– Вы, часом, не Лунтик? С луны свалились? – строго спросила меня молоденькая кассир городского автовокзала. Или кассирша – на ее груди висела бирка «кассирша Кира».

Я и так был в расстроенных чувствах: при входе в здание вокзала порыв ветра сломал мой зонт. Дорогой, фасонный, в виде трости. Спицу каркаса я кое-как вправил, но с красивой деревянной ручки выпал шуруп от металлического лейбла фирмы «Локситан». И в расписании не оказалось автобуса до моей деревни, или что там от нее осталось. И крохотный шуруп куда-то закатился. Вообще-то сухой, с резкими порывами ветер меня всегда нервировал.

И вот теперь еще и кассир Кира, на пальчике которой посверкивало колечко с миниатюрной черной кошкой, усомнилась в моем земном происхождении. А стоявший сзади меня в очереди гражданин с лицом цвета крафтовой бумаги ехидно присвистнул. Он показался мне похожим на бывшего фермера-неудачника.

– Это означает, что автобусный маршрут в Заупокойную закрыли? – спросил я Киру.

– Почему закрыли? – строго посмотрела на меня кассир. Судя по ее виду, сразу же после окончания школы Кире предложили весьма престижную в городе должность. – Маршрут оставили, но не автобусный.

– Вон он, твой маршрут, – снова влез в беседу фермер. Он показал пальцем на какой-то нелепый экипаж без лошади: вместо ландо или двухместной коляски передо мной стоял допотопный киоск на колесах с вывеской «Союзпечать».

– Вот это?! – изумился я.

– Именно этот. Идите и сами договаривайтесь с водителем, – подытожила девушка. И спросила:

– Вам экскурсовод по деревне нужен?

– А, простите, сколько он стоит?

– Нисколько, – она развела руками, и кошка на пальчике хищно блеснула.

– Хорошо, давайте с экскурсоводом.

«Вообще зачем спрашивать, если экскурсовод в виде бесплатного приложения», – подумал я и направился к повозке, точнее, газетному киоску. Задний гражданин, представившийся Михой, начисто забыл куда ехал, и, взяв меня под руку с зонтом, изложил такую информацию.

Заупокойная была проклятой деревней и там творилась всякая чертовщина – неестественные для этого климата бури, призраки на кладбище, пикирующие летающие тарелки. А при подъезде к «зоне», по словам Михи, двигатели внутреннего сгорания портились навсегда. «Никаких автобусов не хватит. Даже изображение Сталина не помогает!» Плавились и батареи питания. Даже самолеты облетали Заупокойную стороной по требованию профсоюза летчиков гражданской авиации. В отношении военных Миха ничего не смог сообщить «по понятным причинам».

В конце своего монолога бывший фермер, каковым он и оказался, рассказал о своем знакомом кладоискателе, искалеченном в тех местах взрывом аккумуляторной батареи поискового аппарата «Кондор».

– Без слез ему в лицо смотреть невозможно, – сокрушенно вздохнул он. Я осторожно высвободил руку и настойчиво попрощался.

– Кстати, там есть картинная галерея, – сказал он мне вдогонку. И громко повторил, входя в здание вокзала:

– Не забудь – картинная галерея!

Я не был в родной деревне лет тридцать, а может, и сорок. И теперь ехал со смешанным чувством одновременно приятных и странных воспоминаний и опасений.

Подвода-киоск, мягко покачиваясь, еле тащилась по заросшему травой проселку. Возница – убогий, прячущий бесцветные глаза субъект – тянул вполголоса бесконечный псалом про непутевую девку Таньку Караваеву. В неприличные места повествования он вставлял «гыть» или «гыть-гыть», или «тренди-бренди», а еще добавлял «япона-кина».

Я то дремал, то поглядывал в окошко на рощи и урочища, перемежаемые брошенными покосами. Это были обезлюдевшие, одичавшие, и поэтому, казалось, обновленные леса и поля. Время вымело отсюда людей, да и в целом цивилизацию, природа вздохнула, потянулась, и снова проросла сквозь камень и ржавую таблицу Менделеева…

Когда-то бессонными ночами я выискивал в памяти те крохи из моего детства, что сохранились за долгие годы, я сравнивал эпизоды и устанавливал их иерархию то по времени, то по важности или значимости. Со временем они выстроились в своеобразный иконостас. И хотя с годами стал сомневаться в достоверности некоторых событий, я научился по-фарисейски закрывать глаза на детали. Память с годами превращается в профессионального реставратора.

Сам ли я пришел в деревню и обессиленно свалился на центральной площади – «вечке», как называли вытоптанное место у колодца, – или меня подобрала в лесу дровяная подвода? Только сам, нашептывала память, подбирая героические детали-штампы. Или история с отказавшимся умирать чудаковатым стариком Митричем. Это вообще было на самом деле? Или хвастливый старикан так растревожил пацанское воображение на ночной рыбалке, что я стал верить любой его болтовне. А фигура со своим мертвым портретом в руках, шагающая по деревне в полутьме перед утренней зорькой в поисках оставленного когда-то дома… А что это за проклятие, насланное на Заупокойную? Посмертная шутка колдуна Каспара?

Наверное, близился конец пути, потому что «водила» окрепшим голосом затянул песню в духе национальной идеи. По-своему это была прям «Песнь песней»:

Есть одно в небесах солнце красное.

Есть одна на земле мать родная Русь.

Грозный Каин царь кличет страшный день.

Гибель Киеву, гибель Русь-земле…

На полках киоска были аккуратно разложены пожухлые газеты, журналы и брошюрки, которую по странным обстоятельствам не сдали в макулатуру. От скуки я вытащил из стопки несколько журналов, сохранившихся с тех времен, когда повозка-киоск обслуживала рабочие кварталы. Верхний оказался руководством под названием «Новый альбом для выпиливания из дерева «Трактор» за восемь рублей, на 30 листах которого были «подробнейшие чертежи 250 деталей». Я отбросил его обратно на полк – руки у меня росли «не оттуда», чтобы осваивать деревянные конструкции.

Зато «Огонек» оказался занимательным. Например, в Киеве судили польского шпиона – ксендза, оказавшегося заодно и белогвардейцем. А чего стоил призыв покупать «Секаровскую жидкость», которую в наше время, думаю, ни в одной аптеке не найдешь, если надумаешь омолодиться. Впрочем, уже давным-давно никто по доброй воле не омолаживается.

В конце журнал опубликовал вопросы новой викторины, «пришедшей к нам из СаСШ», то бишь США. Выяснилось, что «весь СССР играет в новую интеллектуальную игру». Редакция жаловалась, что ей оборвали телефоны: читатели азартно требовали новый номер с ответами. Как написала швея-кустарь из Старой Бухары А. Грибанова, «живу в далеком захолустье, и давно думала, что вот некому меня проэкзаменовать, есть ли что у меня в голове, или от всего прочитанного осталась только жеванная бумага». Вопросы, естественно, были в духе своего времени, и от американского происхождения в них ничего не осталось, кроме разве что девятого вопроса «Что такое кобра, и что – копра?». Все остальные требовали специфической, зачастую далеко не советской эрудиции. К примеру, «Какой девиз стоял на старой большевистской «Искре?» или «Где живут чукчи?»

Особую пикантность статье придавала статистика результатов. В призовую тройку попали: редактор журнала «Красная новь» Раскольников и художник «Известий ЦИК» Ефимов набрали по 78 очков, председатель ВСНХ РСФСР Лобов – 71 очко. Хуже смотрелись студент МГУ Максимов с 42 очками и рабочий-изобретатель Трегер – 25 очков. «Вот интересно, – подумал я чисто утопически, – какие бы результаты показали председатель партии ЛДПР Жириновский, актриса Бузова и видеоблогер Алишер Моргенштерн».

После вопроса «Какое животное люди едят живьем?», на который легко ответил бы рядовой участник тв-игры «Последний герой», я прочитал: «Какой русский коммунист был обменен на девятнадцать английских офицеров?».

Я перечитал вопрос еще и еще – так какого же русского коммуниста обменяли на девятнадцать англичан? Как это, почему на целых девятнадцать? Честно говоря, ответ меня нисколько не интересовал, но я мог поклясться, что слышал похожий вопрос раньше; он буквально зазвучал во мне забытым эхом. И никогда я не слышал на него ответа, никогда в жизни не знал истории этого распиаренного коммуниста, раз англичане обменяли его так выгодно.

На меня как будто снизошло новое воспоминание – неучтенное памятью, словно завалившееся за иконостас. Воскресший дед сидел с карандашом и морщил лоб над вопросом из журнала, а бабушка стояла перед настенными часами и торопила его: «Осталось чуть-чуть». Дед еще больше морщинился, чесал затылок и очевидно не укладывался в одну минуту, как требовали правила игры. Я в точности помнил, что речь шла о большевике и девятнадцати англичанах. Я даже представил себе коммуниста, с нечеловеческим усилием поднимающего с земли булыжник, и кучку разбегающихся англичан.

– Время! – с каким-то необъяснимым злорадством воскликнула бабушка и отвесила деду полновесную затрещину. А он в ответ лишь шмыгнул носом, в сердцах бросая на лавку журнал:

– Ведь знаю, о ком речь. По крайней мере, знал ведь!

– Говорила тебе, старый бармалей, не садись, пока не выучишь все буквы. Ладно, некогда мне тут с тобой за часами следить…

Как я появился в деревне, я не помнил. Как и человека, подобравшего меня в лесу. И как я очутился в лесу? В те времена было еще много беспризорников, наверное, и я скитался, мерз и воровал от голода. Позже я выдумал, что меня загнала в лес стая бездомных собак. Когда меня нашли, у меня на руках был маленький толстый щенок. Поэтому собаки и преследовали меня из-за своего щенка. А я собирался переночевать с ним где-нибудь в зарослях, чтобы собака согревала меня до утра. Главное, что если бы я надолго потерялся в дебрях, то смог бы его съесть. Щенок был очень горячий.

Думаю, что меня нашли в солнечное теплое утро, когда в воздухе еще висел туман, и трава почти лежала от росы. Бабушка рассказал, что мужик принес меня на вечку, и собрание разрешило отдать ребенка им с дедом: у них было крепкое хозяйство, дети давно разъехались. Так я и стал жить в новой семье. Своих родителей я не помнил, даже запаха матери, и ничуть не мучился от того, что старики не были мне родными. Я всегда знал, что они для меня чужие, ну и что?