Детей, казалось, было не одиннадцать, а в три раза больше. Девочки забыли о том, что они в нарядных платьях и с причёсками, а мальчики вообще обо всём забыли.
наблюдал буйство ничем не регламентируемой радости у себя во дворе и на фоне дома, который с таким трудом купил и больше двух лет трудился ради того, чтобы сюда въехать и вдохнуть в него жизнь.
Мы остались вчетвером (моя жена, старшая дочь, тёща и я) против одиннадцати очень ожидавших праздника шести-семилетних людей со всей их накопившейся к лету нерастраченной жаждой жизни и радости…
Наши бывшие граждане очевидно мало и только по делу общаются с коренным населением и держатся, сбившись в кучку. Страшно скучают, я бы сказал, изнывают от отсутствия подлинной жизни, но гордо держат свой маленький эмигрантский флаг людей, которые правильно сделали, что отвалили.
Как можно, когда тебе едва за двадцать, желать спокойствия?! Я, вдвое старше её, даже не помышляю о спокойствии. Для меня спокойствие – это дальнее и пока невнятное желание. А в её возрасте спокойствие – это скука и больше ничего.
И во время презентации «Рубашки» на норвежском языке главный вопрос был: «А не привезли ли вы свои книжки на русском?» С подлинно норвежскими читателями мне повстречаться практически не удалось: они даже не решились задавать вопросы, поскольку ко мне в основном обращались и на русском языке.
Но в этих далях столько не кричащей и понятной глазу, не ранящей красоты, что разговаривать, проезжая этими далями, не хочется, а хочется просто смотреть и смотреть…