Андрей Николаевич Толкачев

* * *

Прощение

– Пошел, а дверь в баню-то пристыла.

Так сосед Демьян обозначил соседу Якову свое преждевременное возвращение из его бани.

– Ты чего? – Яков вывернул голову и уставился на Демьяна. – Я думал, ты паришься уже вовсю.

– Чего-чего, пристыла, говорю.

– Ну, заходь, не пускай холод.

Демьян повозился с дверью, и прижал ее потуже, будто косяки клеем смазаны.

– Да брось ее. Чего вернулся?

– Дернул. А там…, – сосед запнулся, замотал головой, и ни с того – ни с сего перешел на фальцет: – А там…

– Чего там? – поднял грозный глаз Яков.

Демьян еще раз крутанул головой, видно, переживал сильно.

– Да говори – не тяни.

Демьян опустился на табуретку.

Яков принес ковш воды, протянул – не берет.

«Брызнуть что ли, сосед не в себе вроде».

Брызнул – сосед поднял голову, теперь мокрую, хлебанул с затягом, смачно. И огляделся, как из танка вылез.

– А чего воскресенье-то на календарике?

– Вот ты ж! Заказали мне баню на воскресенье, а теперь чудят. Иди парься, Дема! Твоя Зинаида велела истопить сегодня, чтоб ты после леса это… не захворал, кости старые прогрел.

– Чего?

– Говорю, кости старые прогрел. Намерзся же пади.

Демьян опять ушел в себя. А Яков продолжил мысль:

– Но скажу тебе, в воскресенье баню не топят, да и работать нельзя. Грешно оно.

«Растопил им на свою голову. Правда, бабы его ушли довольные. И мать, и жена… А этого откачивать надо».

– Давай по чекушке?

– А?

– Ага! Примороженный че то ты! Отморозил чего-то в лесу может? Шучу-шучу.

Яков шагнул к столу, опрокинул стопарь, вернулся к Демьяну.

– Но скажу тебе, протопил в этот раз добре, на четыре пара. Бабы твои попарились, потом племянница, потом я сходил.

– Баня проклята! – прорвало Демьяна. – Там…, там… бабка в лохмотьях бегает.

– Ведьма, – улыбнулся Яков.

– Ведьма, – серьезно подтвердил Демьян.

– Да я шуткую.

– А я нет. Она на куриных ногах скачет.

– Почудилось!

– Вот те крест.

– Разуй мозги, сосед! Мы сегодня по-твоему где мылись? От Ведьмы ты б уже не здесь стоял, родной мой. Ты вспомни, как дед Чуяк Ведьму в сарае увидал, такой кипеж поднялся. Огонь без дыма, корова сдохла, и куры, и баба его заболела. Дед в том самом сарае и околел.

– Сколько лет уж прошло, как схоронили.

– Да на краю кладбища, без креста. От Ведьмы всем несдобровать. То тебе почудилось.

– Ты погоди спокойствие-то нагонять. Дед давно покойник, а нам жить.

– Эт ты к чему?

– Ведьма завелась.

– Ты словами такими не шибко кидайся! Календарик высмотрел, а образа не заметил. В углу висят.

– А ты в баню свою зайди.

– Уже попарился. Благодарствую.

– А ты поди, глянь. Там Мамай прошел. Залито все грязью. Вонь стоит. Бочки опрокинуты, одежа под ногами…

– Вот ёп!

– Ага. Сначала глянул – верхний ярус завален тряпками, потом все зашевелилось. Трясется, и шмыг с полка вниз, и побежала туда…

– Куда?

– В угол.

– Куда?

– Под лавку, куда-куда… Ростом, как карлица.

– Может крыса?

– Не-е-е…

– Да крыса.

– Вот ты заладил: крыса, крыса…

– Да померещилось.

– Так ить не выдумашь такое…

Демьян перекрестился, и бормотал себе под нос что-то, и все тише, и тише.

«Видно, слова молитвенного свойства», – определил Яков.

– Ну, будет, не в церкву пришел… Я ж не анахорет какой, зову – знаю куда, эту баню мы еще с тятькой сложили, ты ж видел мох какой между бревен. С Васюгана. Вот люди по той памяти и нанимают меня, кому сруб нужен для дома, кому для бани.

Якову стало неловко, вспомнил он историю давнюю. Бабка Варвара, царство небесное, тятьке мозги прочищает, а тот стоит глазами в пол, как кол в поле. Бревна он тогда с ветровала привез, бабке доложили (по деревне слухи-то мгновенно разлетаются). А с ветровала нельзя, нечисть притянется. Детвора рты поразевала, застыла на месте, не хуже чем в прятки: вона што, есть ишо в лесу ведьмины места, раз взрослые об этом ругаются.

Тятька тогда сориентировался – ноги в руки, и по шустрому иконой-то предбанник и украсил, из бабкиного иконостаса. Да не спасло: икона почернела, как головешка, а тятька – в хворь.

Яков похлопал Демьяна по плечу.

«Сходить туда… Или не идти. Да лучше опосля, ну ее к лешему».

Ребус-то не сложный, разгадал. Когда племянница Зойка с детьми из бани вернулась, тогда и разгадал. Она такая, с упреком: не заходил ли кто в баню, когда мы купались? Да нет, – отвечает Яков, как на духу. А Маришка, дочка ее, тараторит, шум, мол был за стеной.

«Ведьма объявилась, – Яков сжал зубы. – Бабка Ушиха накаркала. Бабка со странностями, живет в своей конуре, за забором, дрова ей поколол, а она все выглядывает из засады, партизанка.

Недавно встретил ее. Пошел за солью, а бабка навстречу.

«Гляди в бане не парься! Им стопи сначала».

Якова тогда как током шарахнуло.

«Кому? Я один живу. Что ты несешь?»

А бабка опять за свое: «Гляди», – говорит.

Пришел домой, герань вся пожухла. Вот не верь Ушихе после этого.

Неделю целую Якова предупреждение не отпускало, такое из головы не выбросишь. Про покойников талдычила бабка, обычай есть – баню им топить, когда ведьма во дворе. А эта нечисть с покойниками водится – вытравить ее, не поле перейти. Но как после покойников потом в баню-то ходить? Соли он тогда набрал с запасом, рассыпал по краям, святой водой углы окропил, лампадку зажег, молитвенник от корки до корки перечитал. Да толку то, вона опять объявилась.

Бабка Ушиха лопочет из-за забора: «Стопи для них баню, стопи, ирод…».

Якова аж перекосомучило. Пристала, старая. Сама как ведьма, и глаз дурной. Перекрестился, да пошел огородами. И вот теперь с Демьяном свистопляска какая.

Тут он открыл глаза, и понял, что уснул возле Демьяна, прямо на полу. А Демьян с открытыми глазами сидит. Сидит, как примороженный.

– Хорош себя накручивать! Я тебе повторяю: топлю по субботам, как положено. Твоя уговорила меня перенести на воскресенье, потому как ты за дровами трактор взял.

Помолчали.

– Ты без курева? – решил переключить тему Яков.

Демьян похлопал себя по карманам.

– Жар-то есть ишо, сходи, а я разолью, закусочку сварганю, – все «чин чинарем».

Демьян уже не реагировал.

«Маришка-то как шорох истолковала: за стенкой будто возился кто-то, скребся, да дышал громко. Испужалась. Крысы так не дышут. Зойка – ей: не выдумывай, мыль мочалку как следует, мне вас помыть, самой помыться, да дядя Яша ждет. Что характерно, я парился – оттуда ни звука. Стало быть, Обдириха баньку навестила. Вот об чем Маришка матери толковала».

Яков прошелся по комнате, до высокого порога, какие делают в избах, и обратно, пошарил глазами по столу, – ножи сложены крест на крест – вот так шутки у Демьяна! Еще разок налил первача – махнул залпом, кхэкнул для видимости, сел – уставился на Демьяна.

«А тут Ванюшин, как хворь приперла, взял, да истопил для покойников баню. А он мужик идейный, в приметы не верящий, – стойкий атеист, мать его, да еще той, парткомовской породы. А тут истопил, не побрезговал. Белье им чистое носил, шампунь, против перхоти. Наверное, и спинку предлагал помыть? Ладно, не до шуток. Но откуда у него и веники были исхлестаны до прутьев, и отпечатки на полу, он ведь выдумывать не станет».

– Я домой лучше пойду, – стал отпрашиваться Демьян, будто его кто держал.

– Ну да.

– Уж полночь поди.

– Ну да.

– А за полночь уже не парятся.

– Ну да.

Оба разом стали таращиться на часы настенные, что вместе с календарем выглядывали из другой комнаты.

– А у тебя с кукушкой были.

– Нет, Дема, отродясь не было, то ты меня с Куропаткиными попутал. Они – любители этого дела.

– Пошел я…

– Ага, давай.

Демьян пошел, – само собой, как в воду опущенный, – дверь за собой закрыл неплотно. Впервые отказался выпить на посошок, и странное дело, сидел у порога, а умудрился ножи на столе скрестить. Эт зачем, спрашивается? Вот уж «мужик с присвистом».

После ухода соседа снег повалил большими хлопьями. Яков сунулся за двор, постоял, покурил, приглядываясь к дому, будто вышел с экспертизой.

– Ну хорошо, ну отпустило. А снежок какой! Вот бы поваляться в нем, и уснуть там. Эй! Пацаны! Сашка, Витька! Помните, как мы зарывались в снег? В тюпу. Ладно. Чего ору? Кто меня услышит? Давай, давай! Падай, падай. На этот фильм похоже, как же его? Ну где мужик за елкой ходил… Падал прошлогодний снег. Вот и поговорил сам с собой.

Еще постоял. Изба за спиной хмурилась, не хуже той Ушихи за забором. А что ей остается, когда Обдириха шастает. Раньше собака бы лаяла, да схоронить недавно пришлось. Кто-то отраву сыпанул.

Яков намеренно оставил незапертой калитку. И громко топая ногами обошел все углы, в сенцах, в доме. Топор под порог положил. Авось поможет.

Ночь прошла без сна, со светом на кухне и огоньком в лампадке. Так всю ночь на икону, да на лампадку и пялился. Еще бы: ночью шуршала метла, скребла лопата, и невидимый дворник, каких в деревне отродясь не было, чистил снег и выстукивал, будто по железу, странные звуки. Разве дворник? Не ветер разве?

Яков решил в эту ночь быть верующим, в остальные дни у него как-то не получалось.

К утру, когда звезды на небе помутнели и курево закончилось, Яков впал в сон, а во сне он любил встречаться с женой.

Он проснулся от того, что на плече лежала ладонь жены, тонкая, с родинкой на предплечье. Жалуется она на родинку, мол, торчит сильно. Уже ниткой обматывала по совету старух, свести ее хотела, да где там! – одни болевые ощущения.

«Сейчас потрясет-потрясет мне плечо, да и отойдет. А я еще покимарю».

Вскочил. Колотун, как в лихорадке. С одной ногой в штанине допрыгал до стены, нашарил включатель, обуздал вторую штанину, затянул ремень, и только тогда уставился на свою кровать с ее волосами на подушке и одеялом на полу.

Обследовал все двери.

«Засовы на месте. Да все чин чином, комар не пролетит!»

Вернулся, хлебнул воды. Ложиться в холодную постель уже охота пропала. Фото упало на комоде, где он и Настя вдвоем. Не порядок! Бывает от сквозняка, конечно. Поставил на место, протер рукавом от пыли.

– Настя, Настя. Вот, смотри. Тут мы вдвоем. И детишек нарожать не успели, – Яков сел за стол, и по привычке глянул туда, где жена хлопотала у печки. – Время летит, в прошлом месяце на поминках годовщину справили. Я еще сел сдуру на твой пустой стул. Да ты простишь ведь, не за такое прощала. А помнишь, говорила: умру, найдешь молодуху. Дурочка! Как видишь, один. Да и тебе недолго там одной, скоро свидимся. Приду к тебе. Вот такое у меня чувство… Но как же у нас получилось по-дурацки. Сколько раз крутил это в голове, как пластинку. Собралась ты в город, за документом, – за бумажкой, пропадом она пропади. А сколько раз откладывала! А тут приспичило, зимой, в гололед. Автобус юзом. Схоронили.

Почистил во дворе Яков, – баню из виду не упускал, нет. Стоит банька, как ни в чем не бывало, правда, двери настежь, – Демьян вчера оставил с перепугу.

Почистил в хлеву Яков, – боров спал и хрюкал во сне, корова о чем-то усердно размышляла – присел тут же, под кучей навоза, на чурку, покурить. Дышалось тут, честно говоря, свободно. В тишине и согласии. Чего ж Майка притихла? – задался он вопросом. Развернулся на своем чурбане, глянул в честные глаза коровы и опешил: Корова не мычит. Уже подоили. А доить кроме хозяина некому, – вот в чем дело. Некому!

Ну, дела. Пошел за сеном, зацепил вилами – а у сена цвет пепельный, потер пальцами, принюхался, захватил еще охапку с другого навеса, вроде нормально выглядит. Пошел в курятник, – так и есть! «Куриный бог» исчез с гвоздя. Плоский камень в половину ладони, с естественным отверстием, такие у доброго хозяина служат для защиты кур от сглазу. На гвоздик повесишь, – и будь спокоен. А тут гвоздь один торчит.

Занес в избу дров, в животе защемило, хватанул хлеба, да выплюнул, – солонющий. Но кто его в соль макнул?

Вернулся к бане, на место вчерашнего происшествия.

Дверь болтало ветром, как тряпку на огородном пугале. Придержал дверь, а внутрь соваться не спешил – мешало что-то… Еще со скотного двора заметил: баня приуныла, посмурнела, почернела. Правда, и погодка не задалась.

Ах, банька, банька. Повернись к Ведьме задом, ко мне – передом.

– Шучу, – вдруг вырвалось из него это слово, а там следом и вопросы: – Как же ты так, а? Кого пустила ты? А?

Похлопал ладонью по бревну, перекрестился.

– Говорили ж люди дураку, освяти баню, освяти – нет, не послушал…

Помолчал.

– В народе как про тебя говорят? Знаешь? Да зна-а-ешь. Баня – мать родная, все грехи смоет… Да вот не смыла.

Яков бормотал чёй-то, подбадривал себя, подбадривал, да не шибко получалось. Сунулся – из предбанника потянуло зловонием, – Демьян не соврал. Из парилки в предбанник вода застыла и образовался ледник.

Стены перепачканы, икона разбита, веревки разорваны, барахло с гвоздей сметено вместе с пимами, а гвозди изогнуты, как проволока. Веники, вехотки, мешки, пакеты, фуфайки, – все разодрано, будто зверь нашкодничал. Гора из гладкой светлой кожи оказалась дедовым тулупом. Общипан, как курица в суп.

– Шалишь, да? А ну выдь! Погляжу на тебя, – Яков пригляделся, прислушался. Всю ночь ждал встречи. – А че штаны отцовы наизнанку? На примерку, али как?

Помолчал. Икона лежала перед ним, рама разбита, оклад изогнут. Пригляделся, – она ж дома висела, а сюда каким ветром?

Тут другая висела, с почерневшим ликом.

Побежал в дом. Угол пуст. Лампадка на полу. Сказать кому – засмеют, рехнулся сосед.

В бане стал сгребать все в угол, под шмотками пол был засыпан крупой, пшенкой кажись. Откуда ей взяться тут? Однако, насыпано. Яков за метлу. Да где там, пропала.

– А метла ведь – это… вещь важная. Метла в углу, по старым приметам – охрана от нечисти. Все про тебя знаю. Выходь.

В горле запершило, от пыли и чего-то едкого. Вышел. Хватанул снега. Полегче стало маленько. Наступил в сугроб, одной ногой, другой, и, проваливаясь по колено, прошествовал до забора. На снегу чернели ветки, оказалось, от метлы разбросаны. Зачем? Не понять.

– Березовые. Лежат двумя рядками. Как по заказу. Будто мы с Настенкой лежим.

Огляделся. Хмарь вокруг. И следов-то нет. Хотя если приглядеться, куриный след есть, вон идет он, – голуби такой не оставят. А куры по сугробам лазить тоже не дуры.

– Демьян глазастый, вчера сказал, у ведьмы лапы куриные были.

Глянул на березу возле бани. Что с ней не так? «Ведьмины метлы» на ветках накручены, а ночь стояла тихая, бурана не было.

– Ах ты ж нечистая! Спилю все на хрен.

Яков начал прокладывать курс обратно, охая – эхая, и точь-в-точь попадая на свой след в сугробах. Даже повеселел от шалостей гостьюшки.

…Солнце. Небо. Весна. Бывало в жизни и такое событие. И бегут они, Яшка и Настенка по тюпу, за деревней. Забегут на крутой берег Тартаса, и несутся с него, не зная ног. Молодые, резвые, только школу закончили. В обуви уже вода хлюпает, а девчонка хохочет, все ей ни по чем. Живот обхватила, чтобы унять смех, наклонилась, постояла и снова бежать. Яшка уже не поспевает.