Из всех писателей XIX века малоизвестный (и малолюбимый) у нас Генри Джеймс у меня входит в пятерку фаворитов; любовь сложно объяснить, но я попробую. Во-первых, я люблю его взгляд на своих героев, это странное и подкупающее сочетание иронии, нежности и беспощадности; он любит их как умеет - и они получаются у него многогранными, глубокими и интригующими, потому что читателю (да и автору, пожалуй, тоже) никогда не узнать о них всего. Во-вторых, мне по душе его витиеватый стиль - вязкий, как патока, не слишком-то почтительный к читателю, от которого требуются определенные усилия для участия в диалоге (отсюда все эти намеки, фигуры умолчания и прочие эффектные жесты, которые в утонченной прозе позапрошлого века воспринимались куда гармоничнее, нежели сейчас, когда читатель взыскует прямоты и ясности). В-третьих, меня завораживает его картина мира - зыбкая, непрочная, свойственная уже скорее следующему веку с его хрупким болезненным модернизмом, нежели стойкому и пышущему здоровьем реализму "века Разума"; для Джеймса реальность - не что-то устойчивое и неизменное, она состоит из клубка разных реальностей, разных представлений о жизни, и из столкновения картин мира (а не идей, как это обычно в XIX веке) и получается конфликт. Кстати, возможно, поэтому он так любит тему столкновения культур: родной Америки и любимой Европы. Человек для Джеймса - в принципе загадка и неисчерпаемая бездна, он изучает его как бы искоса и украдкой, позволяя своим героям быть такими внезапными и противоречивыми, как им захочется.
В этом замечательном томе собран, так сказать, "типичный Генри Джеймс" - разнообразный и неизменный; из этих объемных паззлов непременно сложится некая конструкция, смотреть на которую слишком пристально не рекомендуется - она может оказаться "невозможным объектом" из числа топологических казусов и свести пытливого исследователя с последнего ума.
Подробнее...
"Европейцы" (1878) - очаровательная, легкая и самая ироничная из всех представленных повесть о встрече двух цивилизаций: в простое и по-протестантски суровое американское семейство внезапно понаезжают европейские кузены, брат и сестра, оба с развеселой биографией и более чем свободными взглядами на жизнь и человеческие отношения. В то время как сестрица, незадачливая аристократка (по мужу, захолустному немецкому князьку), разводит в отведенном ей садовом домике настоящие "Опасные связи" и потом удивляется, чего это твердолобые американские джентльмены не складываются штабелями у ее ног (точнее, как складываются, так потом и раскладываются), - ее брат, веселый бродяга-художник, находит свою любовь в одной барышне, слишком сложной для квадратно-гнездового бостонского мирка. В общем, понятно, почему во второй половине XIX века в Европе было модно жениться на американках - но не наоборот.
"Вашингтонская площадь" (1880) - это роман о Нью-Йорке, который примерно с 1840-х годов начал выходить из берегов Южного Манхэттена и распространяться на север от Вашингтонской площади (она в романе - эдакий рубеж старого мира с его патриархальными устоями и скромным обаянием честного первопоселенского труда); но прежде всего это семейная драма, выворачивающая наизнанку романтический штамп "он и она любят друг друга, но ее папенька-негодяй против". Здесь и папенька не такой уж кругом неправый негодяй, и влюбленная дочь не Джульетта, да и вместо Ромео ей досталась китайская подделка... Ах да, там еще есть тетушка с полной головой этих самых штампов, и Джеймс не отказывает себе в удовольствии показать, чего стоят любые надуманные и намечтанные представления о жизни, будь то романтические или прагматические, при столкновении с самой жизнью.
"Осада Лондона" (1883) - элегантная новелла о том, как одна пронырливая мадам с Дальнего Запада (разведенная сама не помнит сколько раз, но умопомрачительно богатая) решает завоевать Лондон, раз уж с Нью-Йорком не сложилось; да на свою беду встречает в Европе двоих соотечественников, один из которых слишком хорошо ее знает, а второй не знает совсем, но заинтригован до безумия. Конец немного непредсказуем, и служит поводом еще немного поразмышлять о разнице культур.
"Трофеи Пойнтнона" (1896) - уже не американский роман, тяжеловесная угрюмость которого как бы говорит нам, что ХХ век с его модернизмом, не всегда удобоваримым, уже не за горами; хотя технически это опять-таки семейная драма, причем выстроенная на сугубой, как бы мы сказали, бытовухе - имущественном споре. Сын английской леди собирается жениться и по закону вступить во владение имением; его матушка, однако, в ужасе от его избранницы и желает оставить с любовью собранную коллекцию произведений искусства, из которой более чем полностью состоит имение, либо себе, либо той невестке, которую она уже выбрала сама. Дальше страсти рвутся в клочья, хотя по тягучему, то и дело застревающему повествованию этого не скажешь. История же - в целом - скорее о том, что если к людям относиться как к вещам (а именно этим отличается наша художественно утонченная леди), то они начнут вести себя непредсказуемо и нелогично, лишь бы выскочить из этой кабалы. А что до вещей, то у них тоже есть свой способ сбежать - об этом, пожалуй, странный финал романа.
"Мадонна будущего" (1873) - совершенно старомодный для современников Джеймса "рассказ о художнике", который легко представляешь вышедшим из-под пера, скажем, Стендаля или Мериме. Один американец встречает во Флоренции другого - а этот другой оказывается одаренным художником, одержимым мечтой написать свою Мадонну... Финал опять-таки непросто предсказать, а история-то, особенно если не вникать, - о вреде прокрастинации. А если вникать - то о губительном стремлении к совершенству и все о той же трагической подмене реальности идеалистическими представлениями о ней.
"Пресса" (1903) - донельзя современная история о двух лондонских журналистах, успешном юноше и неудачливой девушке, и двух их героях: один сумел превратить каждый свой чих в информационный повод, другой пока очень сильно об этом мечтает. Опять-таки внешне очень тихая, переполненная умолчаниями, но на самом деле исполненная внутреннего кипения история с двумя неожиданными поворотами, один из которых - в финале. А был ли на самом деле тот герой Прессы (она тут неизменно с большой буквы) - а кто его знает, и какая разница. В век ежедневных газет подобные персонажи творятся и разрушаются уже даже не по прихоти журналистов, а самопроизвольно, самозарождаются в первичном бульоне информации (знакомо?): "Если он умрет, тот тут же снова оживет. Он никогда не умрет. Это мы умрем. А он бессмертен". И это уже даже не модернизм, а почти что нечто с приставкой "пост-", не к ночи будь помянуто. Джеймс во многом опередил свой неспешный вдумчивый век. И за это я его тоже люблю.