Прочтя в «Новом времени» отчет о вашей лекции, прочтенной вами 12 декабря под заглавием «О ценности жизни», я решил обратиться к Вам с письмом, надеясь, что получу от Вас ответ…
Если я обращаюсь сейчас к Вам, то побуждает меня к этому как самое содержание лекции, такой нужной в наши темные, упадочные дни, так и Вы сами, как человек, по словам газеты, переписывавшийся, а следовательно, и знакомый, если не лично, то письменно, с такими знаменитыми людьми, как Дарвин[571], Милль[572], а может быть, и с другими, о которых не упоминает газета.
В годы учебы в Симбирской гимназии я прочел «Утилитаризм» Дж. С. Милля – первую философскую книгу, которая произвела на меня большое впечатление, и особенно потому, что сквозь частные и временные интересы, умственные и житейские впервые показала мне область интересов общих и постоянных. Именно настроение, с которым эта книга написана, больше всего привлекло меня к себе, что же касается ее содержания, то я вынес из нее, но зато на много лет, знание, что есть взгляд на человека и на жизнь его как на управляемые и долженствующие быть управляемыми идеей счастья – высшей в истории[573]. Позднее, учась в Нижегородской гимназии, я прочитал вторую философскую книгу Милля «Подчиненность женщины»[574]…
«С чувством удовольствия, смешанного с удивлением, узнал я, что в России нашлись просвещенные и мужественные женщины, возбудившие вопрос об участии своего пола в разнообразных отраслях высшего образования – исторического, филологического и научного, считая в том числе и занятие практической медициной, для того чтобы расположить в пользу высшего женского образования выдающиеся силы ученого мира. То, чего с постоянно возрастающей настойчивостью безуспешно требовали для себя образованнейшие нации других стран Европы, благодаря вам, милостивые государыни, Россия может получить раньше других».
Джон Милль[575]
Милль – любимец[576]… Таким я его воспринимал в VI классе[577]. Теперь для меня позитивистская философия Милля – пример того, как можно философствовать без души[578]…
В наши дни, когда передовой авангард нашей родины – молодежь – потеряла веру в Бога, в науку и даже в самого себя, так нужны люди опытные, искренние, которые бы могли громким, авторитетным словом остановить поток людей, готовых по собственному желанию обратиться в холодные трупы.
Конечно, открыть глаза молодежи должна сама молодежь, студенчество, но мы нуждаемся в людях опытных, которые больше знают жизнь, чем мы, чтобы свое стремление соединить с опытом. И я – один из таких, которые страстно хотели бы помочь своим товарищам, – обращаюсь к Вам с горячей просьбой помочь мне в этом. Я бы очень просил Вас выслать мне ваши печатные труды, если они есть, посвященные этому вопросу. Может быть, есть где-нибудь печатная последняя ваша лекция «О ценности жизни». К сожалению, я не могу ни копейки послать Вам за это, так как сам я очень несостоятельный и с трудом могу послать даже это закрытое письмо. Может быть, мог бы заплатить за пересылку, но, во всяком случае, не за самые книги. Также, может быть, могли бы помочь и другими книгами (других авторов), которые, по-вашему, могли бы быть для нас полезными…
Но главное, о чем еще я хотел бы спросить Вас, так это о письмах таких людей, которых Вы имели такое счастье знать. По этому вопросу я хотел бы написать Вам особое письмо. Но пока все же хотелось бы коснуться этого здесь. Мне очень хотелось знать содержание некоторых из этих писем, в которых кто-либо из них говорит то, что важно было бы знать нам – молодежи. Все, что, по-вашему, не должно стать достоянием гласности, будет сохранено в тайне. Вообще, я ручаюсь за все, что Вы могли бы написать или прислать. Думаю, что не откажете в просьбе копий с таких интересных документов.
Писал ли Дарвин о религии, о Боге? И как, по-вашему, был ли он верующий человек? Это так важно знать.
Уже со времен моего студенчества, хотя я был только филолог, но с философскими в себе способностями, не только неверность, но умственная пошлость дарвинизма не возбуждала во мне никаких сомнений, оставляя все факты (открытые или замеченные Дарвином) верными. Факты – одно: и их никто не смеет поколебать. Но ведь факты надо объяснить, объяснять[579]…
Будучи (по задаче своей) теорией происхождения органических форм, она в действительности говорит только об их сохранении; или точнее и строже: о несохранении форм, за исчезновением которых остались те, которые наблюдаются. Природные процессы, описанные Дарвином, лишены какой бы то ни было созидающей, производящей силы[580]. Отдавая должное редкой способности английского ученого наблюдать и регистрировать факты, нельзя не заметить его неспособности сосредоточить внимание на внутреннем строении, а тем более – на внутренней жизни существ и явлений. Учение Дарвина слишком ясное и простое, умственно грубое[581]. Все в Европе почувствовали, что он религиозно оскорбил их, поскольку все богословы были полны безмолвного чувства, что есть что-то святое в том животном и растущем, виды чего, species[582], Дарвин вздумал толковать как глупую и бездушную мозаику[583].
Дарвин в высшей степени подошел к пошлости XIX в. Ведь он весь пошлый, этот век. О, как чувствовал я это с университетской скамьи… В своей элементарности и общедоступности дарвинизм подобен социализму, оба чтения не орудуют для своего усвоения больших знаний. Как теория Дарвина покончила с религией и цивилизациями, упразднила гвельфов и гибеллинов[584], ассирийцев и рыцарей, Фридрихов, Людовиков, Ричардов и иных прочих, так же точно социализм, т. е. два разговора со студентом, упразднил хартию вольностей[585], английский парламент и вообще всю скучищу Иловайского. Отсюда необузданная ярость устремления к Дарвину и социализму[586].
Вспомнишь Ницше и его: все рвется к сверхчеловеку! Эти порывы именно не могут не быть страдальчески, иногда уродливы, болезненны как будто бы: но – до времени, когда ясная форма, не слыханная и не виданная, вдруг вернется к покою, сияя новым сиянием происхождения – то видов: тут Дарвин совпадает с Ницше и Ницше с Дарвином[587].
Умственные устремления шестидесятников изначально были основаны на тех же элементарных и общедоступных суждениях, что и дарвинизм. Поэтому они и нашли в Дарвине столь понятную и столь удобную для их умозаключений фигуру. Так, они из русских лишь читали только себя и своих, т. е. Михайловский[588] читал Кривенку[589], а Кривенко читал Михайловского и т. д., и тем усерднее они читали иностранцев, причем больше всего – Дарвина. Это чтение – один из главных признаков этого поколения: все Шелгуновы[590] и Скабичевские[591] не могли съехать с гвоздя – Дарвин, Спенсер[592] и Бокль[593]… Они все сделались быстро дарвинистами… позитивистами… социалистами… марксистами… И в книгах своих говорили не о России, но о Дарвине, обезьянах и классовой борьбе. Вместе с тем при необузданной ярости устремления к Дарвину и социализму, а в чем-то и благодаря этому устремлению, кое в чем 60-е гг. были безумно счастливы[594]… Образ Дарвина, окрасивший целую эпоху жизни России, уйдет, как и другие ее приметы: Так вот не увидим завтра всего нашего времени, с парламентами, Дарвином и забастовками, быть может, потому, что этому веку не нужно было бессмертия души[595].
С чувством глубокого смущения начинаю это письмо к Вам. Мне так давно хотелось написать Вам, но все как-то откладывал, но теперь решил все же написать… Я понимаю, что Вы как писатель не можете вообще уделить сколько-нибудь времени переписке или простому письму постороннего для себя человека. Но бывают вопросы, когда душа просит ответа, просит и жаждет разрешения того или иного вопроса, когда молчание послужит к чему-нибудь печальному и плохому. Да и зачем писать книги, печатать их и распространять, раз нет общения между пишущим и читающим. А ведь только ради подобного общения и можно и нужно писать, чтобы конец самого процесса писания не был концом вообще, а только началом всего, что может и должно быть как результат распространения высказываемых автором идей. Пусть с того момента, как книга попадет на прилавок, между автором и читателем протянутся невидимые, неосязаемые, но крепкие нити… Эти нити нужны, ибо все иначе ложь, самообман… Не нужно тогда ни писать, ни читать, раз в будущем не предвидится появления таких золотых нитей доверия.
Я хочу Вам писать по поводу того, о чем, как я знаю (правда, больше понаслышке), Вы пишете, что повторяете много, много в разных многочисленных статьях и книгах. Из этого я заключаю, что этот вопрос для Вас важен, мало того, дорог и близок вам. А раз так, является потребность поговорить и, может быть, попросить совета в том вопросе, который ближе, чем все остальные, хотя, быть может, и не менее жгучие, вопросы.
Вопрос этот – пол, половое чувство, его отношение к высшим запросам духа, к религии, к христианству.
Как этот вопрос велик, необъятен, величественен! А между тем нигде нет столько лжи, как об нем…
Но скажу про себя. Я – студент, следовательно, молод, и еще жизнь не потрепала меня. Не так давно, после долгих сомнений, я поверил в Бога, стал так или иначе на новую дорогу, переменил старый путь атеизма, ибо он меня не мог удовлетворить. И вот теперь так неизбежно является желание посмотреть все сквозь найденную призму религии. И, конечно, одним из грандиозных объектов этого рассматривания является то, что называется половым чувством, или инстинктом. Легче положение человека неверующего. Но здесь приходится на первых порах столкнуться с вековыми предрассудками, вековыми наслоениями. Откуда, почему, на каком основании можно говорить, что вера в Бога и половая потребность исключают одно другое?.. Иногда идут на компромисс и, как-то жалко отворачиваясь, говорят: если уж так немощен и слаб, то женись, но это нехорошо и лучше, если бы этого не делать. А ведь если так, то какое же может быть всю жизнь сознание, что делаешь что-то вообще низкое, постыдное, что резко противоречит тому, что сам признаешь. Но все это одни только речи и слова… А на деле… Вот налетит могучий, неизвестно откуда взявшийся вихрь, опрокинет все эти карточные построения и покажет, как лживы и непоследовательны люди.
И почему это все так боятся признания полового вопроса своим родным сыном, боятся, как черта, но все предаются ему как тайному пороку, потихоньку, вдали от глаз другого.
Такая двойственность ужасна для нас, молодых, еще не совсем погрузившихся в грязь жизни, еще не оподлевших настолько, чтобы жить этой двойственной жизнью, не могущих пока еще сидеть между двумя стульями. И она так часто приводит к трагедии. И сколько таких трагедий, не слышных, не видных, тонущих в кипучем котле современной сумасшедшей жизни. Как пузыри лопаются на поверхности жизни. И кто виноват? Виноваты все те, кто сам, не проводя в жизнь возвещаемых идей, ратует за то, что сам не исполняет.
Я не могу забыть одну такую темную, так похожую на все остальные, ночь. Было часа 4 ночи, когда я проснулся в своей комнате от каких-то странных звуков… В комнате, освещенной луной, на одной из кроватей рыдал, безумно рыдал мой хороший товарищ по комнате. Он ушел с вечера в город и ночью незаметно пришел, когда я уже спал… Я был в полном недоумении. Он был такой славный, хороший, чистый мальчик (да, именно мальчик, хотя и студент). Мы с ним вели всегда хорошие речи об идеалах, о смысле жизни. Я знал, что у него дома хорошая и такая же чистая семья. Он мне рассказывал, как его всегда ждут на праздники. Так всегда рвался домой и возвращался такой радостный, хороший, уравновешенный. Я знал, что его мать его страшно любила, да и нельзя его было не любить. Иногда к нам в комнату забегала его сестра, курсистка, такая же чистая, хорошая девушка с синими, как васильки, глазами и так же быстро улетучивалась, оставляя запах тонких духов. На наших стенах не висело ни голых женщин, обычных в студенческой комнате, ни других откровенностей. Толстой, Достоевский, Чехов[596] были нашими любимыми писателями, и только они смотрели на нас со стен… У меня промелькнуло в голове, что что-то ужасное произошло с ним… Не умер ли уж кто, подумал я. Когда я стал его спрашивать, то он беззвучно упал на подушку и забился в истерике… И после, в ту же ночь, я добился у него, что он вернулся от женщины известного поведения. Как?.. почему?.. он попал – не мог сказать. Не чувство разврата и грязи его увлекало, а налетевший вихрь. И не хотел, а пошел… Но шел насильно, ибо слепая стихийная сила его повлекла.
Какой чудный, удивительный рассказ. Как он нужен! Как нужно об этом узнать, услышать обществу, священникам (каждому и всем сообща), родителям. А не сказать ли так, господа: о самом-то важном мы молчим, а брешем только о вещах, даже и самому говорящему неинтересных.
А он был тоже верующий, что так редко бывает со студентом. И сам он мучился с разрешением или, вернее, совмещением религии с половым чувством. И на чьей душе остался этот поруганный чистый лик Божий? Не на той ли, что говорила, что все говорят и никто не выполняет…
Может быть, если бы ему сказали, что половое чувство такое же хорошее, как и чувство голода, такое же нормальное, такое же святое. Святое, ибо только ради его я появился на свет от моей матери, что ничего нет грязного и темного, что надо скрывать в половом удовлетворении двух чистых, хороших мужчины и женщины.
Вот!.. вот!.. вот с чего надо начинать все рассуждения о поле. Большею частью половую проблему разбалтывают лица, до того истаскавшиеся, что уж и не могут ничего, и которым отец и мать и в голову не приходят. У нас половой вопрос есть холостая проблема, а не семейная проблема. Но на самом деле, конечно, исходный пункт рассуждения начинается с задумчивости: кто я и откуда произошел? Кто мои родители, благородные ли и чистые люди или скоты? Для него самого незаметно аскетизм весь происходит из отправного пункта мои родители скоты. Ужасно. Просто трясется земля и небо.
И вот я и хочу сказать Вам, что я думаю. Нужно снять это старое проклятие с пола, перестать лгать перед другими, а главное, перед собой.
Самые искренние люди из верующих не закрывали глаз перед этой могучей силой, вложенной Богом в каждом человеке.
Кажется, Августин[597] где-то говорит: «Уничтожьте публичных женщин, и сила страсти сметет все». Не разврат, конечно, проповедовал этот великий человек, и не за сохранение института проституции стоял он – он хотел, мне кажется, этим показать, как могуча эта сила.
Великий аскет Будда[598] так часто говорил: «Половая потребность острее крюка, которым укрощают диких слонов, горячее пламени; она подобна стреле, вонзающейся в дух человека». Не о разврате тут идет речь. Не того хочу, что говорят герои Арцыбашева[599]…
«Дайте мне “Санина”[600] Арцыбашева». – «Запрещен». – «Запрещен?!!» – «Запрещен и весь продан». Я так удивился, что вмешался в диалог приказчика и покупателя: «В самом деле такое совпадение?» – «Да. Весь распродали. И когда распродали, то пришло запрещение: не продавать более». – «Ну, чисто по-русски! Мы – не Германия».
Печаталось, что «Санин» разошелся в эту зиму в сотнях тысяч экземпляров, о нем долго и много говорила вся печать, начав целый поход против него; им обзавелись все библиотеки, все книжные шкафы и студенческие полочки для книг, и в то же время печаталось, что не разрешены к представлению на сцене семь, – целых семь! – театральных переделок романа. И когда все это произошло и шумело всю зиму, приходит в литературу генерал-исправник, важно садится в кресло и произносит: «Я запрещаю “Санина”».
Беседовал с юной курсисткой. Познакомился с нею в целях расспросить о каких-то опытах совместного чтения «Санина» студентами и курсистками, о чем слышал раньше. Юная первокурсница рассказала: «Студенты объяснили, что это новое явление, что тут можно разобраться. Что здесь голос, к ним обращенный, к молодежи. И что молодежь должна реагировать на это… Они говорят: «Мы все – Санины». И – «хотим быть, как Санин, поступать по нему». Я не знаю… Они говорят, что это – натура вещей, без обмана. Они хотят “без обмана” и требовали, чтобы мы, курсистки, жили с ними»[601].
А ведь «Санин» – всего-навсего лошадь на пружинах… без милой грации, какая была у «Фру-Фру»… Помните скаковую лошадь Вронского в «Анне Карениной»[602]? Санин – это битюг, везущий тяжелую кладь. Весь он тяжеловесен, грузен, без нервов и только с мясом[603].
Свободная любовь всегда была и не могла не быть при тесноте условий брачных в современном обществе. Но свободной любви у Арцыбашева и помина нет, все происходит без любви, и потому гадко от этого холодного сала… Недоношенный литературный поросенок, издающий хрюканье около женщины и так невыносимо пачкающий ее образ, поганящий его, – можно сказать производящий гнусное покушение на женщину[604].
Это гнусность, мерзость, и так много на совести таких писателей лежит и загубленных, и введенных в обман молодых жизней. И мне вот хочется так побеседовать с Вами об этом вопросе, таком жгучем для всей молодости. Я верю, убежден в том, что половой вопрос разрешится в благоприятном смысле только тогда, когда он перестанет считаться незаконным сыном и войдет в семью полноправным членом всех других потребностей человеческой души… Как жалки мне кажутся те книжки, в которых советуются разные невинные обливания, вегетарианство и т. д.
Мне иногда думается, что все подобные советы идут от тайных онанистов, притом не из умной их части.
О проекте
О подписке