Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Жан-Батист Кревье, 2025

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2025

ISBN 978-5-0065-9134-9 (т. 8)

ISBN 978-5-0065-8411-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Четыре правления, шесть императоров (продолжение)

Книга первая

§ III. Максим и Бальбин

Трон, никогда не бывший предметом зависти для слабых, вполне мог внушить ужас Максиму и Бальбину, когда они взошли на него. У ворот Италии они видели грозного врага, страшного как своей силой, так и жестокостью, против которого предстояло вести войну не на жизнь, а на смерть – без надежды на мир, без иного выбора, кроме как убить или погибнуть. В самом Риме – недисциплинированное войско, беспокойный народ, всегда готовый к мятежу. Добавьте к этому неизбежную ревность между двумя соправителями и противоположность характеров, усугубляющую противоречие интересов. Столь пагубное стечение обстоятельств предвещало им бедствия, которые вскоре и обрушились на них.

Исполнив первый долг, наложенный на них приличиями, – добившись от сената указа о причислении обоих Гордианов к лику богов, – а также назначив двух высших сановников: префекта города (им стал Сабин, по-видимому, тот самый, кто предложил избрать их императорами) и префекта претория (эту должность получил Пиндарий Валент, дядя Максима), – они разделили между собой государственные заботы. Максим, как более воинственный, взял на себя командование войсками против врага; Бальбин остался в городе, чтобы поддерживать порядок.

Какой бы неотложной ни была угроза со стороны Максимина, римляне оставались столь преданными любителями зрелищ, что Максиму пришлось устроить для них перед отъездом театральные представления, скачки в цирке и бои гладиаторов. По поводу последних Капитолин сообщает любопытный анекдот, который не стоит упускать. Он утверждает, что существовал обычай, по которому императоры давали гладиаторские игры перед тем, как отправиться на войну. Историк приводит две причины этого обычая. Первая – суеверие: римляне верили, что пролитая в городе кровь умилостивляет злобных божеств, заранее давая им возмещение за кровь солдат, которую те пощадят. Вторая причина была менее нелепой: по словам цитируемого автора, этим хотели воодушевить воинов примером мужества гладиаторов и приучить их глаза к виду крови.

Как бы то ни было, независимо от мудрости этого обычая и его объяснений, едва Максим покинул Рим, как в городе вспыхнул страшный мятеж [1], поставивший его на грань гибели, – что ясно показало и дурные настроения умов, и неспособность Бальбина.

Максим оставил в Риме значительную часть преторианцев, главным образом старых солдат. Некоторые из них вместе с толпой простых граждан собрались у дверей сената, где как раз шло обсуждение государственных дел; двое или трое, движимые любопытством, даже проникли в зал заседаний и, чтобы лучше слышать, разместились у алтаря Победы. Они были в мирной одежде и без оружия, тогда как все сенаторы были вооружены – из-за тревожной обстановки, всеобщего волнения, охватившего город и всю империю; они каждую минуту ждали внезапной опасности и считали благоразумным принять меры предосторожности.

Галликан, лицо консульского звания, и Меценат, бывший претор, – люди горячие и порывистые, – заметив упомянутых солдат, заподозрили недоброе и с безрассудной жестокостью набросились на них с кинжалами, которые выхватили из-под тог, и сразили насмерть у подножия алтаря Победы. Остальные преторианцы, испуганные гибелью товарищей и не имея при себе оружия для защиты, бросились бежать к своему лагерю. Галликан вышел из курии с окровавленным кинжалом в руке, крича, что только что убил двух шпионов Максима; он обвинил всех преторианцев в измене и призвал народ преследовать их. Его призыв был услышан слишком хорошо: преторианцы, гонимые огромной толпой, нашли спасение лишь в своем лагере, где заперлись и приготовились к обороне.

Безумная дерзость Галликана на этом не остановилась. Он все больше распалял чернь и убеждал её штурмовать лагерь. Для этого он велел открыть арсеналы и вооружил народ; многие схватили первое попавшееся оружие; к толпе присоединились гладиаторы, содержавшиеся в школах для тренировок. И тогда Галликан во главе этого беспорядочного и буйного сборища повел штурм на лагерь преторианцев.

Те, будучи хорошо вооружены и обучены всем военным упражнениям, не имели труда сделать подобную атаку бесполезной. В конце концов народ устал, и к вечеру каждый подумал о возвращении домой. Преторианцы, увидев, что их противники повернули спину и шли небрежно, как будто им нечего было [P] бояться, вышли на них, учинили великую резню и затем вернулись в свой лагерь, от которого они позаботились не отходить слишком далеко.

С этого момента в Риме началась гражданская война. Сенат встал на сторону народа и приказал провести набор войск. Преторианцы со своей стороны, хотя их было мало по сравнению с бесчисленной толпой, защищались со всем преимуществом, которое давали им их военный опыт и хорошо укреплённая позиция: и народ так и не смог пробить брешь в их лагере.

Мне кажется удивительным, что в столь ужасном движении не упоминается ни префект города, ни префект преторианских когорт. Возможно, мы должны винить в этом небрежность историков. Сам Бальбин здесь не выглядит достойно. Запертый в своём дворце, он издавал эдикты, призывая народ к миру; он обещал амнистию солдатам, которые, однако, не казались самыми виновными, и ни одна из сторон его не слушала: их взаимная ярость разгоралась из-за препятствий.

Вожди народа придумали способ сломить упорство преторианцев и перерезали каналы, поставлявшие воду в их лагерь. Преторианцы, в отчаянии, совершили вылазку; завязался бой, долгое время остававшийся нерешённым, но в итоге народ потерпел поражение и обратился в бегство. Победители преследовали их, вонзая мечи в спины, и ворвались в город: но там на них обрушился град камней и черепицы, которые бросали с крыш домов. Они не замедлили поджечь их. Пожар стал яростным: он уничтожил целый квартал, превосходивший размерами и богатством величайшие и самые процветающие города империи.

Кажется, что сила бедствия заставила Бальбина выйти из бездействия. Он появился, желая использовать свою власть для усмирения беспорядков. Его презрели, и он даже был ранен – одни говорят, камнем, брошенным в него, другие – ударом дубины. Единственным средством оказалось показать мятежникам юного Цезаря Гордиана, которого оба партии одинаково обожали. Имя, которое он носил, и почтение к памяти его деда и дяди делали его бесконечно дорогим и народу, и солдатам. Его вынесли на плечах человека самого высокого роста, и как только он появился в императорской пурпуре, страсти утихли, и смятение прекратилось.

Таким образом, сенат насладился некоторым спокойствием и мог полностью посвятить себя заботам о войне, для которой были приняты самые разумные меры. Нужно было предотвратить вступление Максимина в Италию. Сенат отправил во все города, которые могли оказаться на его пути, знатных людей, имевших опыт в военном деле, и дал им полномочия восстанавливать укрепления, набирать войска, короче говоря, делать всё необходимое для приведения своих мест в оборонительное состояние. Он приказал оставить все незащищённые места, а жителям удалиться в города со своим зерном, скотом и всем имуществом, чтобы даже если враг проникнет в страну, он не нашёл ничего для пропитания своей армии. Во все провинции были разосланы запреты поставлять Максимину какие-либо припасы – будь то военные или продовольственные – под угрозой объявления врагом народа любого, кто окажет ему помощь. Наконец, предосторожности зашли так далеко, что были выставлены охраны во всех портах и гаванях Италии, а все большие дороги и даже проселочные были перекрыты баррикадами, чтобы ничто не могло пройти без досмотра, и чтобы враг народа не получал ни вестей, ни помощи каким бы то ни было путём. Максим, который должен был руководить исполнением этих различных приказов, отправился в Равенну, чтобы быть ближе к врагу, приближавшемуся через Паннонские Альпы.

Максимин не проявлял особой поспешности. Ибо Гордианы были провозглашены императорами в Африке в мае 237 года от Р. Х., а его армия достигла границ Италии лишь в начале весны 238 года. Я уже упоминал главную причину этого промедления – а именно холодность, которую Максимин встретил в своих войсках к своим интересам. Ему потребовалось время, чтобы разжечь в их сердцах рвение, угасшее из-за его дурного поведения. Мы можем добавить, что решение вторгнуться в Италию с оружием было принято в результате внезапного и непредвиденного движения, и подготовка к такой операции неизбежно затянулась. Достоверно то, что эту задержку нельзя приписать характеру Максимина, который доводил активность до исступления и ярости.

Узнав о смерти Гордианов, он [Максимин] возымел некоторую надежду на добровольную покорность тех, кого называл мятежниками; но избрание императорами Максима и Бальбина доказало ему, что ненависть сената непримирима и что только сила оружия может смирить столь озлобленные сердца. Поэтому остаток года он употребил на грозные приготовления; и вот как он организовал свой поход, когда приблизился к Италии в указанное мною время.

Он шел из Сирмия; и когда оказался близ Эмоны [2], последнего города Паннонии у подножия Альп, то, принеся жертвы богам-покровителям страны, дабы они благословили его вступление в Италию, выстроил авангард из своих легионов, сформированных в квадратные батальоны, которые, однако, имели больше глубины, чем ширины. За ними следовал обоз. Сам он замыкал шествие с преторианской гвардией. На фланги он выдвинул всю свою конницу, частью закованную в железо, частью состоявшую из германцев; а также все легкие войска – мавританских метальщиков, орхоенских лучников. В таком порядке он прибыл в Эмону, строго соблюдая дисциплину на марше, дабы снискать расположение народа.

Его разведчики, шедшие впереди армии, донесли, что город Эмона покинут и в нем нет ни единого жителя: сначала это обрадовало его, ибо он подумал, что один лишь страх перед его оружием гонит врагов в бегство и с такой же легкостью отдаст ему все города Италии. Но когда он узнал, что это отступление произошло не в спешке и беспорядке, что в нем явно был расчет, что жители, уходя, забрали все свои богатства и припасы, а что не смогли унести – сожгли, так что в этом городе и окрестных землях он не найдет никаких средств к существованию ни для людей, ни для животных, его настроение переменилось; и даже его войска начали роптать, ибо, питая надежды, что Италия обеспечит их продовольствием в изобилии, они уже на первых подступах столкнулись с его нехваткой. Желая, в соответствии со своим нравом, подавить непокорность и мятеж солдат суровыми мерами, он лишь добился того, что они возненавидели его.

Он пересек Альпы, не встретив ни одного врага, который оспорил бы у него перевал, и воспринял это как доброе предзнаменование. Он вновь поверил, что народы Италии, не воспользовавшиеся преимуществами, которые давали им горные теснины, и не думают ему сопротивляться. Но вести из Аквилеи развеяли его заблуждение. Он узнал, что этот город, первый на его пути в Италии, закрыл ворота и показал готовность к упорной обороне; что паннонские войска, шедшие во главе его армии и пользовавшиеся его особым доверием, поскольку они первыми провозгласили его императором и всегда отличались рвением на его службе, приблизившись к городским стенам, обнаружили их усеянными вооруженными людьми и, попытавшись штурмовать город, были отбиты с потерями. Максимин, убежденный, что все должно склониться перед ним, приписал неудачу паннонцев их нерадивости и слабости и не сомневался, что город сдастся, как только он сам появится под его стенами с армией. Но и в этом он ошибался, как показали дальнейшие события.

Действительно, сенат избрал Аквилею своим опорным пунктом в войне против Максимина. Это был тогда многолюдный, богатый и процветающий благодаря торговле между Италией и Иллирией город, находившийся в их центре. Укрепления, некогда тщательно поддерживаемые, за несколько веков мира пришли в сильное запустение. Сенат велел их восстановить; в городе разместили сильный гарнизон, командование которым поручили двум консулярам – Менофилу и Криспину, людям достойным и рассудительным. Менофил три года с честью командовал войсками в Мезии при Александре; а Криспин, чьей прямой обязанностью, по-видимому, было управление внутренними делами города, отличался мягкостью, достоинством и даром красноречия. Эти два правителя крайне старательно снабдили город припасами, и к моменту прибытия Максимина там всего было в изобилии.