Цитаты из книги «Веселая жизнь, или Секс в СССР»

Правильно Набоков сказал: «Беспомощная путаная дрянь с опереточными злодеями

С Ниной я уже пять дней не разговаривал, и в душе от этого возникла какая-то тянущая пустота. Жены обладают удивительным свойством: они раздражают своим наличием и удручают отсутствием. Видимо, прочность брака зависит от того, какое из этих двух чувств берет верх. Да и по Алене я соскучился. Дети – неизлечимое осложнение от болезни по имени «Любовь».

Мы развернулись на пустой улице Герцена и через коротенький переулок подъехали к редакции. Возле посольства, сбоку от раскопа, стоял мощный тягач с широкой низкой платформой, с которой по железным сходням сползал на землю асфальтовый каток, похожий на огромный утюг. Один рабочий сидел за рулем «утюга» и озирался. Второй размахивал руками и орал страшным матом: «Правей, пожалуйста, бери, товарищ, правей!» Соскучившийся по новым впечатлениям, посольский постовой с интересом наблюдал за шумной разгрузкой.

Некоторое время я рассматривал трещины на полировке стола, думая о Лете и Нине одновременно. Вот если бы в СССР вышло постановление ЦК КПСС, разрешающее полигамию! Одну жену ты можешь взять сам, без всякого согласования, а на вторую, третью и так далее разрешение дают партком, профком и комсомольская организация в зависимости от успехов на рабочем месте. Вот стимул-то! Все мужики зайдутся в трудовом энтузиазме. Производительность в стране подскочит в несколько раз, и Советский Союз наконец-то обгонит Штаты, как новенькая «девятка» – инвалидную коляску. За окном раздался коллективный писк ужаса: это кот-десантник прыгнул, но лишь спугнул воробьев, добыв себе исклеванную горбушку. Жри, сволочь!

Не обманул Фрумкин! Но зачем мне теперь полки? Не в Переделкино же их везти… Как разведенному комнату мне дадут в лучшем случае через год. Великодушная Советская власть регулярно выделяла новые квартиры, улучшая бытовые условия писателей, а жилплощадь, что освобождалась за выездом, уже не возвращалась государству, оставаясь за Союзом писателей, ее получали члены из очереди. Скажем, ютится поэт с чадами и домочадцами в «двушке» у Окружной дороги, как я. Вдруг прибавление в семье. Он идет в правление и подает прошение. Жилищная комиссия рассматривает и ставит его в очередь, он ждет, ругая социализм за плановую нерасторопность. Но тут лауреат Госпремии выслужил себе четырехкомнатную квартиру на Чистых прудах и освободил «трешку» в Измайлово. В нее-то и въезжает счастливый поэт, а его «двушку» занимает прозаик, бедовавший с женой в однокомнатной квартирке на первом этаже. Его же «однушка» достается переводчику, страдавшему в коммуналке. Разведенным писателям поначалу всегда выделяют комнату, даже если есть в наличии незанятые квартиры, в воспитательных целях: мол, не смог сохранить ячейку общества, оторвался в сексуальную самоволку, вот и страдай в коммуналке с подселенцами. Однако через год-два, если провинившийся создал новую семью или ярко проявил себя на литературном поприще, не забыв про общественную работу, его могли переселить в отдельную квартиру. Все зависело от начальства. О, сколько написано ненужных книг и совершено странных идейно-художественных поступков ради улучшения жилищных условий! Даже Булгаков накатал беспомощно-подхалимский «Батум», грезя о многокомнатном раздолье в ампирных сталинских дворцах.

Слушай, а ты знаешь, что Макетсон к Синезубке от жены съехал? – К тому все шло. Думаешь, зря? – Да как тебе сказать… Девушка она шустрая, аккуратная, готовит хорошо. Месяц у меня жила. Только очень орет, когда кончает. Сначала это заводит, а потом на нервы действует. Даже графиня, глухая тетеря, в дверь стала стучать: «Робер, что с вами?»

Леву я знал давно. Мы познакомились на квартирнике у Бори Дейча, внука заместителя начальника Беломорстроя, кристального чекиста, замученного непонятно за что. Краскин прочел в тот вечер жуткие стихи про горы, скалолазов, ледники и своего отца, армейского комиссара 2-го ранга, арестованного в 1938-м по ложному доносу и отсидевшего 16 лет:   Отец был комиссаром, Но выжил в Сиваше, Полжизни отдал нарам, Откармливая вшей.   Балбес Лева в школе учился кое-как, на троечки, но поступил в модный технический институт, так как вуз возглавлял сын наркома, расстрелянного за симпатии к правой оппозиции. Нерадивый студент регулярно заваливал сессию, но отец шел к ректору, секретарша скоренько накрывала в кабинете стол, они выпивали за честных ленинцев, безвинно сгинувших в жерновах Большого террора, и обалдуя прощали. Потом, правда, папа воспитывал непутевого сына широким комиссарским ремнем, но без очевидных результатов. Получив с горем пополам диплом, Лева попал по знакомству в тихий и хлебный НИИ, которым руководил брат репрессированного комбрига, соратника Семена Краскина: они вместе служили когда-то под началом Гамарника, вычищая из Красной Армии бывших царских офицеров. Но большая наука Леву не интересовала, он увлекся поэзией и альпинизмом, при первой возможности убегал в отпуск, очередной или за свой счет, уходил в горы, где вел походно-романтический образ жизни, славясь женолюбием и стихоноскостью. Одним словом, поэт, альпинист и женолаз. В конце сезона Краскин спускался вниз с кипой свежих стихов и новой подругой, на которой, как правило, женился, бросив прежнюю семью. Отец снова надевал ордена, возвращенные ему после ХХ съезда партии, и шел в Моссовет – просить за молодых. Жильем там заведовала дочь комсомольского вожака, репрессированного Сталиным то ли за троцкизм, то ли за моральное разложение в особо крупных масштабах. Она помогала новой ячейке общества обрести кров, вставляя молодоженов в самый надежный список очередников, чаще всего душевнобольных. В издательствах и журналах тоже шли навстречу плодовитому автору из пострадавшего рода. Со временем он выпустил два сборника стихов, вступил в Союз писателей, уволился из НИИ, устроился сезонным инструктором по альпинизму и отдался любимому делу: штурму вершин, сочинению стихов и поиску новых лирических героинь. Однако после смерти отца Лева стал жениться реже – сказались трудности с квадратными метрами под новое брачное гнездо. Да и время брало свое: влиятельные потомки узников ГУЛАГа неумолимо уходили с высоких постов на заслуженный отдых, а то и, минуя пенсию, прямо в сырую землю…

Леву я знал давно. Мы познакомились на квартирнике у Бори Дейча, внука заместителя начальника Беломорстроя, кристального чекиста, замученного непонятно за что. Краскин прочел в тот вечер жуткие стихи про горы, скалолазов, ледники и своего отца, армейского комиссара 2-го ранга, арестованного в 1938-м по ложному доносу и отсидевшего 16 лет:   Отец был комиссаром, Но выжил в Сиваше, Полжизни отдал нарам, Откармливая вшей.   Балбес Лева в школе учился кое-как, на троечки, но поступил в модный технический институт, так как вуз возглавлял сын наркома, расстрелянного за симпатии к правой оппозиции. Нерадивый студент регулярно заваливал сессию, но отец шел к ректору, секретарша скоренько накрывала в кабинете стол, они выпивали за честных ленинцев, безвинно сгинувших в жерновах Большого террора, и обалдуя прощали. Потом, правда, папа воспитывал непутевого сына широким комиссарским ремнем, но без очевидных результатов. Получив с горем пополам диплом, Лева попал по знакомству в тихий и хлебный НИИ, которым руководил брат репрессированного комбрига, соратника Семена Краскина: они вместе служили когда-то под началом Гамарника, вычищая из Красной Армии бывших царских офицеров. Но большая наука Леву не интересовала, он увлекся поэзией и альпинизмом, при первой возможности убегал в отпуск, очередной или за свой счет, уходил в горы, где вел походно-романтический образ жизни, славясь женолюбием и стихоноскостью. Одним словом, поэт, альпинист и женолаз. В конце сезона Краскин спускался вниз с кипой свежих стихов и новой подругой, на которой, как правило, женился, бросив прежнюю семью. Отец снова надевал ордена, возвращенные ему после ХХ съезда партии, и шел в Моссовет – просить за молодых. Жильем там заведовала дочь комсомольского вожака, репрессированного Сталиным то ли за троцкизм, то ли за моральное разложение в особо крупных масштабах. Она помогала новой ячейке общества обрести кров, вставляя молодоженов в самый надежный список очередников, чаще всего душевнобольных.

«Правильно! – поддерживал отец, приняв свои послетрудовые триста грамм. – Гнутый хер стране не нужен!» – «Что ты мелешь, пьяный черт! – возмущалась мать. – Уступи, сынок, будь мужчиной!»

Тогда начинающий поэт добыл телефон Михаила Светлова, и тот радушно пригласил его через пару дней в Дом творчества «Переделкино», куда как раз собирался на месячишко. Между делом классик попросил студента по дороге купить на станции бутылочку водки и пивка. Михаил Аркадьевич употреблял прилежно, ежедневно, чего не скажешь о творческом усердии. В квартире на улице Горького висел плакат «График на фиг!». Он уверял, что на мемориальной доске, которую когда-нибудь прикрепят к стене его дома, будет выбито золотом по мрамору: «Здесь жил и не работал Михаил Светлов». Вторую половину жизни поэт в основном шутил. Когда его спросили, как он со своим острым языком пережил 1937-й, Михаил Аркадьевич ответил: «Я, знаете ли, в 36-м так напился, что протрезвел только в 53-м».