– А ведь она всегда такой была…, – Маринка мрачно и зло размышляет, раздувая ноздри, – я ведь помню – всё детство она меня к деду с бабой спихивала…

Протирает тарелки Мариночка так, словно мстит кому-то:

– Сколько помню себя – всё детство я у бабы Тони… А один раз мы уроки учили…

Опять краснеет, останавливается, замирает…

…Классе в третьем Маринка была. Жили они на съёмной квартире. Лето, радио орёт что-то весёлое, Маринка уроки учит, а Людмила Викторовна полы моет. И надо ж такому случиться – по жаре она, как правило, совсем голая по квартире шастала. В одних трусах, а то и вообще – полотенцем обернувшись. И вот Маринка уроки учит, а молодая Людмила тридцати лет нагнулась пополам, нижним бюстом своим перед Маринкиным носом, и под столом что-то намывает. Маринка примолкла, впервые в жизни так близко перед собой увидев женские подробности. А Людмила выпрямляется, красная от натуги, замечает дочкину неловкость и бьёт её по щеке:

– Ах, ты ж дрянь какая!.. Ты куда это смотришь?!.., – и ещё пару раз наотмашь, – Ты куда это смотришь, мерзавка!?..

… – Знаешь, как мне обидно было?, – Маринка так бледно и жалостно собирает брови в «домик», что Лёха и не думает улыбнуться, – Я ведь любила её… Я и не думала подсматривать… Мне было-то лет десять…

И Маринка вздыхает зло и вспоминает всё новые обиды:

– Приведёт меня к бабушке, говорит: «я сейчас в магазин схожу. Чего тебе купить?» Я как дура радуюсь, говорю – мороженное принеси, мам! А она говорит – хорошо. А у самой билет и чемодан собран… А я сижу у окошка и жду… А она уже в поезде… То в Ялту уедет… То ещё куда…

…Лёха понимает, что Маринке надо выговориться, что в обиду он её ни даст. А так же понимает, что надо что-то делать… Ведь – мать. И никуда не денешься. И вздыхает, вспоминая, как Маринка недавно болела и Людмила Викторовна «взяла всё в свои руки»…

…Дома тягостно. Когда болеет кто, всегда невесело. И Лёха тихонько входит после работы, а его не встречают, и Лёха знает, что Маринка лежит четвёртый день с температурой – мастит, грудь простудила. А тёща бегает с кухни на кухню, то воду несёт, то полотенце мокрое. Лечит. Зная потрясающее количество способов лечения мастита, Людмила Викторовна взялась за все их сразу. Маринке для начала обложили опухшую и раскалённую воспалением грудь капустными листами, туго перетянув её простынёю, чтобы «сжечь молоко». Сверху этого на грудь наложили ткань, обильно пропитанную Маринкиной мочой (верное средство – Людмила Викторовна где-то вычитала), и каждые полчаса орущую от боли Маринку растирают скипидаром и дают выпить отвар жженой газеты, отчего Маринка рыгает и желтеет. Лёха в эти дела не лезет, совершенно не соображая в маститах, да и лезть бесполезно. Мечущаяся из кухни на кухню, бледная от горя Людмила Викторовна на осторожные вопросы сначала просто не отвечает, а потом гневно кричит что-то невнятное и нецензурное. Лёхины идиотские потуги на тему «может «Скорую» надо?…”, Людмила Викторовна встречает резкими визгливыми восклицаниями «да какая там, блядь, ещё «Скорая»? … Ты издеваешься, что ли?!! Смешно тебе, да?!».. Через двое суток, когда Маринка уже бредила и температура зашла за 42 градуса, Лёха, словно под гипнозом позвонил «02», и Маринку срочно забрали, а приехавший врач зло шипел, хлопая дверью:

– Вы тут совсем дебилы, что ли?.. Вы до чего девчонку довели?.. Убить её хотите?..

И Маринке резали обе груди и через неделю она вернулась домой, постаревшая лет на десять, а Людмила Викторовна рыдала над её кроватью, заламывая руки, невольно выкрикивая, чтобы Алексею слышно было с кухни:

– Если нет любви – так и не жалей!.. Брось его к чёртовой матери!.. И с ребёнком тебя прокормлю!.. Найдёшь ещё нормального мужика!..

А Маринка смотрела на неё с ужасом.

…И Лёха, упрямый, как стадо бизонов, часто качал головой, погружаясь в раздумья. Привыкший мотивировать при решении проблемы, он знал, что любая задача решаема, если тщательно всё взвесить и хорошенько обдумать. А тут каждый его довод неминуемо разбивался об очередную чертовщину, что и вслух произнести противно. И в который раз уже он ругал себя, что, мол, ёлки-палки, что за проблема вообще?.. Глупая несчастная женщина, многие годы живёт без мужа, да и ни такая уж она и плохая: посмотри – и разумно рассуждает, и алкоголь на дух не переносит, приходит всё время с кучей продуктов и говорит всё так правильно… В чём проблема-то?.. Тёща, как тёща… А Маринка всё глубже замыкается, стала злой, мстительной. И вообще, Алексей хмуро отмечает в последнее время, что таких «порядков» у себя дома он и не планировал!.. Всё замешано на кривлянии, на вечном подтексте. И за собой он замечает новые мерзкие привычки… В дверь постучат, и они с Маринкой на цыпочках бегают, палец к губам прикладывают, ругаясь шопотом. Ей-богу, дурдом какой-то!.. Врать заставляет его по телефону: «Скажи, что меня нету!»..

Неприятный осадок остался после дня рождения тёщи. Особые планы имели на этот юбилей и Лёха и Маринка. Алексей собрался решительно поставить все точки над «и», во что бы то ни стало и на любых условиях примириться с Людмилой Викторовной, понять, наконец, что же требуется от него, да и Маринке надоело уже ругаться с матерью, и как хорошо и волнительно она говорила в тот день первый тост:

– Милая моя мамочка!.. От всей души поздравляю тебя с днём рождения!.. Будь всегда здоровой и живи долго!.. И прости меня, дурную твою дочь (голос задрожал, и слёзы брызнули, но Марина продолжила твёрдо, с трудом удерживая дыхание), за то что ругаюсь с тобой… Прости, моя хорошая!.. Совсем я обнаглела уже… Знай, мамульчик – я тебя очень-очень люблю!.. Очень-очень!.. Прости меня, любимая мамочка!.. Дай бог тебе здоровья и долгих лет жизни!..

Не ожидавший такого тоста, Алексей захлопал в ладоши и все даже встали, взволнованные дрожащим Маринкиным голосом, закряхтели смущённо, зачокались бокалами.

Людмила Викторовна расцеловалась с дочерью во всеобщей суете, стараясь не пачкать её помадой:

– Спасибо, моя хорошая!.. Спасибо, роднулечка моя!.. Хоть и понимаю, что не от души ты говоришь, а всё-равно приятно.

Во всеобщей сумятице кто-то смеялся, кто-то гремел посудой, и слова эти улетели в потолок. А через несколько минут Лёха украдкой подсмотрел, как Маринка незаметно ушла на кухню и, скрестив руки, смотрит в окно, на падающий за окном снег. А Людмила Викторовна, суетясь перед гостями, «случайно» заметила её, и теперь обнимает её сзади за плечи, успокаивая, тихо подзадоривая, словно ребёнка:

– Ну ты что?.. Обиделась, что ли?.. Ну что ты, зайка?.. Ну, перестань!..

А Маринка каменеет, бледнея, не даёт разжать скрещенные руки, еле слышно цедя сквозь белые губы:

– Уходи, мам… Уходи…

– Ну, что ты как маленькая?.. На правду не нужно обижаться!.. Господь-Христос всё видит!.. Всё знает!, – и опять быстрые зигзаги и шёпот.

…Вот и теперь, присев на краешек Маринкиной кровати, она так же щебечет ласково и горестно:

– Кровиночка моя… Роднулечка моя!.. Да как же ты так?..

Медленно и скорбно наклоняется она над дочерью и целует ту в щёку, стараясь не испачкать помадой, а Маринка вытягивается струной, максимально отворачивая лицо, не мигая смотрит в одну точку, задержав дыхание.

– … Доченька моя… Роднулечка ты моя… Да как же так всё получилось-то?…, – всхлипывает Людмила Викторовна, комкая в ладони мокрый платочек, гладит Маринку по голове, по плечику, убаюкивает и успокаивает, – Ты не плачь, моя хорошая, не плачь!.. Бог терпел и нам велел!..

Маринка, не поворачиваясь, цокает языком, говорит твёрдо, со вздохом:

– Да не плачу я, мам!.. Чё мне плакать-то?.. Ты…

– Не плачь, моя горемычная… Не убивайся так, лапушка моя… Видно на роду у нас с тобой так написано…

– Да м-мама!.., – Маринка с трудом сдерживается, плечом отталкивая руку Людмилы Викторовны, – ну чего ты опять?..

– Не плачь, моя хорошая…

– Да кто плачет, господи ты мой?!.. Мам!.. Ну чего ты опять себя накручиваешь?..

Всё это время Лёха сидит на кухне, в тишине слушая причитания, и теперь он решительно входит в комнату, нахлобучив на рожу весёлое выражение, говорит мягко, но уверенно:

– Людмила Викторовна!.. Ну что вы, правда, так убиваетесь?.. Ни чего страш…

– Никогда!!.., – неожиданно резко кричит Людмила Викторовна, вскакивая, – Никогда я тебе этого не прощу!.. Подлец!.. Ох и подлец!..

Леночка в кроватке проснулась и заплакала, Лёха бледнеет, машинально поднимая руки перед грудью, потому что Людмила Викторовна, красная и растрёпанная от гнева, извиваясь от крика, машет перед его лицом руками, брызгая слюной и слезами:

– Никогда я тебе этого не прощу!.. Будь ты проклят!.. Подлец!.. До чего дочку мою довёл!.. Будь ты проклят!.. Будь проклят во веки веков!!!…

Пробежав мимо остолбеневшего зятя, Людмила Викторовна хватает внучку на руки и начинает неистово качать ребёнка. Леночка орёт громче.

– Будь ты проклят, подлец!.. Будь проклят!..

Совершенно обалдевший Лёха разводит руками, ни чего не понимая:

– Люд.. ми…

– Будь ты проклят!.. Сволочь!.. Сволочь!.., – Людмила Викторовна кричит так громко, что давится своим же криком и закашливается. Прыгая на месте с ребёнком в руках, она торопливо целует внучку несколько раз, ускоряя темп:

– Не плачь, моя роднулечка!.. Не плачь!.. Ай-люли!.. Где бутылочка, Марин?.. Сволочь какая!.. Ты смотри, сволочь какая!..

Маринка с трудом встаёт, сгорбившись, не сводя глаз с ребёнка, подходит, качаясь:

– Дай, мам.. Дай…, – говорит осторожно, просительно.

Людмила Викторовна отдаёт истошно орущую малышку, не переставая злобно кричать на Лёху:

– Ох и подлец!.. Ох и сволочь же ты!!..

Лёха задыхается от удивления и опять уходит на кухню, откуда слышит громогласное:

– Не ты первая, Мариша, не ты последняя!.. Разводись к чёр-ртовой матери, и весь мой тебе материнский сказ!.. Ты смотри, какая сволочь-то!.. Ай-ляли-ай-люли!.. Ай-ляли-ай-люли!..У-ти мусик мой!..

…Через час Людмила Викторовна ушла.

Леночка уснула и Маринка тихо пришла на кухню, держась за стеночку. Потрясённый Лёха, совершенно потеряв прежнюю решительность, тихо оправдывается, виновато шепчет:

– Да чего я натворил-то?.. Марин?..

А больная Маринка, мучительно глотая воду, облизывает горячие шершавые губы, говорит спокойно:

– Да ни чё ты не натворил… Она и отцу так кричала всё-время…

И Лёха смотрит, как жена с трудом поворачивается и уходит по коридору, с трудом сохраняя равновесие…

…За месяц до родов, почему-то вспоминает Алексей, тёща решительно заявила:

– Внучку я назову Виолой!..

Лёха не показал, что удивился, деликатно спрашивает:

– У вас из родственников кого-то Виолой зовут?..

Тёща посмотрела строго:

– Нет. А что?.. Просто красивое имя. Не нравится, что ли?..

– Да нравится… Почему же?.. Но…, – оправдывался Лёха и не находил слов.

А потом Лёха мягко улыбался и объяснял целую неделю, что «Леной» звали его любимую бабушку, и всё-такое, и что он не против, если ребёнка назовут именем какой-нибудь Маринкиной бабушки…

А Людмила Викторовна уходила от разговора, поджимала губы и смотрела странно, что и не понять было: обиделась она, что ли?..

… – Нет, Марин… Это же что-то… Удивительное…

Пока дочка спит, Лёха с Маринкой прикрыли дверь на кухне, чай пьют, сплетничают. Заговорщики хреновы!.. Перебивая друг друга, супруги занимаются самым мерзким делом, которое придумало человечество – обсуждают-судят родителей!.. Оба понимают, что дело это гадкое, и Бог накажет их за это, обязательно накажет, а чай прихлёбывают, друг-другу поддакивают, гадости злорадные говорят про пожилую женщину. Свиньи, а ни дети!.. И Лёха узнаёт от жены кучу новых подробностей, не успевая удивляться:

– Сюда переехали, мне лет пятнадцать было, – Маринке сегодня получше, сидит злая, но ест с аппетитом, – представляешь, мама от отца втихаря все деньги от проданной квартиры разделила на четыре части… Мы тогда комнату снимали… Так она одну часть положила в «Хапёр-инвест» (Лёха беззвучно ахнул и замер с кружкой в руке), – Вторую часть в «МММ» (Лёха замотал головой – «не может быть!», а Маринка, не сбавляя темпа, злорадно продолжает), – Третью часть в «Торговый дом Селенга»… Представляешь?..

Короче говоря, деньги от проданной квартиры Людмила Викторовна выбросила на ветер и Маринкин отец ещё долгие годы по науськиванию жены ходил по судам, шумел в толпах-пикетах таких же как и он дураков.

– Домой отец приходит с квадратными глазами, весь чёрный… Работы нет… Денег нет… А она давай пилить его, проклинать…

Отец ушёл от них за год до Маринкиной с Лёхой свадьбы. Тестя Лёха видел только на фотографиях. Невысокий, смуглый, улыбка добрая. И Лёха, уверенный, что уже ни чем его не удивишь, опять задирает брови, замирая от неожиданных подробностей:

– Сколько помню себя – отец всё время: «Люсь, да ладно тебе!.. Люсь!..», а она ему матом в ответ кричит… А тут я сижу – слушаю, а он не знает, куда деваться от моих глаз…

Лёха длинно вздыхает от такой свалившейся напасти, головой качает:

– Надо чё-то делать, Мариш… Не может же так всё время продолжаться…

А Маринка зло хмурится и добивает:

– Ничего ты не сделаешь – это человек такой. Она и бабу Тоню в гроб загнала…

И Лёха полночи ворочается, вспоминая, как Людмила Викторовна, румяная с мороза, улыбается на пороге, вся в снежинках и уличной свежести:

– А я мимо прохожу, думаю – забегу на секундочку!.. Вот, Мариночка, возьми, тут пицца и яблочки!.. Не-не-не-не!.. Я на секундочку!.. Не-не-не-не!.. Побегу!.. Не-не!.. А Леночка как?..

Лёха голопом бежит в детскую комнату, тащит дочку на руках:

– А вот бабушка пришла!..

– Да ты моя рыбонька!.., – Людмила Викторовна бросает сумки, апельсины катятся по полу, – Да ты моя роднулечка!.. Иди к бабушке!.. Ой, как я соскучилась!..

Леночка выставляет вперёд ручки, не даёт прижать себя. Людмила Викторовна настойчиво борет сопротивление, с силой обнимает, счастливо заливаясь:

– Ой, ты ж моё золотце!.. Ах, ты ж моя сладенькая!.. Соскучилась по бабушке?.. Соскучилась?.. Скажи – соскучилась?..

Все замирают, ждут ответа.

– Скажи – соскучилась по бабушке?

Леночка смотрит в пол:

– Нет.

Людмила Викторовна потешно «пугается», заливаясь смехом:

– Как «нет»?.. Не соскучилась по бабушке, что ли?.. Рыбонька моя?.. Не соскучилась?..

Лёха неловко переминается с ноги на ногу:

– Да она ещё не проснулась, Лю…

– Не соскучилась, говоришь?., – перебивает бабушка, – Леночка?.. Не соскучилась, скажи?..

Светясь улыбкой, бабушка приближает лицо к Леночке, не отстаёт:

– Соскучилась или нет, скажи моя хорошая?..

Опять неловкая пауза и ребёнок краснеет, ещё ниже опуская голову и плечи:

– Нет…

– Ах, ты ж какая хулиганочка!.., – заливается смехом бабушка, распрямляясь вся красная, смотрит на Лёху и Маринку, – Ах, ведь какая проказница!.. Ха-ха-ха!.. «Не соскучилась по бабушке», говорит!.. Ха-ха-ха!.. Ох! Проказница!..

Людмила Викторовна пританцовывает, смеётся, в шутку грозит пальчиком:

– Вот какая Леночка у нас нехорошая!.. Не любит бабушку!.. Ой, сейчас заплачет бабушка!.. Ой, сейчас заплачет и уйдёт бабушка, раз её Леночка не любит!..

Лёха с Маринкой тихо смеются, подыгрывая, не зная, куда девать глаза. А Людмила Викторовна не успокаивается, заливается колокольчиком, и на неё невозможно смотреть. Присев на корточки, она опять прижимает упирающуюся внучку к себе, целует звонко в обе щёки:

– Мму!.. Ммму!.. Ой какая нехорошая у нас Леночка!.. Уйдёт сейчас бабушка!.. Ох, уйдёт и больше не придёт!.. Хочешь, чтобы бабушка ушла?.. Хочешь?.. Ха-ха-ха!.. Скажи – хочешь, чтобы ушла бабушка?..

После звенящей секундной паузы, ребёнок еле слышно, но упрямо говорит:

– Уходи…

– Ай, какая нехорошая Леночка!.. Ай, как обижает бабушку!, – резко распрямляется Людмила Викторовна и смеётся озорно и заразительно, а в глазах…

И потом они долго прощаются и Людмила Викторовна взволнованно объясняет, что надо всем-привсем только счастья и добра желать, а Маринка, словно во сне, кивает бумажной улыбкой, и Лёха вздыхает и после ухода бабушки в коридоре долго горит свет, но никто его не выключает: Маринка стоит у окна на кухне, а Лёха стоит сзади в метре от жены, всё ещё улыбаясь с задранными на лоб бровями…

Упрямый Лёха. Как осёл. Чего доказать хочет – не понятно. Сколько раз уже они с Маринкой, насплетничавшись, как две старухи, решительно машут рукой: «Всё!.. Хватит об этом!.. Сколько можно-то?.. Бр-р, как неприятно!..», а всё равно всякий раз возвращаются к одной и той же теме… Наваждение какое-то!.. Поговорить больше не о чем!.. Погружённые в свои мысли, делают вид, что, мол «как на работе, Лёш?», и через пять минут опять про Людмилу Викторовну!.. И ведь не смешно уже совсем!.. Лёха говорит:

– Слушай, это уже просто дурдом какой-то… (слово «дурдом» теперь у него всё время на языке!) Не могу успокоиться и всё!.. Вроди и забуду на минуту, а телефон зазвонит и я машинально представляю, как буду кривляться сейчас перед… ней.

А Людмила Викторовна непредсказуема до того, что держит в постоянном напряжении. После тех проклятий через пару часов уже звонит, как ни в чём не бывало:

– Приветик!.. Как вы там?.. Чё трубку не берёте?

– Здр… Как «не берём»?.. Берём!.. Здравствуйте… Ещё раз. Вы изви…

– А я звоню, слышу – опять трубку не берут!.. Ха-ха-ха!.. Ну-у, думаю, всё!.. Теперь вообще перестанут с матерью общаться!..

– Да нет, вы что?.. Мы…

– А это – грех, на мать обижаться, Лёша!.. Любая мать тебе это скажет. Мать от сердца говорит. Всё от сердца!.. Так что и не вздумайте обиду держать какую… Господь всё видит!..

Выждав паузу, Лёха поддакивает:

– Да-да, конечно!.. Я же понима…

– Мариночка как там?.. Спит?..

Лёха смотрит, как жена испуганно машет руками, хмурится и кивает:

– Да… Уснула… Ей врач ещё пропис…

– Ну и пусть поспит, лапушка моя!.. Пусть поспит… Умаялась за день-то, небось. Пусть поспит. Может успокоится хоть немного!.. Совсем у неё нервы расшатались после свадьбы-то… Смотрю на неё и не узнаю прямо… Совсем изменилась кровинушка моя… Пустырник ей попить надо. Пустырник заваривайте и пусть пьёт, нервы полечит… А то совсем уже на мать кидается (голос начинает дребезжать). Совсем уже с ума сошла, деточка моя ненаглядная!.. Роднулечка моя горемычная…

Лёха надувает щёки, выпучивая глаза, длинно выпускает воздух из лёгких, прикрыв ладонью трубку. Марина, увидев это, презрительно скалится, жестом спрашивает: «Опять?»

Лёха прижимает ладонь ко лбу, беззвучно кивая: «Угу!»…

– … И ведь что я такого сделала-то?, – причитает в трубку Людмила Викторовна, – чем прогневила Господа-бога?.. За что мне такие страдания на старости лет-то?.. За что мне так?!.

Лёха, скосив в кучку вытаращенные глаза, опять натужно выпускает выдох, качая головой.

– В чём провинилась я перед Христом-Господом?.., – плачет Людмила Викторовна, и у Лёхи вдруг закрадывается совершенно нелепая догадка.

Изумившись невольной фантазией, он даже поднял указательный палец Маринке: «Тихо!», и прислушался внимательно… Ну, да!.. Совершенно отчётливо стало слышно, что Людмила Викторовна, плача в трубку, прикрывает её ладонью!.. Лёха обалдел на секунду и послал недоумённый взгляд Маринке. Тёща давно уже живёт одна. Гостей дома не терпит, с соседями дружбы не водит. Зачем она трубку прикрывает ладонью?..

– … Видно на роду мне написано принять долю свою такую проклятую…, – всхлипывает Людмила Викторовна и вдруг совершенно спокойным голосом говорит кому-то в сторону, – Кафель не пачкайте, пожалуйста!.. Нет, вы пачкаете!.. Пачкаете вы!.. Что я, не вижу, что ли?..

И Лёха рядом слышит бубнящий оправдывающийся голос мужика, а Людмила Викторовна строго добавляет:

– Одно лечите, другое калечите!.. Так и я могу кран крутить!.. Осторожнее, пожалуйста!..

«У неё сантехник работает!», – осенило Лёху.

А Людмила Викторовна опять заёрзала трубкой, настроилась:

– … Видно так и плакать мне теперь, пока не помру…