Глава VI. Собирание русских народных песен и стихов. Песенная прокламация

1

1830-е – 1840-е годы становятся в жизни П. В. Киреевского периодом активного собирания русских народных песен и стихов. Как уже говорилось, первое свидетельство об этом встречаем в письме А. П. Елагиной-Киреевской от 8 июня 1831 года, посланном из Ильинского. В письме П. В. Киреевского Н. М. Языкову из того же Ильинского, но уже 9 июля 1832 года находим следующие строки: «Славное вы дело сделали, что собрали так много песен, а мне это стыдно, потому что я до сих пор еще не собрал ни одной. Однако и я не отстану и скоро примусь за дело. Ты их лучше не присылай, а привези сам. Главное мое занятие здесь покуда состояло, кроме брожения и того долгого времени, которое ушло так, в переводе шпанской трагедии “El magico prodigioso”²¹⁶, которую я скоро надеюсь кончить и в которой ты мне должен перевести заглавие»²¹⁷. В любом случае к 9 сентября 1832 года П. В. Киреевский имел уже 70 песен и 14 духовных стихов, которыми особенно хвалился перед Н. М. Языковым: «Эти, которые поют старики, старухи, а особенно нищие и между нищими особенно слепые, – вещь неоцененная! Кроме их филологической и поэтической важности, из них, вероятно, много объяснится и наша прежняя мифология. Точно так же, как многие из храмов древнего мира уцелели от разрушения, приняв на кровлю свою христианский крест, многие из наших языческих преданий сохранились, примкнув к песням о святых либо по сходству имени, либо по сходству своего напева. Так, например, в стихах, мною собранных, упоминается о Черногоре-птице, сидящей на Херсонских вратах, в <неразб.> Киеве-граде, о ките, на котором основан мир и который колеблет его своими движениями, о звере, пробуравливающем землю для провода воды из моря, и прочее»²¹⁸.

12 октября 1832 года П. В. Киреевский, сообщая Н. М. Языкову о московской литературной жизни, обращает его внимание на несколько важных для нас обстоятельств. В частности, о посещении в конце сентября – начале октября Москвы А. С. Пушкиным и о его намерении «как можно скорее издавать русские песни, которых у него собрано довольно много»²¹⁹. Петр Васильевич думал послать Пушкину копию своего собрания, но так как оно включало в себя записи песен, принадлежащие Н. М. Языкову, то первоначально считал нужным получить согласие последнего. К великолепным московским делам П. В. Киреевский отнес и предполагаемое издание Н. А. Полевым 400 собранных им песен.

16 ноября 1832 года П. В. Киреевский продолжил знакомить Н. М. Языкова с новостями по литературной части: «По литературной части совершено следующее: «“Повести” Луганского²²⁰ не только вышли, но уже и запрещены. Вышли сочинения Д. Давыдова и повесть “Андрей Безымянный”²²¹, которой еще я не читал, но которую многие приписывают Б-у²²². Газета Пушкина²²³ будет, как говорят, выходить каждый день и величиной равняться с Journal des Débats²²⁴. Полевой²²⁵ обещает продолжать “Библиотеку”²²⁶ и сверх того написал уже новый роман “Суд божий”, который уже и продал, как слышно, за 10 000. Строев²²⁷, говорят, готовится приступить к изданию грамот, им собранных. Максимович²²⁸ издает голоса малороссийские, положенные на музыку Алябьевым²²⁹. Полевой также объявил уже об издании “Русских песен”²³⁰, у Венелина готов 2-й том “Болгарских песен”²³¹…»²³².

23 ноября 1832 года П. В. Киреевский в письме к Н. М. Языкову²³³ просит при записи духовных стихов обратить особое внимание на «Стихи о Голубиной книге»:

 
Восходила туча сильная, грозная;
Выпадала книга Голубиная;
И не малая, не великая:
Долины книга сорока сажень,
Поперечины двадцати сажень.
Ко той книге ко Божественной
Соходилися, соезжалися
Сорок царей со царевичами,
Сорок князей со княжевичами,
Сорок попов, сорок дьяконов,
Много народу, людей мелких,
Христиан православных.
Никто ко книге не приступится,
Никто ко Божией не пришатнется.
Приходил ко книге премудрый царь,
Премудрый царь Давид Евсеевич:
До Божией до книги он доступается;
Перед ним книга разгибается,
Все Божественное писание ему объявляется.
Еще приходил ко книге Владимир-князь,
Владимир-князь Владимирович.
Говорил Владимир-князь,
Владимир-князь Владимирович:
– Ой ты гой eси, наш премудрый царь,
Премудрый царь, Давид Евсеевич!
Прочти, сударь, книгу Божию!
Объяви, сударь, дела Божии;
Про наше житье про святорусское,
Про наше житье свету вольного!
Отчего у нас начался белый вольный свет?
Отчего у нас солнце красное?
Отчего у нас млад светел месяц?
Отчего у нас звезды частые?
Отчего у нас ночи темные?
Отчего у нас зори утренние?
Отчего у нас ветры буйные?
Отчего у нас дробен дождичек?
Отчего у нас ум-разум?
Отчего наши помыслы?
Отчего у нас мир-народ?
Отчего кости крепкие?
Отчего телеса наши?
Отчего кровь-руда наша? —
Говорит премудрый царь,
Премудрый царь Давид Евсеевич:
– Ой ты гой еси, Владимир-князь,
Владимир-князь Владимирович.
Не могу я прочесть книгу Божию!
Уж мне честь – не прочесть книгу Божию:
Эта книга не малая,
Эта книга великая!
На руках держать – не сдержать будет;
На аналой положить Божий – не уложится.
Я по старой по своей памяти
Расскажу вам, как по грамоте:
У нас белый вольный свет зачался от суда Божиего;
Солнце красное от лица Божиего,
Самого Христа, Царя Небесного;
Млад светел месяц от грудей его;
Звезды частые от риз Божиих;
Ночи темные от дум Господних;
Зори утренние от очей Господних;
Ветры буйные от Свята Духа;
У нас ум – разум самого Христа,
Самого Христа, Царя Небесного;
Наши помыслы от облаков небесных;
У нас мир-народ от Адамия;
Кости крепкие от камени;
Телеса наши от сырой земли;
Кровь-руда наша от черна моря. —
Говорит Владимир-князь,
Владимир-князь Владимирович:
– Премудрый царь, Давид Евсеевич!
Скажи ты нам, проповедай:
Какой царь над царями царь?
Какой город городам отец?
Какая церковь всем церквям мать?
Какая река всем рекам мать?
Какая гора всем горам мать?
Какое древо всем деревьям мать?
Какая трава всем травам мать?
Какое море всем морям мать?
Какая рыба всем рыбам мать?
Какая птица всем птицам мать?
Какой зверь всем зверям отец? —
Возговорит премудрый царь,
Премудрый царь, Давид Евсеевич:
– У нас белый царь над царями царь.
– Почему ж белый царь над царями царь?
– А он держит веру крещеную,
Веру крещеную, богомольную;
Стоит за веру христианскую,
За дом Пресвятой Богородицы.
Все орды ему преклонилися,
Все народы ему покорилися.
Потому белый царь над царями царь.
Иерусалим-город городам отец.
– Почему тот город городам отец?
– Потому Иерусалим городам отец:
Во том во граде во Иерусалиме
Тут у нас пуп земли.
Собор-церковь всем церквям мать.
– Почему же собор-церковь церквям мать?
– Стоит собор-церковь посреди града Иерусалима;
Во той во церкви во соборной
Стоит престол Божественный;
На том на престоле на Божественном
Стоит гробница белокаменная;
Во той гробнице белокаменной
Почивают ризы самого Христа,
Самого Христа, Царя Небесного.
Потому собор-церковь церквям мать.
Иордан-река всем рекам мать.
– Почему Иордан всем рекам мать?
– Окрестился в ней сам Иисус Христос,
Со силою со Небесною,
Со ангелами со хранителями,
Со Иоанном, светом, со Крестителем.
Потому Иордан всем рекам мать.
Фавор-гора всем горам мать.
– Почему Фавор-гора всем горам мать?
– Преобразился на ней сам Иисус Христос,
Иисус Христос, Царь Небесный, свет,
Со Петром, со Иоанном, со Иаковом,
Со двенадцатью апостолами;
Показал славу ученикам своим.
Потому Фавор-гора всем горам мать.
Кипарис-древо всем деревьям мать.
– Почему то древо всем деревьям мать?
– На том древе на кипарисе
Объявился нам Животворящий Крест,
На том на Кресте на Животворящем
Распят был сам Иисус Христос,
Иисус Христос, Царь Небесный, свет.
Потому кипарис-древо всем деревьям мать.
Плакун-трава всем травам мать.
– Почему плакун всем травам мать?
– Когда жидовня Христа распяла,
Святую кровь Его пролила,
Мать Пречистая Богородица
По Иисусу Христу сильно плакала,
По своему Сыну по возлюбленному;
Роняла слезы пречистые
На матушку на сырую землю.
От тех от слез от пречистых
Зарождалася плакун-трава.
Потому плакун-трава всем травам мать.
Океан-море всем морям мать.
– Почему океан всем морям мать?
– Посреди моря океанского
Выходила церковь соборная,
Соборная, богомольная,
Святого Климента, попа римского:
На церкви главы мраморные,
На главах кресты золотые.
Из той из церкви из соборной,
Из соборной, из богомольной
Выходила Царица Небесная;
Из океан-моря она омывалася,
На собор-церковь она Богу молилася.
От того океан всем морям мать.
Кит-рыба всем рыбам мать.
– Почему же кит-рыба всем рыбам мать?
– На трех рыбах земля основана.
Как кит-рыба потронется,
Вся земля восколеблется.
Потому кит-рыба всем рыбам мать.
Основана земля Святым Духом,
А содержана словом Божиим.
Стратим-птица всем птицам мать.
– Почему она всем птицам мать?
– Живет стратим-птица на океан-море
И детей производит на океан-море.
По Божиему все по велению,
Стратим-птица вострепенется,
Океан-море восколыхнется;
Топит она корабли гостиные
Со товарами драгоценными.
Потому стратим-птица всем птицам мать.
У нас индрик-зверь всем зверям отец.
– Почему индрик-зверь всем зверям отец?
– Ходит он по подземелию,
Пропускает реки, кладези студеные,
Живет он во Святой горе,
Пьет и ест во Святой горе.
Куда хочет идет по подземелию,
Как солнышко по поднебесию,
Потому же у нас индрик-зверь всем зверям отец. —
Говорил Владимир-князь,
Владимир-князь Владимирович:
– Ой ты гой еси, премудрый царь,
Премудрый царь, Давид Евсеевич!
Мне ночью, сударь, мало спалось;
Мне во сне много виделось:
Будто бы с той стороны со восточной,
А с другой стороны с полуденной,
Будто бы два зверя собиралися,
Будто бы два лютые собегалися;
Промежду собой дрались, билися,
Один зверь другого одолеть хочет. —
Говорил премудрый царь,
Премудрый царь Давид Евсеевич:
– Это не два зверя собиралися,
Не два лютые собегалися:
Это кривда с правдой соходилися,
Промежду собой бились, дралися;
Кривда правду одолеть хочет;
Правда кривду переспорила.
Правда пошла на небеса,
К самому Христу, Царю Небесному;
А кривда пошла у нас вся по всей земле,
По всей земле по Святорусской,
По всему народу христианскому.
От кривды земля восколебалася.
Оттого народ весь возмущается;
От кривды стал народ неправильный,
Неправильный стал, злопамятный:
Они друг друга обмануть хотят;
Друг друга поесть хотят,
Кто будет кривдой жить,
Тот будет отделен от Господа;
Та душа не наследует
Себе Царства Небесного;
А кто будет правдой жить,
Тот будет приближен ко Господу;
Та душа и наследует
Себе Царство Небесное. —
Старым людям на послушание,
А молодым людям для памяти.
Славу поем Давиду Евсеевичу,
Вовеки его слава не минуется!
 

В середине декабря 1832 года П. В. Киреевский впервые слышал у Свербеевых²³⁴ знаменитый цыганский хор, «в котором примадонствует Татьяна Дмитриевна»²³⁵, и признался Н. М. Языкову, «что мало слыхал подобного! Едва ли, кроме Мельгунова²³⁶ (и Чаадаева²³⁷, которого я не считаю русским), есть русский, который бы мог равнодушно их слышать. Есть что-то такое в их пении, что иностранцу должно быть непонятно и потому не понравится, но, может быть, тем оно лучше²³⁸. Татьяна Дмитриевна просила через П. В. Киреевского кланяться Н. М. Языкову, с которым познакомилась 18 февраля 1831 года. Накануне своей свадьбы с Н. Н. Гончаровой А. С. Пушкин устроил у себя «мальчишник», после которого повез друзей – Е. А. Баратынского, П. А. Вяземского, Д. В. Давыдова, Л. С. Пушкина, Н. М. Языкова – к П. В. Нащокину и его гражданской жене – цыганке О. А. Солдатенковой, певшей им вместе со своей подругой цыганкой Татей, Татьяной Дмитриевной. Был ли на «мальчишнике» И. В. Киреевский или его познакомил со знаменитой цыганской певицей Н. М. Языков, доподлинно неизвестно, но в письмах Ивана Васильевича к поэту появилось новое сравнение: «Здравствуй, друг Языков, да здравствуешь! Эти слова от полного сердца, проникнутого восторгом. Хотя стихи все почти были знакомы мне прежде, однако действие, которое производит твоя книга, совсем новое и неимоверное, как брови Татьяны Дмитриевны»²³⁹.

15 мая 1875 г. в «Санкт-Петербургских ведомостях»²⁴⁰ были напечатаны воспоминания цыганки Тани о Языкове: «В Москве, в одном из переулков Бронной, в углу убогого деревянного флигеля доживает свои дни 65-летняя, невысокая и глухая старушка, с еще не совсем седыми волосами и большими черными, сохранившими еще необыкновенный блеск, глазами. У ног этой старушки (в буквальном смысле слова) лежал когда-то влюбленный поэт Языков; эту старушку воспевал он вдохновенными стихами:

 
Где же ты,
Как поцелуй насильный и мятежный,
Разгульная и чудо красоты?..
 
 
Приди! Тебя улыбкой задушевной,
Объятьями восторга встречу я,
Желанная и добрая моя,
Мой лучший сон, мой ангел сладкопевный,
Поэзия московского житья!
 

Песни этой старушки доводили когда-то Пушкина до истерических рыданий… Зовут ее и поныне прежним, когда-то знаменитым по всей Москве именем Таня. “Бабуся”, или просто “баба”, прибавляют к этому имени нынешние певчие цыганские птички, из которых далеко не все помнят ее… Не умирает она с голоду, впрочем, благодаря маленькой пенсии, выдаваемой ей княгинею Голицыной – единомышленницей ее.

Пишуший эти строки познакомился с “бабой” Таней у одной из жилиц того дома, в котором проживает она… Старушка хотя совершенно глуха, но как-то чрезвычайно понятлива, догадывается, или читает по движению губ вопрошающего, – во всяком случае, на повторенный два или три раза вопрос, за которым следит она с напряженным вниманием своих проницательных глаз, она как-то порывисто, как бы ужасно обрадовавшись, начинает вдруг отвечать, лицо оживляется чрезвычайно милою, добродушной улыбкой, и воспоминания счастливого прошлого льются уже неиссякаемой струей из поблеклых морщинистых ее уст. <…>

– Ну, а с Языковым как ты познакомилась?

– С Языковым? А познакомилась я с ним в самый день свадьбы Пушкина. Сидела я в тот день у Ольги <Солдатенковой>. Вчера вернулся Павел Войнович <Нащокин> и с ним этот самый Языков. Белокурый был он, толстенький и недурной. Они там на свадьбе много выпили, и он совсем не в своем уме был. Как увидел меня, стал мне в любви объясняться. Я смеюсь, а он еще хуже пристает; в ноги мне повалился, голову на колени мне уложил, плачет: “Я, говорит, на тебе женюсь: Пушкин на красавице женился, и я ему не уступлю, Фараонка, – такой смешной он был, – Фараонка ты моя”, – говорит. – “Так с первого разу увидали и жениться уже хотите?” – смеюсь я ему опять. А он мне на это: “Я тебя давно знаю, ты у меня здесь давно, – на лоб себе показывает, – во сне тебя видел, мечтал о тебе!” И не понимала я даже, взаправду видал ли он меня где прежде, или так он только, с хмелю… Павел Войнович с Ольгою помирают, глядя, как он ко мне припадает. Однако очень он меня тут огорчил… Увидал он у меня на руке колечко с бирюзой. “Что это за колечко у тебя, – спрашивает, – заветное?” – “Заветное”. – “Отдай мне его!” – “На что оно вам?” – говорю. А он опять пристал, сдернул его у меня с пальца и надел себе на мизинец. Я у него отнимать, – он ни за что не отдает. “До гроба не отдам!” – кричит. И как я ни плакала, со слезами молила, он не отдал. Павел Войнович говорит мне: “Оставь, отдаст, разве, думаешь, он в самом деле?” Так и осталось у него мое колечко… А оно было у меня заветное, – дал его мне тот самый человек, которого я любила и который в деревне был; я его, по его письму, со дня на день ждала в Москву и просто спать не могла, – что он приедет, спросит про кольцо, а его у меня нет, – а еще хуже, что оно у другого человека… А тот не отдает мне его ни за что. И не знала я просто, что мне делать. Потому Языков даже скоро перестал ездить к нам в хор…

– Как же так, баба? Ведь он в тебя влюблен был?

– А Бог его знает! Влюблен, да не мил, – да и то не знаю даже, что такая за любовь была у него ко мне… Не так люди любят! Холодный человек был, так я скажу…

Можно заключить, что Языков вообще не оставил в памяти старушки никакого значительного впечатления. Она, так подробно вспоминающая о встречах своих с Пушкиным, гордившаяся тем, что он “хотел поэму на нее написать”, не знала даже, что внушила Языкову мотивы к трем, едва ли не прелестнейшим и посвященным ей (Т. Д.) его стихотворениям – и что одним из этих мотивов было именно то колечко, которое он в минуту шалости сорвал с ее руки. Но что сказала бы глухая Таня, если бы можно было прочесть ей следующие строфы:

 
Да! Как святыню берегу я
Сей перстень, данный мне тобой,
За жар и силу поцелуя,
Тебя сливавшего со мной;
……………………………
Но что ж? Так пылко, так глубоко,
Так вдохновенно полюбя
Тебя, мой ангел черноокой,
Одну тебя, одну тебя, —
Один ли я твой взор умильный
К себе привлек? На мне ль одном
Твои объятия так сильно
Живым свиваются кольцом?
Ах, нет! Но свято берегу я…
 

Никогда никакого “перстня” не дарила она фантазировавшему по поводу ее поэту. По словам старушки, между ею и Языковым не только никогда не существовало близких отношений, но и во всем-то недолгом их знакомстве увлечение его выразилось лишь однажды, в тот вечер, когда он, вернувшись возбужденный со свадьбы Пушкина, улегся у ее ног и предлагал ей жениться, – причем она, разумеется, по обычаю цыганок того времени, отвечала поцелуями на его поцелуи, учтивости ради. Заподозривать ее в неискренности нет никакого основания, – она так простодушно говорит о своих “предметах”. К тому же в 1831 году, в котором написаны были Языковым упомянутые стихотворения к Т. Д. (Татьяне Демьяновне), относится и следующее признание его в том, что он называет “гармоническою ложью”:

 
Радушно рабствует поэту
Животворящая мечта:
………………………
Не веруй, дева-красота!
……………………….
Вот день! – и бледная ты встала,
Ты не спала, ты не мечтала…
А он, таинственник, камен?
Им не играли грезы ночи,
И бодр, и свеж проснулся он,
И про любовь и черны очи
Уже выдумывает сон.
 

Страсть к Тане не была ли точно так же “выдумана” Языковым?

– И так не отдал он тебе твоего колечка? – спросили бабу.

– Отдал, батюшка, отдал! И опять же Пушкину Александру Сергеевичу за то спасибо! Павел Войнович Нащокин пожаловался ему на Языкова, что вот он как нехорошо со мною сделал. Александр Сергеевич и заступился за меня – заставил его перстень мой Оле отдать. От нее я его назад и получила <…>»²⁴¹.

10 января 1833 года П. В. Киреевский сообщает Н. М. Языкову в Симбирск название имеющихся у него духовных стихов: «О Борисе и Глебе», «Об Осипе Прекрасном», «О Христовом рождении», «О Егории Победоносце», «Об Осафе-царевиче», «О Лазаре убогом», «О Голубиной книге», «О трех древах», «О Федоре Тыринове», «Об Алексее, Божьем человеке», «О грешной душе», «О Страшном суде» и «О Пречистой Деве»²⁴². Недостаточный и искаженный вид списков требовал поиска вариантов для сличения, о чем Петр Васильевич и просил друга, предполагая со своей стороны также продолжать собрание²⁴³. 9 мая 1833 года П. В. Киреевский отправился из Москвы в Архангельское, где семья сняла на лето флигель; к осени он надеялся «возвратиться с обильной жатвой песен, особенно же стихов и сказок»²⁴⁴.

17 июля 1833 года в письме из деревни Воронки²⁴⁵ П. В. Киреевский благодарит Н. М. Языкова за сообщение песен: «Вы²⁴⁶ там собрали такие сокровища, каких я даже и не ожидал. Мы не только можем гордиться богатством и величием нашей народной поэзии перед всеми другими народами, но, может быть, даже и самой Испании в этом не уступим, несмотря на то, что там все благоприятствовало сохранению народных преданий, а у нас какая-то странная судьба беспрестанно старалася их изгладить из памяти, особенно в последние 150 лет, разрушивших, может быть, не меньше воспоминаний, нежели самое татарское нашествие. Эта проклятая чаадаевщина, которая в своем бессмысленном самопоклонении ругается над могилами отцов и силится истребить все великое откровение воспоминаний, чтобы поставить на их месте свою одноминутную премудрость, которая только что доведена ad absurdum в сумасшедшей голове Ч.²⁴⁷