Бобок

Очень люблю Достоевского, но это не из тех произведений, что мне больше всего нравится.
Очень много вначале рассуждений, с большинством их согласна, понимаю их, но почему-то они не вызывают у меня желание поразмышлять, подумать, как обычно вызывают произведения этого великого писателя.
Правда, во второй части, где пошли уже реальные истории человеческие, книга приобрела для меня существенно бОльший интерес. Бедный несчастный человек, живущий такой жизнью, что волей-не волей скатываешься в такие поступки. Но даже в тут чувствуется, что Достоевский сочувствует своим героям и вообще людям, понимает их.
Горевой замечательно прочел это произведение, очень оживив его.

Эта повесть — из тех, которые, будто творожную запеканку, следует сервировать сразу после написания, потому что через сотню лет у неё будет не тот аромат. То есть, в «Записках из подполья» слишком много актуальной критики, полемики с современниками, ссылок на скандального по тем временам Дарвина, революционных, будоражащих умы идей, ещё не превратившиеся в классические произведения школьной программы. Книга чем-то похожа на газету за 86-е мартобря. Остроумно, убедительно, но чуток залежалось.
Однако не протухло, «есть можно».
Если попробовать отрешиться от обиженного, нервозного тона повествования, вытащить героя за уши из внутреннего подполья и выслушать, что он «имеет сказать», то с интересом выясняется, что угрюмый, плаксивый, озлобленный тип действительно обладает неким Откровением, достойным внимания и осмысления читателями 21-го века. Кстати, под словом «подполье» персонаж понимает некую душевную яму, закрытую сумрачную комнату, куда вход всякому, кроме него, запрещён. Герой, получается, древний хикки, отшельник по убеждениям, пафосный, как и полагается тем, кто сам себя отправил в изгнание.
Сперва герой декларирует свои убеждения сплошным массивом, непрерывным внутренним монологом, чуть-чуть даже джойсовским «потоком сознания». Коротко говоря, он недоволен обществом, людьми и сам собой. Одним из предметов мучительного непонимания для него служит стремление человека поступать вопреки собственной пользе, алогично, саморазрушительно.
«Осыпьте его (человека) всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, — так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент».
Эта тема не давала покоя многим философам, можно вспомнить серьёзного Фрейда с его «волей к смерти», уравновешивающей созидательную страсть. Или несерьёзного Опера Борташевича: «Когда чайник закипит, страшно хочется пальцем заткнуть это дело. Я как-то раз не выдержал. Чуть без пальца не остался...»(Довлатов) Действительно, как же быть, когда знаешь, что дважды два — четыре, но приятнее было бы, чтобы пять? Ничего не остаётся, кроме как отправиться в подполье. Там дважды два может быть хоть =528 или =«банан», оно не сцеплено с реальностью, ни на что не влияет и поэтому лишено всякого смысла.
Гораздо интереснее отношение героя к «хрустальному дворцу», зданию будущего, воплощению логики и прозрачности. Мне оно тоже не очень нравится, и именно по той же причине, что и «подпольцу». Там ты весь на виду. Спину, понимаете ли, не почешешь. Невозможно всё время находиться «под прицелом», всякому требуется забраться на время в собственную раковину, некий аналог «подполья». Именно об этом, мне кажется:
«Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие. Стою я… за свой каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится».
И ещё один замечательный момент — удивительно современное описание «романтика». Сегодня мы называем это иначе, но прекрасно понятно, что имеется в виду:
«Свойства нашего романтика — это всё понимать, все видеть и видеть часто несравненно яснее, чем видят самые положительнейшие наши умы; ни с кем и ни с чем не примиряться, но в то же время ничем и не брезгать; все обойти, всему уступить, со всеми поступить политично; постоянно не терять из виду полезную, практическую цель».
Именно такой нелепый танец приходится исполнять ежедневно, если хочешь быть человеком гуманным, «европейским», культурным, толерантным. Ошибись в одной фигуре — и немедленно прослывёшь пожирателем младенцев. Нелегко жить в интернете, хрустальном дворце будущего!
Вторая часть, «сюжетная», производит странное впечатление: лёгкостью-остроумием до Гоголя не достаёт, а Куприн «Яму» ещё не написал... Лично мне «выступление» героя в обществе показалось настолько жалким и недостойным, что и читать неловко. Понятно, что такие сильные читательские эмоции, пусть даже и негативные, служат признаком качественного текста. Всё-таки начало показалось более сильным, завораживающим.
Финал ожидаем, герой прячется в своё убежище, давая нам последнее спорное наставление:
«Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться!»

Произведение - исповедь, главная тема которой - проблема лишних людей, любимая для всех авторов 19го века.

Повествование ведётся от имени бывшего чиновника, живущего в Петербурге.

Главный герой - человек, терзаемый душевными муками.

В повести используется образ подполья, который символизирует некую отстранённость, оторванность главного героя от окружающего мира и других людей. Именно на этом примере автор и раскрывает тему маленького человека.

Смысл повести в определении границы между свободой воли и отстранённости от внешнего мира. Раскрывается этот смысл в изображении душевных порывов и терзаний главного героя.