© Zviad Anageli, 2015

© Tamara Gaidarova, перевод на русский, 2015

Редактор Zurab Kutibashvili

Редактор Zhiul Saamishvili

Редактор Tamara Gaidarova

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Амбициозный пессимист

Я лежал на кровати, сложив руки на груди, уставившись на сигарету, зажатую в пальцах правой руки. «Постарел уже, а курить так и не начал» – думал я и не мог понять, как же так получилось. Та сигарета уже почти целиком превратилась в пепел, а я ни разу не затянулся. А она уже целиком превратилась в наклонившийся столбик пепла. «Вот вам и еще один пример тайны устойчивости Пизанской башни» – подумал я и очень осторожно передвинул руку в сторону пепельницы, стоявшей тут же в сторонке. Ещё секунда – и «Пизанская башня» из пепла рассыпалась. Я не почувствовал, но увидел. Фу, чтоб вам… Что там за шум?!

Я проснулся. Обычно у меня очень яркие многоцветные сны, но сигарета приснилась мне впервые. Вообще-то я не придаю значения снам, просыпаясь, тут же их забываю. Как всегда, и на этот раз я был разбужен ворвавшимся в комнату обычным шумом просыпающейся улицы. Я, разумеется, не помню, но все-таки твердо уверен, что первое, что я услышал при появлении на свет, был именно шум улицы, а вовсе не мой собственный младенческий крик. Просыпаясь, как бы не спешил, прежде, чем встать, какое-то время я вслушиваюсь в голоса, раздающиеся с улицы. Мне это нравится, и про себя я называю этот шум не иначе, как фактом существования самой жизни.

В свое время, за эту привычку – давать реальные нименования всем явлениям жизни – некоторые мои коллеги даже возненавидели меня. А в особенности их взмутило, когда я назвал рассвет этапом возобновления жизненной активности, а пробуждение человека – возвращением на этот этап. «Вы, господин!.. Вы – педагог, – и вы не имеете права изменять по-своему испокон века укоренившиеся названия явлений природы!» – со всех сторон слышались возмущенные голоса уважаемых коллег. Моя реакция на эти замечания была традиционной: с ироничской улыбкой человека, убежденного в своей правоте, с гордо поднятой головой, я покидал поле боя.

Одним словом, я проснулся. Насладившись шумом улицы, я уже собирался встать с постели, как тут заверещал мой электрический будильник, который, кстати, несколько лет назад подарили мне мои коллеги. Стрелки показывали 8 часов и 30 минут. Мне никогда не нравился сигнал, подаваемый будильником, и я сейчас же выключил его, но теперь уже мой телефон «вспомнил» о том, что он – телефон, и отчаянно затрезвонил. Вот этого я уже не ожидал. Это было для меня не так удивительно, как неожиданно. Я и не вспомню, чтобы в такое время мне кто-нибудь звонил. И вообще, мне редко звонят, так, раз в квартал, если кто вспомнит. А сам я тоже почти никуда не звонил. Короче, зря вносил абонентскую плату. Я потянулся к телефону и приложил трубку к уху: слушаю вас! – только успел сказать, как знакомый женский голос, не слушая меня, прямо-таки – параллельно – назвал меня по имени и спросил: я правильно набрала номер?

Мной овладело какое-то радостное предчувствие. Я как бы догадывался, почему мне звонят.

– Это я, – ответил я, и приготовившись выслушать, вытянулся на кровати.

Затем женский голос объявил мне о том, о чем я мечтал всю жизнь. Прямо мне не сказали, но я и сам прекрасно догадался обо всем. Интуиция мне никогда не изменяла. Звонили из школы, вызывали. По моему сегодняшнему графику, я должен был прийти в школу ко второму уроку. До этого времени у меня было еще два часа, а они просили меня явиться сейчас же. Я слушал и никак не мог заставить «замолчать» свои мысли: моё дело решено! Наконец-то, я достиг своего. Хотя и поздновато, но могу считать, что, почти как Юлий Цезарь, и я перешел Рубикон. Да, так что мне лишь остается сейчас же поспешить в школу.

Трубку я положил, находясь уже в приподнятом настроении. Не знаю, не смогу описать, что за ощущение охватило меня. После этого звонка я почувствовал себя совсем другим человеком. Тут же перед моим мысленным взором предстали лица моих коллег. Точнее, я не мог до конца представить, что я увижу на их лицах, войдя в школу с гордо поднятой головой, – удивление, лицемерную радость или зависть? Не думаю, чтобы среди сотрудников нашей школы нашлись бы такие, кто искренне обрадовался бы моему успеху. Причина вынесения такого заключения – это практика моей долголетней работы в этой школе. А в последние годы я даже ощущаю, что стал невыносимым для всех.

Я ждал этого дня, но не мог знать конкретно, когда это может случиться. Приятная неожиданность. Думаю, сегодняшний день я запомню навсегда. «Надо поторопиться», – подумал я и впервые в жизни прямо-таки взлетел с постели.

Руки заученными движениями завязали узел галстука и затянули его на шее. Часы показывали 8 часов 32 минуты. Я подошел к окну и распахнул его настежь. Комнату наполнил весёлый шум улицы. Я закрыл глаза и весь превратился в слух. Не знаю, почему, но я и вправду люблю эти голоса.

Я вообще не привык опаздывать, но, тем более сегодня, я ни в коем случае не должен опоздать.

Я отошел от окна и, как только повернулся, передо мной возник мужчина. Я замер. На несколько секунд мной овладело изумление, и невольно я уставился ему прямо в лицо. И он уставился на меня. Мы смотрели в глаза друг другу, затем совершенно одинаково оглядели друг друга с головы до ног. Ни один из нас не подавал голоса. Он был вроде меня: лет, так, шестидесяти пяти, но выглядел как бы постарше и, я уверен, что он думал обо мне то же самое. Верхняя часть головы у него была оголена, как и у меня, и блестела, как надутый до предела воздушный шарик. Под маской его самоуверенности внимательный взгляд разглядел бы разочарование. А ещё точнее о нем сказали бы так: он выглядел неправдоподобно самоуверенным. Его нос, да, именно размер его носа, как бы документально пдтверждал то известное соображение, что этот орган человека растет на протяжении всей его жизни. Очертания его рта и линия губ в их сомкнутом состоянии придавали его лицу вечно строгое выражение Вот, стоит прямо напротив меня, уставился и так странно разглядывает. Вот он подносит к правому глазу свою левую руку, оттягивает пальцами нижнее веко, чуть наклоняется вперед и смотрит мне прямо в правый глаз, точно так, как делает это пациент с подозрением на болезнь Боткина в кабинете врача. Он еще немного так смотрел на меня, затем перенес свой взгляд мне за спину. Я, разумеется тоже заглянул за него и увидел мои часы, стоявшие около кровати, которые показывали какие-то странные цифры, – 8.35, но видны были как бы наоборот, словно отраженные в зеркале. «Понятно, я стою перед зеркалом», – подумал я про себя. Еще раз оглядел своего двойника, и мы оба поправили узел галстука, собранными в горсть пальцами, одернули рукава выцветшего пиджака, укоротившиеся после стирки, и повернулись спиной друг к другу. «Ну, вылитый лектор!» – сказал я себе, прокашлялся, чтобы прочистить голос, и неожиданно для самого себя, громко произнес: «Приветствую вас, дорогие студенты!» Я и сам удивился, зачем я сказал это, ведь я, всего-навсего, – существующий на мизерную зарплату простой, некоррумпированный учитель истории, хотя и знающий её на высшем уровне… Но сегодня все радикально меняется.

Пора идти! Я быстро отыскал ключи и направился к выходу, который в некоторых иных случаях является и входом.

Выйдя на лестничную площадку, я запер дверь, и только собрался было спуститься по лестнице, как мой взгляд остановился на прямоугольной латунной пластинке, прикрепленной к двери моей квартиры. На ней были выгравированы мои имя и фамилия и номер квартиры. Имя-фамилию и номер квартиры я умышленно не называю, кто знает, что может произойти. Я почти каждый день выхожу и захожу, но никогда не обращаю внимания на эту пластинку. Да и зачем мне это, – я и так прекрасно знаю, к кому я иду и от кого выхожу, – к себе, только к себе, и ни к кому другому. А вот когда я впервые принес эту пластинку и прицепил её на дверь, я вел себя совсем иначе. Не знаю, чему приписать такое поведение, – или моему тогдашнему возрасту, или еще чему-то, – но помню, раз по пятнадцати в день стоял я перед собственной дверью и с удовольствием созерцал золотистую пластинку. В день раз пятнадцать я читал свои имя и фамилию и столько же раз в день начищал её до зеркального блеска с помощью самых разных средств. Иной раз стоял я перед своей дверью, как будто это был не я, а кто-то другой, и, не сводя глаз со своей фамилии, упрямо стучался к самому себе. Это был единственный период, когда я мечтал о приходе гостя. Тогда даже приход инкассатора был для меня счастьем. Открою, бывало, дверь и все время глазами спрашиваю пришедшего: «Ну, как? Видишь? Ведь сияет! Нравится?» Да, это тогда, – много лет назад. Всего через несколько месяцев я вообще позабыл о её существовании, но вот сегодня, спустя столько времени, почему-то привлекла мое внимание латунная пластинка. Нет, на этот раз я не собирался ни начищать её, ни, тем более, идти в гости к себе самому. Просто сегодня я увидел в ней какую-то пустоту. Мне показалось, что в ней чего-то не хватает. Выше моих имени-фамилии вдруг оказалось вообще пустое место. Нет, она действительно не выглядит достойной меня. Пришло время внести поправку в эту своеобразную и вообще единственную мою визитную карточку. Сегодня же сделаю! – твердо решил я и вернулся домой. Часы показывали 8 часов и 38 минут. Через минуту в кармане моего пиджака тридцатилетней давности уже лежали пластинка и два шурупчика, побрякивая там, пока я спускался по лестнице.

Мастерская, находящаяся в моем же подъезде на первом этаже, и занимавшая очень маленькую комнатку, была открыта. Мастер, насвистывая незнакомую мне мелодию, возился с инструментами. Мастерская эта относилась к категории тех, где ремонтируют тысячу мелочей, начиная от восстановления заушников для очков с сорванной резьбой, и кончая гравировкой любых желаемых надписей на медных пуговицах или на пряжках поясов, а также для решения тысяч подобных проблем. Мне никогда не доставляло удовольствия общение с хозяином этой мастерской. Я всегда старался выйти из подъезда так, чтобы даже не поздороваться с ним, но он все-таки часто замечал меня и непременно окликал меня какой-нибудь неприемлемой для меня фразой, стараясь привлечь моё внимание да еще и задеть при этом почувствительней. А моя реакция при выходе из подъезда на улицу, по традиции: ироническая усмешка человека, уверенного в своей правоте, и гордый вид. Не могу объяснить в точности, почему я избегал общения с ним. Наверное, была причина этому. Мы с мастером, можно сказать, лысели на глазах друг у друга. Я знаю его с детства. Он начинал учиться ещё в мужской школе (когда-то было раздельное обучение мальчиков и девочек), на два класса опережая меня. Через два года, по понятным причинам, мы уже ходили в один класс. Ещё через два года он «овладевал знаниями» вместе с учениками, бывшими на два года младше меня. Потом учителям надоел этот вечный ученик, и его попросили из школы. Несколько лет спустя, за какие-то нарушения закона, мне неизвестные, он оказался в тюрьме, где, по своему менталитету и характеру, чувствовал себя, как рыба в воде, и где, как я думаю, он и овладел своей «многопрофильной» специальностью. Ещё с молодости он почему-то все время цеплялся ко мне, и в течение всего последующего периода жизни я постоянно чувствовал его ироническое, насмешливое отношение ко мне и, естественно, старался избегать его.

Ну, а сейчас, несмотря на внутреннее сопротивление, я все-таки направился к его мастерской. Увидев это, мастер тут же прекратил свое занятие. Хотел отпустить какое-то замечание в мой адрес, но, наверное, удивленный тем, что я направился к нему, удержал в горле уже заготовленную для меня реплику. Не проглотил, удержал на короткое время, а потом обязательно выплюнет… Знаю я, что он за фрукт. Приблизившись, я приветствовал его, – из деловых соображений – и тем самым отдавая дань уважению самого себя, но никак не его. Из-за недавнего телефонного звонка смелости у меня прибавилось, и я чувствовал себя уверенно.

– Ваа! Я скорее ожидал бы второго пришествия, чем твоего прихода ко мне! – с удивлением воскликнул он. Затем, состроив какую-то странную гримасу, рукой помахал перед собственным носом и добавил:

– И когда у тебя закончится этот «Тройной одеколон»?! Каждый день, одетый как для гроба, ты отравляешь им воздух, проходя мимо! Я уже задохнулся, не могу больше! Ваа! Это что за уникум в нашем доме! Короче, ну, никак не могу найти время, чтобы собрать у соседей подписи на твое выселение, вот же беда… – захихикал мастер и махнул рукой.

Моей реакцией на его слова была ироническая усмешка. Не теряя времени, я одним движением руки брякнул на стол перед его носом извлеченную из кармана латунную табличку. Мастер взглянул на пластинку, оперся о стол своими зататуированнными, покрытыми седеющим ворсом, руками и сказал мне, так и не разжав зубов, в которых зажата была сигарета:

– Ваа, это что ты мне принес? Отменяется, что ли? Уже перебираешься отсюда? Освободимся, наконец? – спросил он обычным насмешливым тоном, окутывая меня сигаретным дымом. Его лицо и привычно насмешливый тон повегли меня в растерянность, а дым сигареты вызвал такой приступ кашля, что я не смог ему сразу ответить. В знак отрицания я покачал головой, и пальцем указал на пластинку.

– И чего тебе там понадобилось, дед, – заорал он своим противным голосом (а сам-то на два года старше меня!). Он взял в руки мою пластинку и повертел ею перед моим носом. – Что, так прижало, что хочешь этот кусочек латуни сдать в металлолом? Ха-ха-ха, ты, интеллигент поневоле, – захохотал он и презрительным тоном продолжил: – Ну, и что ты с этого получишь, эх ты, дилетант, заодно поснимал бы уж таблички и у соседей, да и пришел бы «дастойно».

Я оборвал его, справедливо возмущенный этими словами. И к тому же, вспомнив утренний звонок, собрал всё своё мужество и осмелился ему ответить:

– Как вам не стыдно – делиться со мной таким вашим опытом, – но голос у меня сорвался, получился жалобный скулеж, и я замолчал, не в силах продолжать. А ему хоть бы что, продолжает себе, криво улыбаясь:

– Вон, у Азаровых «латунь» приклеена, в секунду отдерешь, и у Айвазовых то же самое. На четвертом и у Гелашвили «латунь», там же и у Яшвили, у Исаевых тоже… Хотя нет, у Исаевых простая железка, так ну и что ж? Оторвешь, и пригодится, хоть грязь с обуви будешь счищать. Я тебе больше скажу, – перешел на шепот мастер, – на шестом, у Априашвили, табличка серебряная! Однажды ночью подкрадешься, и… «Хватит, сейчас же сообщу ему, кто я такой», – подумал я, взбешенный, и…

– Довольно! – вскрикнул я ослабевшим голосом, – ваша обязанность выполнить, и, если вы еще способны написать что-то, то вот здесь, – я указал ему пальцем на свободное место на латунной пластинке, – выгравируйте «Лектор». Лек-тор – громко по слогам повторил я, и, высказавшись, почувствовал какую-то внутреннюю гордость. По телу пробежала приятная дрожь. Я рассматривал лицо мастера, ошеломленного моей смелостью, я был уверен, что произвел должный эффект на его психику и на его мнение обо мне, что с этого момента в его глазах я превратился в совершенно другого, куда более уважаемого человека.

Мастер удивленно посмотрел на меня, лицо его изменилось так, словно его переключили на другой канал. Его первое, пренебрежительно-ироническое выражение сменилось уже на насмешливо-ироническое. Он поднял свои брови как можно выше, принял невинный вид и спросил меня:

– Мне не послышалось? Что выгравировать? А ну-ка снова по слогам скажи! – повернулся он ко мне правым ухом и весь как бы превратился в слух.

– Лек-тор. Надеюсь, значение этого слова вы знаете, – ответил я, обескураженный его реакцией.

Мастер фыркнул раз, плечи его затряслись, и раздалось тихое хихиканье, похожее больше на бульканье в легких.

– Лек-т-о-о-р… – выдохнул он со смехом, показал на меня пальцем и некоторое время продолжал так хихикать. Потом присел на стул, низко наклонил голову, и смех его все усиливался. Потом еще раз глянул на меня и спросил сквозь смех:

– А профессора не хочешь? Ха-ха-ха, и фамилию, – хочешь, сменю на Априашвили? – Он прикрыл рот рукой и снова весь погрузился в свое хихиканье. Пытался что-то ещё сказать, но хриплый тихий смех душил его. Потом он так усилися, что я уже не мог понять, смеется он или кашляет, по-моему, это больше походило на шипение и свист. Он весь покраснел, из его выпученных глаз катились слезы. Я стоял пораженный, не зная, что предпринять, я впервые видел такое… Мастер, уже впавший в истерику, раскачивался всем телом. Где-то минуту он так шипел и свистел. Наконец, поднял на меня покрасневшие глаза, секунду смотрел так, словно пытался что-то сказать, но не сумел, так как, обессилев от смеха, уже не мог говорить.

– С меня довольно насмешек с вашей стороны. Вы заслуживаете презрения и ничего больше. Хорошо еще, что вы не единственный мастер на Земле! – воскликнул я, осмелев от его беспомощности. Я схватил свою табличку и вышел вон. А из мастерской все также слышалось хихиканье-шипенье, и к этому теперь добавились и другие звуки, так как уже вошедший в азарт мастер принялся колотить кулаками по столу. Мои ручные часы показывали 8 часов и 42 минуты.

Я вышел на улицу, – и тут же меня наполнил шум улицы. Приятное ощущение. Правда, поступок мастера несколько испортил мне настроение, но то, что ожидало меня сегодня, что должно было изменить всю мою последующую жизнь, было для меня такой радостью, что в этот момент не стоило принимать близко к сердцу вредный поступок какого-то существа с неприемлемым для меня уровнем менталитета. Вот если бы это был обычный день, стресс, полученный от поведения мастера, продолжался бы куда дольше. А сейчас я чувствую душевный подъем. И добавление моего звания на пластинке увенчает меня окончательно. Да, сейчас я стал объектом насмешек мастера, но – посмотрим, посмотрим! Достижение цели начинается с мелочей, с деталей. Его поступок сделал меня непробиваемым.

Я перешел через дорогу. Прошел шагов десять – и самостоятельно нашел точно такую же мастерскую. Оказывается, так легко было получить новое звание! Я уже через две минуты смотрел на свою обновленную пластинку. Выше моих имени и фамилии большими красивыми буквами было вырезано: «ЛЕКТОР». У меня дыхание перехватило. Если бы я уже не опаздывал, сейчас же бросился бы цеплять пластинку к двери. Поднимался бы кто-нибудь незнакомый мимо моей двери, прочитал бы: «ЛЕКТОР»! Сказал бы: «Ваа!» – и с почтением продолжил свой путь по лестнице. Некоторым это покажется неприемлемым, они сочтут это проявлением гордыни, но что в этом неприемлемого? Вот, взять хотя бы нашего соседа Априашвили, у него ведь на серебряной пластинке написано «Профессор». Повредило это кому-нибудь? Я не помню, чтобы кто-то осмеивал его или пренебрежительно к нему относился. Напротив, все, и тот мастер в их числе, обращались к нему с уважением. Начиная с дворника и кончая районным инспектором, все в глаза заглядывают и, как увидят, сразу: «Что вам угодно, господин…» – и, как вокруг новогодней елки, танцуют… Видели бы вы в это время выражение лица профессора Априашвили! Ооо, и не говорите! Ну, и чем же я хуже него?!