Сорок душ посменно воют,
Раскалились добела...
Эх, укатали (да что уж там - ушатали) сивку крутые горки! Книжка "Время и хохот" - под таким названием она тоже известна - произвела бы на меня куда более сильное (и не факт, что восторженное) впечатление в том возрасте, который принято называть нежным, но, на деле - остроугольном, колючем и бескомпромиссном. Неловко признаваться, но тогда я таскала повсюду несколько другую книгу - "Бытие и время" некоего Мартина Хайдеггера - и была этим неимоверно горда. Последствия расхлёбываю до сих пор и сейчас недрогнувшей рукой ставлю стабильно испускающему черный свет Юрию Витальевичу кощунственную четверку, подумав, так еще и с минусом.
И вот по каким резонам:
Сюжет, будто наугад свистнутый со среднестатистической книжной полки, тут не за главного. Судите сами: в загадочной и предгрозовой Москве, пахнущей небывалой жарой, страждущий молодой человек беседует на бульварной скамейке с подозрительным незнакомцем, который приглашает его на вечеринку в нехорошую квартиру... Нет, не Бездомный фамилия молодого человека, но не всё потеряно. Потому как замысловатого соблазнителя с ускользающей внешностью зовут... гхм...Безлунный (лишенный луны ergo предков ergo дома). Остаётся только погрозить пальцем сидящему памятником Гоголю, свидетелю событий, и нестись дальше.
А дальше происходит провал в прореху во времени: оказывается, герой побывал в 60-х, где немедленно выпил, встретил беременную маму, дал по зубам папе, влюбился чистой любовью в первую попавшуюся барышню, сделал ребенка старше самого себя второй попавшейся, немедленно выпил и вернулся назад к баранам, то есть к метафизическим поискам и примерно в наши дни, они же конец 90-х. Примерно, поскольку примет времени в романе не обнаруживается никаких - вычисления производятся исходя из даты издания книги плюс манипуляции с возрастом персонажей. Вся разница между той Москвой и этой - специфика пивных ларьков. Да неважно это всё. Потому как времени нет, на самом-то деле. Даже так: Времени нет.
Как только в тексте начинают себя вольготно чувствовать слова с прописной буквы и не просто слова, а Истина, допустим, Красота, Вечность, Абсолют, блин, Сознание и некий Центр, я начинаю скучать, нервно почесываться, тосковать смертно и задаваться вопросом:"Доколе?!" А ведь именно полный шабаш изобильной ультраноминации и происходит за тонкой ширмой вторичной фабулы. С момента водворения героя в привычную среду обитания вся тьма персонажей, призванных помочь ему разобраться в нештатной ситуации, хором провозглашает некие мысли и максимы (Мысли и Максимы, то есть), не замолкая ни на минуту, передавая друг другу реплики, как эстафетную палочку, а для подтверждения слов здесь иногда то воют, то пускаются в пляс. Интеллектуальная элита, учёные бомжи, колдуны, гадалки, бытовые алкоголики и эзотерические гуру, шептуны, летуны, бегуны, хохотуны, шатуны - все они в меру способностей носители и популяризаторы выношенных, выкормленных и обласканных Мамлеевым идей. Все они пытаются осмыслить судьбу России через адвайта-веданту, читают Лотреамона и Майстера Экхарта в оригинале, под чаек у самовара и водочку-квасок-наливочку рассуждают об апофатическом богословии и суфизме, почесывая за ухом непременного кота, прозревают запредельное, утирают слезы покровами Майи, стучатся лбом о пустоту и проваливаются в Абсолютную Реальность, так и быть. И у всех поголовно светятся глаза: у кого туманной красотой, у кого фанатизмом, у кого тупоумием, но чаще - чем-то потусторонним.
Всё бесполезно... Любые прорывы - это иллюзии. Мы живём на дне ада, и если у нас есть надежда, то только не на себя...
А еще тут не надо долго искать Достоевского. Вот он, Достоевский: в достоевской квартире с портрета Достоевского указывает на томик Достоевского и взирает печально на новые инкарнации героев Достоевского. То, что Мамлеев не подражатель, но правопреемник, необходимое и сознающее себя звено в цепи от, опять же, Достоевского к предположительному Сорокину, это мне очень понятно. Так же, как понятен еще один важный и парадоксальный мотив, не дающий развалиться не только этому высокоэнергетичному произведению, но и явный наследственный признак запредельной птицы-тройки авторов - смех. "человек - это звучит смешно", "смех всё сгладит и убъет", "мир нелеп, и к тому же иллюзорен, и поэтому можно хохотать над ним", но
"вы только, дорогой, сейчас не хохочите, - вставил Павел. - У нас к вам серьёзный вопрос. А то вы, говорят, чуть что - подолгу хохочете, сейчас не XIX век, чтобы целыми часами хохотать".
Кончаю, страшно перечесть. Если что, за национальной идеей - тоже к Мамлееву. Вероятность, что примет её, такую прекрасную до жути и скрежета зубовного, хоть процент населения, а не только мертвые души - исчезающе мала. В любом случае, я предпочту скрываться в складках местности, где не планирую ни здороваться с лешим, ни обсуждать с соседом планы на вечность, ни поднимать тосты "За беспредельность и бытие здесь!" Беспредельность и Бытие здесь, конечно.
Dasein, Карл Мартин! И это последний резон.