянущийся за ним длинный шлейф легковых автомобилей с номерами всех мыслимых районов европейской части СССР.

Сидоров немного успокоился. Переживания и личность водителя отошли на второй план, и он с полминуты размышлял над тем, стоит ему снять пиджак или нет. Несмотря на жару, сделать это, сидя в кресле, было лень. К тому же пиджак с деньгами, документами и билетами на самолет можно было забыть, и в конце концов Сидоров так и остался сидеть одетым, только расстегнул еще одну верхнюю пуговицу рубашки и положил правую руку на край окна машины.

– Скажите, – проговорил шофер, – а вы верите в нечистую сил, судьбу и другую чертовщину?

– Я? – откликнулся Сидоров. – Нет. Вообще-то не верю. А что?

– Я тоже. Но сейчас…

– Что, случилось что-нибудь особенное?

– Да.

Какое-то время они молчали. Сидорову вновь стало беспокойно. Поведение этого парня стало казаться ему все более и более странным. Того было довольно трудно назвать впечатлительным, тем не менее он явно находился не в своей тарелке.

– Это… – начал таксист после паузы, – это случилось давно. В детстве, когда я был маленький, лет пять наверное, я убежал из дома. То есть не убежал… Если по порядку, дело было так. Вы москвич?

– Да, – проговорил Сидоров.

– Я так и подумал. Я, в общем-то, тоже. В детстве мои родители снимали дачу. Ну, своей не было. Это сейчас там понаставили… И… Ну, в общем, недалеко от той улицы, где они ее снимали, был то ли сквер, то ли еще чего, а в этом, значит, месте стоял дом.