А трава вся водой пропитана, и бегуны уже мокрые, и летят из рук их серебристые комки лягушачьей икры, ну а как еще назвать эти склизкие образования, откуда потом лягушки берутся. Белая рубашка на Яшке теперь не белая совсем, а он стоит и молча, как рыба открывает рот, – голос потерялся от радости где-то. Но другой звонкий голос звенит на весь тюп.

Улыбка пришла на лицо Якова.

– Там познакомились, оттудова и заберешь меня к себе.

…А она все стояла в окне их дома, и смотрела, она – его Настена, не заметишь разве по знакомому тонкому силуэту. В белой ночной рубашке, той самой, в которой разбудила его спозаранку. Окно прямехонько выходило в огород, трудно не заметить.

– Смотри, смотри, – с упреком пробубнил Яков. А потом голову поднял и давай спрашивать: – Услышала, стало быть, как звал тебя вернуться? – а потом опять опустил в смущении: – Смотри – да не смотри. Не смотри ты на меня. Я приду, но не зови.

Ну как ребенок, честное слово.

Голос сорвался, покинул Якова, как тогда, в тюпу. Яков закашлялся и стал отмахиваться от наваждения, как от назойливой мухи. Зачерпнул снега горсть, растер по лицу, еще зачерпнул, еще, еще.

– Ак-х, ак-х… горячий… хорошо! – подбежал к окошку, головы поднять не решился: – Ждешь, да? Изводишь меня, да?

Дом затаился будто. Темнота окон притягивала. Настена протянула вперед руки, и вперив в мужа взгляд, стояла, не шевелясь, – звала к себе.

– Ладно, скажу, как на духу. Мне узнать надо: простила ты меня или нет. Делай, как знаешь, но не вини. Жить с камнем на душе не могу.

Настя за день до смерти тревожная была шибко. Он это помнил. Она ведь в тот день ехать автобусом не хотела, собиралась с кумовьями на их машине, а он уговорил, выпить ему приспичило. Провожать порывался, да она осадила, куда тебе, пьяному? Вот беда и подстерегла: автобус занесло, Настя ударилась головой, из комы так и не вышла.

– Ладно, вернусь к тебе, погодь.

Смахнул слезу Яков, ударил по задвижке на сарае, дернул дверь:

– Ведьма! Выходь. Потягаемся. …Молчишь? – вытащил топор, и в баню.

Давай там лед колоть. За мутью льда почудилось что-то.

Жарко стало, скинул все с себя, а на рубахе светлой, что была на нем – след от обуви с обеих сторон, будто на шее ребенок сидел в грязных сапогах.

– Ах ты ж.

И побежал Яков по огороду своему, побежал, как бешеный, по истоптанным снежным тропкам, с подпрыгиванием, повизгиванием, будто на шее катал кого-то. Соседский глаз подозрительный это заметил, а как же. Вон, шушукаются уже за штакетником.

Яков уже за двором – улица будто вымерла. Вернулся – соорудил из банного барахла Вавилон в огороде, облил сию кучу керосином и подпалил. Хотел и баню заодно, да одумался, жалко стало.

Во вторник, с утра пораньше Яков сбегал на один перекресток, он хорошо помнил его, помнил, как Сельсовет обещал асфальт там постелить. Постелил, но только у себя на языке. Вон народ стоит, ждет. Народу-то что, с ними же такого не случилось.

Яков часто сюда захаживал, а в прошлом месяце не выдержал.

…Пазик вынырнул, как из-под земли. Яков в долю секунды встал перед автобусом, рванул дверь водителя:

– Вылазь.

Швырнул его на лед, и набросился сверху. Пока люди подбежали, пока суть да дело, отмутузил Яков бедолагу до крови. Сам отошел и сел в сторонке. В глазах мутно, решил посидеть.

– Не того бьешь, – сказал вдруг дед, что за дамбой живет.

– Не того? А жену мне кто вернет?

– Тот из Ургуля был…

– Ага!

– Что ага? Это новотроицкий парень, недавно устроился.

– Ага! А ургульский где?

– Ты что? Рехнулся? Забыл все? Судили того, дали условно, но до Ургуля он, говорят, не доехал, больше его не видели…

Яков вернулся с перекрестка, – по домам шепот, рехнулся, мол. Жена Демьяна отворачивается, как от прокаженного, еще бы, слег Демьян после того, просил соседа Якова к нему не подпускать.

Прошел месяц после того злополучного воскресенья. Демьян успел отлежаться, оклемался. Баяли: ушел в таежную экспедицию, – в том краю развернулась разведка нефтяных месторождений и Демьяна взяли.

Прошел еще месяц, Яков потерял все свое хозяйство, падеж напал. Но Ведуньи говорили, что мол, нечистая сила за хозяином явилась.

Затихла округа. Ночи начались такие, что и собакам лаять стремно. А бане и речи быть не могло, в баню к Якову люди ходить перестали. Даже ни во что не верящая Зойка стала купать детей в тазике. Хуже того, у кого стройка какая намечалась, – уже без Якова. Охотники связываться с нечистой силой давно перевелись, а Яков-то в строительном деле мастеровитый был.

Да что стройки! На улице, завидев Якова народ перебирался на другую сторону дороги. Обходили, как прокаженного. Оглядывались. Еще бы. Идет мужик, и ни с того ни с сего давай сам с собой разговаривать, руки в кулаки сжимает на груди – несет на шее кого-то. В общем, цирк.

Да-а-а-а, совсем бобылем Яшка стал, ни бабы, ни друзей, ни соседей. Ходит заросший весь, и с женой покойной разговаривает, спрашивает ее о чем-то, и отвечает сердито и опять на шее своей кого-то за ноги придерживает. Вот к чему приводит, когда несчастье такое, да и детей не успели завести.

Да тут одна баба, другая, третья стали говорить, что женщина завелась у Якова, не местная вроде бы. А откуда информация такая? Так видели их, стоят вместе, издалека правда. "Автобусников" поспрашивали, никто не приезжал, – и всем стало не по себе.

Ночью ко двору Якова никто ни ногой. С кем он водится, это большой вопрос. Яшка теперь табуретку вынесет на снежок и сидит точно сторож в тулупе – Обдириху караулит. А что?! Собака сдохла, коты сбежали, двор не убран от снега – карауль! По всем комнатам свет, и он сидит под домом. Отзывается на голоса, и бормочет: «Обдириха. Обдириха». Только голоса не все изнутри его раздаются, есть и «пацанячьи» из-за забора. Дети шутить повадились.

В буран березу старую у его бани повалило, ту самую, с которой он «ведьмины метлы» посрубывал, строения не задело. Лежит береза на заборе, так он не пилит: жена ему, видите ли, с того света весточку прислала. Так у людей тоже старые деревья покосило, но они весточек не получали.

Зашел он к Ушихе. Вонь несусветная, да стерпел.

– Бабка, никогда к тебе не ходил, прочти заговор для изгнания. Христом Богом прошу.

Худющий, глаза нездоровым огнем горят. Бабка шарахнулась от него в сторону, и давай проклятия выкрикивать, все, какие в ее словарном запасе залежались. Вот ведьма, помогла бы мужику. Да еще на лице печать смерти разглядела, а это уже ни в какие ворота. Плюнул под ноги Яков, хлопнул дверью и выскочил из чада несносного.

Вечером Яков присел на поленнице, и пока бормотал что-то, к калитке соседка подошла, сжалилась над ним, решила сообщить про Настену.

Незадолго до смерти ходила Настена гадать. Зимние святки, – в народе говорят, во время святок души умерших приходят к живым. Соседка-то как прознала: Настена у нее сняла крест нательный, все узелки на одежде развязала, и пошла непроторенной дорожкой, по огородам обратно к себе. Говорит: баня у них нечистая, там вроде гадалку и приму. Сокрушалась потом, что во время самого гадания отпустила руки гадалки, а того нельзя было делать, защита снялась. Яков тогда пил сильно, вот Настена и гадала. Но потом места себе не находила, все рвалась, то в город, то еще куда… Вот беду и накликала.

Яков ничего не ответил соседке, только пробубнил чего-то себе под нос. Она переспросила, а он и отвечает, как ни в чем не бывало:

– Да малец тут сидит у меня. Сынок мой. Нарядил его не по сезону. Так уже детей не одевают. Но ничего, не замерзнет. А знаешь, когда я был малым, как он, сон мне приснился. Я еще тогда в больнице лежал, с желтухой. Помню уснуть не могу, подушка мокрая, тени по стенам, смотрю на них – смотрю. А они от деревьев. Ну, слушай сон.

…Я стою лицом к стене, и слышу сзади, смеется или скулит кто, – пошевелиться боязно, включил боковое зрение, вижу – ведьма идет, руки выставила, волосы, как пакли. У нее неправильно срослись руки и ноги – все конечности вывернуты неестественным образом. Голову ей будто неудачно привинтили – смотрит прямо мне в глаза, не идти к ней, не убежать назад – ноги ватные. А она все тянет руки свои, они, знаешь, как в чешуе. Вот руками своими прутья от веника и рассыпает.

Я хватаюсь за ручку двери. А ведьма на шее у меня сидит, и погоняет мной. Здесь я сплоховал – рука онемела – дверь не сдвинуть с места. Ведьма хватает меня за лицо, пол уходит из-под ног, не могу найти опору. Ни вырваться, ни закричать. Дыхание сперло.

Сон вещий может?

Глянула соседка на него, сидит мужик под луной, – тень тенью, заплакала. Каким человеком был Яшка, а тут пропал, пропал ни за грош, – так поняла она это, но решилась сказать, пришла-то зачем. Принесла крестик Настены. После гадания найти его тогда не смогли, – оказалось, случайно смахнули со стола рукой, а тут нашелся, подумала отдать его Якову.

Но Яков помрачнел.

– Уйди от греха подальше, – это все, что он ей ответил.

И пошла она, не попрощавшись.

Той же зимой, как-то утром, на заснеженном берегу Тартаса за тюпом нашли обледеневшее тело мужчины. Кто-то глумясь разодрал над ним метлу из тонких березовых прутьев. Птицы вроде прилетали, следы нашлись: кто говорил – куропатки, а кто – вороны. Снегом припорошило, но разглядели. А смутило всех другое: лягушки обледеневшие в снегу.

Покойника не распознали. Весь он покрыт был льдом, толщиной с палец. Вот как это? Без тулупа, в белой рубашке, скованный льдом. Отвезли в городской морг. Сообщение на другой день пришло: Яков.

А чего к месту тому пошел, кто ж знает. Дети с горок катаются не там. Туда зимой только гусеничным трактором можно заехать. Вроде и от зимника в стороне, но баяли, будто то место у Якова с Настеной любимое было. Говорили, когда год он справлял по своей Насте, то сидел на пустом стуле, поставленном для покойницы, – говорят, намеренно уселся, чтобы с ней свидеться. Бабы после поминок стол предложили убрать, а он говорит: не надо, я буду еще покойников кормить. Говорили, будто с нечистой силой связался, – и жена навещать его стала. Говорили, он вроде как вину за ее смерть за собой признал, потому и в церковь отпевать ее не повез, и в дом батюшку не звал. Вот ведьму-то и накликал.

А чего Яков на берег Тартаса пошел, где снег по пояс, и река подо льдом, кто его разберет.