Крик отчаяния, боль, ужас и неприятие…
Вот то, какими образами пронизан данный роман. Как правильно заметил Бердяев, герои Гюисманса — это он сам в разные периоды его жизни. А сами его романы — это стенания и диалоги с самим собой, истовые крики истощенной души, оскорбленной, подавленной и униженной — безбожностью, бездуховностью и бесхребетностью современного мира; мира, в котором он оказался и который так и не смог принять.
Всё что есть телесного в этом мире Гюисманс ставит под вопрос, под знамя прицела. И разрешение этого вопроса причиняет ему боль. Боль нестерпимую, сопровождающуюся неразрешимым, раздирающим изнутри, душевным горем.
Книга содержит вопиющие описания садистских увлечений маршала средневековой Франции Жиля де Рэ, описаниями черной мессы — сатанинского обряда — со всем её кощунством, со всеми ввергающими в ужас подробностями. Поверхностный читатель мог бы посчитать Гюисманса, самого автора, который имел дерзость спуститься до подобных повествований, садистом и приверженцем описываемых течений. Но такой вывод сделал бы только поверхностный человек. В самом же деле это голос отчаяния, полный отчаяния вопль души, направленный против того, что причинило ей столько боли. Когда описание кровавых злодеяний не совершается для того, чтобы их культивировать; описание самого кощунственного святотатства — не для того, чтобы созвать поборников. Но всё это делается единственно с тем, чтобы обличить, бросить вызов, выразить протест, крикнуть что есть сил… сил, которых уже не осталось.
Иной раз Дюрталь, главный псевдоним писателя в романе, демонстрирует полное безволие, когда убеждает себя в том, что романтическую связь, в которую себя впутал, следует немедленно прекратить, дабы спасти свою душу. Но вот очередная встреча и вновь отсрочка, плотские игры, столь яро им ненавистные. Измученный и не имеющий сил даже для того, чтобы сделать решительный шаг сразу, Дюрталь, пользуясь связями своей (уже давно переставшей таковой быть) пассии со священником-отступником, посещает сатанинский обряд, дабы, исполнившись праведной ненавистью и разбив внутри, вероятно, последнюю надежду, наконец решается разорвать свои связи с заблудившейся женщиной.
Звонарь потупил глаза, сложил руки, и с его губ сорвались слова истовой молитвы.
Дез Эрми прошелся по комнате.
— Всё это замечательно, — проворчал он, — только нашему времени совершенно наплевать на Христа во славе. Наш век умудрился измарать грязью даже потусторонний мир. Как же тогда надеяться на будущее? Или вы думаете, что случится чудо и потомки нынешних гнусных обывателей предстанут вдруг чистыми и непорочными, «аки агнцы Божии»? И что они станут, по-вашему, делать, если воспитаны в пошлом и бездуховном современном мире лавочников?
— То же, что их отцы и матери, — безнадежно махнул рукой Дюрталь. — Ублажать утробу свою ненасытную, а душу, чтобы не мешала священному процессу пищеварения, топить в нечистотах!
Это строки, которыми заканчивается роман. Которые раскрывают суть и смысл позиции Гюисманса, воззрения которого далеки от обличенного им сатанизма настолько, насколько от него далек самый рьяный монах.
«Без дна» — это плач души.