Глава 7. Разрыв

А ночью был дождь, я просыпался, курил.

Пао было не разбудить. А утром на меня так повеяло свежестью, что я снова попытался ее растормошить. Пао спала. Тогда я схватил ее за плечи так, будто кто—то у меня ее отнимает. Пао призывно застонала. Я вдруг понял, что отвлекся от буддизма. Меня так и распирало сказать ей: «привычка, выработанная годами…»

Я безнадежно испорчен.

Закурил, в ту ночь и в то утро я много курил – что—то предчувствовал?

Посмотрел на нее, она чему—то улыбалась во сне. Она была как—бы со мной, но в тоже время не со мной… ну да, я же отвлекся от буддизма.

Не зная как себя занять, я выпил кофе. Сбегал к морю. Я понял, что скучаю по ней.

Разбудил ее, сказал, что уезжаю по делам, а завтра, может быть, позвоню. Шорты, топик – и солдатик Пао уже на выходе. Ее исполнительность меня разозлила в конец.

Она не могла скрыть свою досаду, она не могла скрыть одного – ей не хотелось уходить – я видел это по ее окаменелой спине. Догнать, еще раз прижать… Этого не случилось.

Я пошел в душ. Когда вернулся, от нее остался лишь запах.

Что я наделал – я же никуда не еду. Я испытал чувство вины, обиды, злости – все мои страсти и грехи ко мне вернулись. Приехал в Мекку разврата и живу с телкой, как с женой.

Я не мог выбросить ее из головы. Нужно срочно отвлечься – возьму другую. Нет, лучше двоих! Буду иметь новую каждый день. Чего я к ней привязался, как банный лист?

Кто она? Шлюшка, у которой была уже сотня мужиков, с которой не о чем поговорить. Только пользоваться, как одноразовой посудой.

Дальше меня бы это затянудло еще больше. Хорошо, что перерезал пуповину. Я же приехал все успеть! А вместо познания столицы вертепа – я взялся познавать самого себя. Вместо проститутки она стала для меня священником, исповедником.

Я влил в себя полбутылки рома. Я пел дурацкие песни с немцами. Я смеялся сам над собой…

А утром прибежал в бар. Но Пао там не было.

Холодный фреш, обмен любезностями с мамой—сан, оказавшейся в топе, который я купил Пао. Вопрос где Пао? Снова шутки—прибаутки. Все хорошо. И снова вопрос, где Пао. Да где же Пао, черт возьми. Я сто раз спросил где Пао. Но ее не было, и мама—сан, принимая грустное участливое выражение лица отвечала, что не знает где она. Она ее прятала или…, не знаю, что еще.

Сука. Морковка. Кинула как бобика за шиворот.

Для нее я гербарий на стене, журавлик на небе, обезьянка на заборе.

Стемнело. Толпы слоняющихся бюргеров с морковками. И даже те, с кем я пел, и даже разглядел всех морковок – Пао нигде не было. Ок.

Снова огни неонов, дозаправка ромом. Снова на променад. Безрезультатно, и тогда в неоновой рекламе вя разглядел свою Пао и вторую Пао и третью Пао. Это была реклама тайских священников, которые смотрелди на меня и улыбались. В уши возвращались звуки техно, от которых я на время отключался, и когда я возвращался, то двигался в такт этим звукам.

А может виски? Да глупо, мне нужна Пао. И не смотрите на меня так, леди—бои, я пьяный в дым.

В этом свинячьем виде я видимо гожусь туристам тем, что мне можно поведать все тайны сердца. Вот мощный викинг что—то шпарит мне на английском, я оглядываюсь, где он пришвартовал свой драккар – не нахожу, а он видите ли советуется не взять ли ему в жены тайку. Тоже прикипел мужчина сердцем.

Я киваю, сочувствую и ухожу в забытье.

И вот я шагаю по улице.

– Где я?

Бродил всю ночь, и даже встретил Пао – она шла мне навстречу там, где уже никто не гулял. И я шел ей навстречу и в переулке никого уже не было.

Бродил настырно, и вот с меня, как с бойца на поле сражения, капает кровь, и япошки—покемоны, которые использовали меня как грушу, в семи шагах растворяются в ночи.

И ночь призывным голосом бундеса спрашивает меня:

– Was ist los?

Ну что со мной случилось? Так. Ходил—бродил—нарвался. Отдыхать же приехал – вот и отдыхаю.

Покемонов явно спугнул этот дружный квартет жизнедеятельных немцев, с красными, как кирпичи ряхами. Для продолжения отработки ударов это было уже too much, и агрессоры тихо ретировались.

– Alles in Ordnung?

– Danke. Dankeschеоn.

Больше я по—немецки ничего не знал, и бундесы ретирвоались вслед за покемонами. Видимо так и коротают ночь – одни ходят ногами по тебе, а другие вокруг тебя, одни валят – другие – поднимают. Ну тоже – вид отдыха.

Я не остался брошенным в ночи – нашлась морковка, которая меня подобрала и утерла нос клинексом. Красная купюра клинекса полетела в урну, зато обнаруженная мной в кармане другая красненькая купюра, более ликвидная, тем же самым бессменным интеллигентным очкариком на аверсе, полетела в сумочку моей спасительницы. На продолжение банкета я был не готов – она и не расстроилась.

Пао, Пао – я не мог выкинуть ее из головы, даже той головы, которая попала под мордобой. Ни на секунду не мог. Трудно было поверить, что неделю назад я ничего не знал о ее существовании, а сегодня ищу, будто где—то потерял свою руку или ногу.

Будто играю в глупую, нет, самую глупую игру в инете «Выведи мышку из лабиринта».

Да, но что ж я не признаюсь самому себе – тогда мой монолог не ограничился банальным «уходи». Это было похоже на речь Чацкого, только с кульбитом, – он не сматывает, а просит смотать других.

Сколько я наговорил глупостей. Откуда взялось столько дерьма?

Пао помогла мне поднять со дна весь этот ил. И если бы не она – я никогда бы не догадался, что являюсь носителем семидесяти килограммов грязи.

А между тем она сейчас сладко стонет под каким—нибудь бундесом или покемоном… У меня закололо сердце. Такое выдержать было не по мне. Ругался на себя, но прилежно скучал по проститутке.

Ну что, еще пол бокала «old—fashioned» Captain Morgan, еще одно легкое ерзанье кубика льда на светлом дне.

– Захвати с собой подружку, – услышал я свой голос.

– Выпьем что—нибудь? – прозвучал женский голос.

– Дома.

Как оказалось, затея была напрасной. Смахнул их на пол. На красненьких они испарились в ночи. И окно застил дождь мгновенный дождь имени Пао.

Утром не вспомнил никого, кроме Вия. Этот парень привиделся мне в связи с его классическим требованием «Поднимите мне веки». Именно с этой просьбой я бы обратился к желающим помочь.

Справившись с веками, я вдруг понял, что все остальное в еще более разобранном состоянии. Пошел – расшевелил конечности и понял: Пао мне нужна была как «скорая помощь». Ну кто мог вылечить меня, если не она?

***

Последний день. Завтра улетаю. Вхожу в храм – вместе со страждущими попадаю под дождь окропления, падаю на колени, если нужно просить Будду – я не знаю, о чем его просить. Да и он судя по всему не знает, как со мной полетать – со мной, без Пао.

Ну ладно, Будда, не обижайся, мне пора. Туда, где я живу своей московской жизнью – да, там не жизнь, наверное, беготня белки в колесе более целесообразна, но я живу.

Привет, будда! От моих слов с тебя слезает позолота, дружище…, давай пощелкаем жаренных кузнечиков. Нащелкался? Ну то—то же. Смотри, я на нашей лавке, здесь Пао прислонилась ко мне, как к дереву. Но я двуличная тварь! Дьявол во мне проснулся и выгнал Пао от меня, добродетельного.

В каком виде она меня вспоминает или вообще не помнит даже лица. Ну что особенного в том, что я ее выгнал?

– Саватди—ка! – так встретили меня, сложив ладошки лодочкой, тайские красавицы – нежные, как орхидеи…

В кругу пресыщенных соотечественников в иллюминатор я смотрел на Бангкок – город—монстр на глазах превращался в город—игрушку.

Там оставалась Пао. Маленькая песчинка, что залетела мне в глаз. Маленький вздох на заре перед огромным небом. Маленький глоток воды, что я проглотил в ту первую ночь в Бангкоке. Маленькая туфелька, которую я напялил на себя и не снимал те несколько счастливых дней в Бангкоке.

Я летел будто после исповеди, будто через меня прошли сточные воды и смыли всю грязь. Очищение, просветление, что еще скажешь. Я узнал, что настоящий священник живет в Бангкоке – и ее зовут Пао.

Мокрый—мокрый Гоа

Мокрый пляж, мокрая пачка денег и мокрое будущее

– Я ничего не понимаю. «Оставь меня в покое и больше не пиши», не ты написала? За что ты обиделась?

– Ни за что.

– Давай позвоню?

– Нет.

– Сильно обиделась?

– Да.

– Хоть что—то объяснишь?

– Нет.

– Я сюда приехал, чтобы снять отель и ждать тебя.

– …

– Так мы договорились. Почему ты все переиграла?

Гоа. Пляж. Июль. Дождь.

Дождь льет вечность. Счет дождливым дням потерян.

…Cмотреть на дождь в окно – тоска, самоуничижение и смывание памяти о ближайшем прошлом. Да, соседка по отелю Джей права, «катись все к черту». Хотя других слов она не знает.

…Изваянием желтым и статуэточным, стою под дождем, стою, как все индусы. Передо мной зеркало. Погода – мое зеркало – демонстрирует то, что в душе. Вот и стою дальше под обнаглевшим дождем, мокрый, а, значит, нужный хотя бы дождю. Кто сказал, что середина лета в этой [] опе рая – это пик межсезонья, пик хипстерского пчелороя…, короче, всем пикам пик. Кто сказал, что мне нужно было именно сюда? Что бы что?

Между тем Океан лютует. Цвет воды в двух словах: «бурое бесцветье». Выразился, но легче не стало. Океан, стекший с палитры сумасшедшего художника, Океан безумия, Индийский океан безумия.

Рыба явно обожралась поднявшимся песком и легла на дно, туристы в кафешках явно обожрались последней рыбой, у которой еще не было песка в брюхе и легли в номерах. Теперь ни туристов, ни рыбы, – один дождь.

На пляже никого, но самое непонятное – нет даже русских. Зашел в воду по пояс. Все, не будь дураками, чтут комфорт, алкоголь и сухие деньги в шароварах! Туристы больше смахивают на тараканов – как—то порыжели и смешались со сбродом отщепенцев—маргиналов.

Заметки затягивают. Увлекся. Хватаюсь за карман, и разрезая ладонью слипшуюся от влаги ткань штанов, вытаскиваю пачку промокших денег. Махатма на них стал акварельным. Не успел спасти от влаги – спасу от девальвации – несу на просушку.

Десять минут неукоснительно гляжу на вонючую пачку, будто собираюсь варить. Высушенная вобла, которую вынули из скверны чердака, и нечаянно уронили в грязь, выглядит куда приличней, хотя в руках держу то, на что можно прокантоваться здесь еще не одну неделю. Мои трансферы по ночному Мумбаи не прошли даром.

Свежо воспоминание о городе с когда—то звонким названием Бомбей. Ты же хотела побродить по Бомбею. Мы же хотели побродить по Гоа.

Тепло воспоминание о городе, в котором ничего не сбылось, городе, обласканном призывным разноцветьем огоньков и яркими тюрбанами индусов, городе, намекнувшем мне, что ты не приедешь.

Мозаика ночного Мумбаи по дороге к меняле

– Здесь здорово, тебе очень понравится.

– Ты уверен?

– Я уверен, что ты собралась заказать билет.

– Да?

– Да, ну скажи хоть что—нибудь ласковое.

– Ежик!

– И все?

– Стадо ежиков.

Как ни крути, Мумбаи – это наглая помойка с гирляндами на шее, которая не отстанет от тебя никогда.

И я – ходячий экземпляр любителя этой помойки, размышляющий о важном деле – о выгодном курсе рубля относительно рупии, ибо доллары иссякли. Ведь приедет она – и мне нужны будут деньги, хотя бы в таком скромном количестве.

Еще я думал, наверняка в необъятном Мумбаи притаился где—то душка, почитающий мои «российские деревянные» за валюту.

Два странных типа везут меня к местному меняле Омару или Амару (не знаю как правильно, но рыбное название в этой паре звучало бы душевнее). Тем более меняла он ночью, а днем, типа, ювелир. Ну, имидж построил для каждого времени суток. Солидно!

Я еду по наполненным торговой жизнью проспектам и улочкам, Мумбаи резко превратился в колхозный рынок, – не стесняясь источает на меня вонь грузовичков, переносных прилавков, подстилок на тротуарах, помоек, и еще бог знает чего… раскрашенного во все мыслимые цвета и увешанного бумажными побрякушками.

Еду дальше. Два категорически ответственных индуса стреляют по мне глазами, – внушают ощущение, что за полчаса пути я так изменился, что не узнать.

Между тем улицы, как муравьи в муравейнике, заполняют тук—туки и машинки любых размеров, вплоть до тех, в которые находясь в здравом уме и трезвой памяти за руль не пролезешь. Весь этот авто—мотодром шумит клаксонами и многоголосьем.

Едем. Мои спутники уже открыли по мне ритмичную стрельбу черными как мумбайская ночь, глазами, – видимо, караулят, чтобы не сбежал вместе с их уловом в пару—тройку рупий. Когда мы сошли на берег Омара или Амара, они шил от меня по обе стороны – не иначе как мои охранники.

Да! Чуть не забыл. Два слова, как они ездят. Виртуозно – нет, не то! Филигранно, я бы сказал. Теснота на дороге такая, что насекомых нет – они бы стерлись в пыль от трения техники и тел друг о друга. Боковые зеркала? Да ну их к черту! Все компенсирует умопомрачительный клаксон, который водила—индус считает своим долгом жать как эспандер «по поводу и без».

Бизнес—операция обещает быть выгодной для всего нашего интернационального трио. Под искомой дверью ночного бога – Омара или Амара мои сопроводители переходят на шепот, а шепот переходит в выяснение отношений между ними. Ну просто молодые щеглы у амбара с зерном.

Он возник внезапно, будто материализовался их воздуха. Омар—Амар продрал глаза и явил себя с солидным брюшком, свисающим поверх красных семейных трусов. Ну все «чин чинарем», мужчина, как говорится, статусный. Разговор между моими «охранниками» и этим тузом видимо не принес им положительных эмоций. Омара—Амара что—то огорчало, хотя мы еще не торговались. ну оно и понятно, он тут воротила международной валюты, владелец местного бизнес—эдема, местный авторитет с видом председателя колхозной партячейки.

Наконец, многостатусный Омар—Амар предлагает мне вариант обмена: 400 рупий за 1 мой косарь деревянных, это при курсе 1500 рупий за то же самое на валютном рынке. курс рупии взлетел. Я делаю от ворот поворот и машу окосевшему сопровождению – типа, разворачивай коней!

Не солоно хлебавши едем обратно. Индусы сникли – и стали похожи не на охранников, а на пленников, а я, стало быть, на их охранника.

…Светящаяся, усыпляюще—свистящая, тусклая ночь в аэропорту! Тоскень немыслимая, с желтизной в индусских глазах. Смиренно жду рассвета – от безделия клацаю охранника с усами Буденного, потом другого, тож с усами Буденного. Как никак – это главная достопримечательность аэропорта. Оказалось, переусердствовал. Буденные подняли кипеж, один сбегал за другим, и Главного нарушителя спектакля «Тиха индийская ночь» «под белы рученьки» повели к главному Буденному, который бдел в том же аэропорту.

Дальше сцена из картины «Опять двойка». Под бдительным оком их начальника, стыдясь, вздыхая и опять стыдясь, я удалял запретные кадры с усачами. Мне оставили только одно фото, которое я сделал не знаю почему. Может потому, что манекен без усов.

По завершении экзекуции начальник прибил свой обиженный взгляд к столу, и выдал тираду с общим смыслом «Понаехали тут». Я встал, меня посадили обратно. Начальник вперил карие очи в стол, да так и не отвел их никуда, лишь пустил по лбу струю пота. Прошло минут двадцать полной тишины. Но вот настал час икс – главный Буденный двинул речь (видимо все это время он ее готовил) – я проникновенно выслушал, и он отмахнулся от меня как от назойливой мухи – типа ведите его обратно! На самом же деле индусы гостеприимны.

Слоняясь по аэропорту дальше, нахожу доброжелателя – это индус с прискорбно—сочувствующим лицом, – он «все кивает, – он соображает, он все понимает». В точности, как у Высоцкого, только индус трезв как стеклышко: «А что молчит – так эт он от волненья, от осознанья, так сказать, и просветленья».