Цитаты из книги «Белый саван»

В ворота протискивается успевший налакаться дворник Степан и, качаясь, направляется к рахитичной груше. Тянет к ней руки и певуче приговаривает: – Родная моя… Любимая моя…

Где-то далеко заговорили церковные колокола. Сначала маленькие, потом большие. Маленькие колокола торопятся догнать друг друга, и большие отзываются гаснущим звоном.

Теперь ты дрожишь. Вон, погляди, даже зоб ходуном ходит.

– Ты был красив десять лет назад. А как красиво ты говорил десять лет назад.

Отец медленно подходит к матери, склоняется, дотрагивается до ее руки, мать вырывает руку, на лице ее гримаса гадливости. – Что с тобой? – Не трогай. Ты трус, а я люблю тебя.

Ты сегодня смешной, Антанас. – Что?! – Отец вскакивает с дивана, останавливается перед ней, но мать как сидела, так и сидит, не шелохнется, глядя мимо отца в стену. – Ты так смешно тыкался этому человеку в живот. – Смешно? Да они же стреляли. Сама вон ползала по мостовой.

На подоконнике подремывает кошка, Мартинукас гладит ее по полосатой спине. Интересно, торчит ли Настя сейчас у окошка, размышляет он, и висят ли по-прежнему на фонарях офицеры, и чем заняты ребята, и почему родители такие мрачные?

Первым разлетается вдребезги стекло у водителя трамвая, и водитель, качнувшись вправо, медленно оседает на пол. Тут кто-то истерически кричит «ложись!», и пассажиры бросаются с полированных сидений на замусоренный пол. На них сыплются стекла, и они жмутся друг к другу. На Мартинукаса наваливается толстый господин, и мальчик чувствует, как возле самой его головенки подрагивает жирное брюхо. Трамвай проезжает еще немного вперед и останавливается, видно, кто-то нажал на тормоз. Теперь пассажиры, словно по команде, высыпают на улицу, толпа ожесточенно борется за право выйти из трамвая. С этой толпой Мартинукаса выносит через дверь. Иван Матвеевич и дама в шляпе протискиваются вместе. Мартинукас падает на землю и, лежа на мостовой, слышит незнакомый свистящий звук; он видит, как отец и Иван Матвеевич бегут впереди всех, потом толстяк налетает на фонарь, ударяется лбом и опрокидывается навзничь, а отец залезает под него и утыкает свою голову в раздутый живот случайного попутчика. В этот миг Мартинукас чувствует, как чья-то рука хватает его за шиворот и тащит по мостовой, повернув слегка голову. Он наконец понимает, что его волочит по булыжнику мать. Они оба успевают одновременно рухнуть рядом с Иваном Матвеевичем. Мартинукас кладет голову на его крахмальную сорочку. На груди овальное, красное пятно, оно все разрастается, увеличивается прямо на глазах, и Мартинукас почему-то принимается истошно вопить «мама!», но материнская рука крепко прижимает его голову к этой теплой и все еще вздымающейся груди. Выстрелы смолкают неожиданно, какие-то люди пробегают мимо, потом выстрелы уже в отдалении, и пассажиры трамвая постепенно поднимаются с мостовой. Иван Матвеевич остается лежать. Теперь он лежит как-то боком, и белки глаз поблескивают под отвесно падающими лучами солнца. – О Боже праведный, – восклицает дама в шляпке. – Не пойду я на мобилизационный пункт, – говорит отец. У него дрожат коленки. Он поворачивается и осторожно, останавливаясь на каждом перекрестке, движется обратно к дому.

Трамвай съезжает с горки и, весело гремя, катит мимо зеркальных витрин, откуда напрочь исчезли товары. Многие стекла выбиты, в черные проемы магазинов назойливо проникают солнечные лучи, обнюхивают пустые полки и пропадают в мрачных углах.

Мартинукас ясно видит, что устроившаяся напротив него дама в желтой шляпке плачет. Она плачет молча, со спокойным лицом, и промокает слезы кружевным платочком, легонько касаясь бледных щек. – Он лежит у тети Марии, он без сознания, – говорит она своему соседу, толстому господину в очках с черной оправой. – Ага, – отвечает господин. – Пуля прошла через ребро и застряла в легких. – Неважнецкие дела, – сочувственно поддакивает тот. – Был таким веселым, симпатичным юношей, ведь так, Иван Матвеевич? – Да, был, – соглашается господин и отворачивается к окну.