Тройная правда и тройной порог.

Поэты, этому верному, верьте.

Только об этом думает Бог:

О Человеке. Любви. И Смерти.

З. Н. Гиппиус

© Юлия Лоншакова, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

В тот вечер я спешила к самому прекрасному мужчине на Земле праздновать день рождения самого любимого человека. Ни сентябрь, проворно прогнавший лето, ни моросящий дождь, не могли поселить в моем теле тлетворную хандру, справиться с которой осенью обычно кажется невозможным. С зонта стекали холодные ручейки, руки мерзли, ветер трепал волосы, а косой дождь, кажется, нарочно пытался смыть тушь с ресниц, но я была самой счастливой, укрывая платком янтарные хризантемы, пахнущие яблоками, грибами, прелой листвой и острым перцем одновременно.

К дому я подошла совершенно мокрая, почти не следа не осталось от тщательно созданного образа леди, поднялась на третий этаж и позвонила в дверь. Она отворилась, и передо мной стоял высокий мужчина. Сегодня он был по-особому красив: темные волнистые волосы, мягкий, но одновременно уверенный взгляд карих глаз, выражавших безграничную любовь, таящих пытливый ум и решительность.

– Дорогая моя леди, скорее заходи! Ты сегодня прекрасна! – он улыбался той обаятельной улыбкой, доброй и открытой, беззастенчивой и ласковой, которая всегда вселяла в меня уверенность, что всё в нашей жизни будет славно.

Я бросилась ему на шею, тараторя от переполнявших меня эмоций бессвязные предложения:

– Я так соскучилась! Нас отпустили так поздно! Я так торопилась к тебе! И смотри у меня новая юбка! И, между прочим, экзамен я сдала на «отлично»! Теперь мой итальянский еще лучше! И, вообще, здравствуй, мой самый любимый, любимый, любимый папочка!

– Ты у меня молодец! Проходи скорей! – ответил он.

– Я так рада тебя видеть! Поставь цветы в вазу! – восклицала я.

Из гостиной струился бархатистый свет, и пахло лилиями.

– Папочка, наконец-то я дома, в лагере было нескучно, но иногда я так тосковала. – сказала я, обернулась и, смеясь, воскликнула. – Ух-ты, как постарался! Какой красивый стол накрыл!

– Не преувеличивай! – слукавил он, отодвигая для меня стул.

Сам сел напротив и сказал, наполняя бокалы:

– Тебе на прошлой неделе исполнилось четырнадцать – могу угостить тебя шампанским. Сначала за тебя! Будь самой счастливой! Дорогая, я безумно соскучился, жду повествования о твоих итальянских каникулах и юношеских приключениях, но это завтра.

Папа встал и положил рядом со мной книгу в кожаной обложке.

– Теперь давай выпьем за маму, сегодня был бы ее тридцать девятый день рождения, – тихо произнес он, но слез не было, лишь грусть в глазах, там, где должна быть радость, и печальное сияние там, где должен быть сверкающий блеск.

Я была в замешательстве: папа никогда не показывал мне такую меру тоски по маме, никогда не становился таким серьезным в мамин день рождения, который уже долгое время отмечает без нее.

– Что это за книга, пап? – растерялась я, и, пытаясь шутить, сказала. – Неужели ты выбрал для меня литературу, которая станет первой ступенью во взрослую жизнь?

– Ты права: я подобрал для тебя книги, но эта не одна из них. Это мамин дневник, – спокойно произнес он, не отреагировав на мою иронию, – прочти его сейчас. Можешь задавать любые вопросы, я готов к этому! Но и ты будь готова, милая, что всё написанное сильно повлияет на твою жизнь.

В одну секунду на мои плечи рухнули путы, колючие и тугие.

Глава 1

…Она спешила куда-то, стучала каблуками по мостовой так пронзительно, что уши закладывало. Ярко-лиловое платье атласной парчи, ажурные перчатки, шляпка с вуалью, сирень в волосах. Красавица. И только свежесть этого апрельского утра готова была поспорить с ее красотой. Воздух наполнял аромат тюльпанов и нарциссов, тянувшийся из Тюильри, где согласно таинственной записке ее ожидало нечто. И аромат, словно живой дух, манил ее туда. Сердце билось в груди от торопливых шагов, но проходя мимо церкви Мадлен, она остановилась и, посмотрев на небо, лазурное, с молочной дымкой перистых облаков, прошептала «мерси». Стая торопливых птиц взметнула в небо с тревожным криком, как будто испугавшись этого пронзительного шепота, а мимо ее глаз, кружась, опустилось на землю пушистое перо. «Воронье», – отметила она и подняла его с земли. «Неужели он не понимает, не знает силы моих чувств, моей любви, ее безграничности, ее беспринципности, неужели я должна прибегать к этому?» – вопрошала она невидимого собеседника. Ни то Бога, ни то Дьявола.

Я видела блеск ее черных, как маслины, глаз, насмешливых, с толикой безумства, страха, поразительной воли, коварства, беспечности, благородства, смелости и беспощадности. Ее тень на асфальте была похожа ни то на летящего ангела, ни то на танцующего черта: так менялся темп ее шагов и пластика движений. Дойдя до ворот Лувра, она сняла перчатки и еще раз прочитала письмо: «Мадам, я достал все, о чем Вы просили. Но, право, будьте осторожны! Я закопал сверток у четвертой на аллее липы, у дороги, если стоять спиной к Дворцу. Жду Вас вечером в „Красной мельнице“, после полуночи». Она глубоко вздохнула и зашла в парк. Верно определила описанное дерево, заметив недавно взрыхленную почву, вытащила небольшой сверток в серебристой хрустящей бумаге. Осмотрелась со сноровкой шпиона, поднялась и быстро пошла в сторону Елисейских полей.

…Я уже третий день не могу есть и меня постоянно рвет от этих таблеток. Врач говорит, что надо потерпеть, организм адаптируется к лекарству. Пью воду литрами, иначе спазмы терпеть невозможно. От воды уже тоже тошнит. Почему меня тошнит от воды, от гормонов, но не от токсикоза? Мы с мужем уже шестой год пытаемся родить ребенка, и все без толку. Врачи твердят, что не надо отчаиваться, продолжайте стараться. Стараться!? Смешно! Шесть лет! «Зачем ходить в планетарий, если исчезли звезды?» – спрашиваю мужа. «Марьяша, но солнце еще не погасло,» – отвечает любимый с грустной улыбкой. Солнце не погасло, солнце не погаснет никогда, даже когда угасну я, даже когда окончательно станет понятно, что на свет не появится Человек, прекрасный, добрый, сильный.

Вчера полночи разговаривали с Аленой. Она меня поддерживает и понимает. Муж только поддерживает. Последние месяцы я вижу, что Олег смирился с ситуацией и стал очень много времени уделять ресторану. Решил окунуться в работу. С головой. Под тяжестью ситуации. В субботу мы были в кинотеатре, сеанс был поздний, а фильм скучный, решили погулять перед сном. Конец марта у меня всегда ассоциируется со слякотью, мокрым снегом и влажным воздухом. Ветер хоть и холодный, но уже одаривает сладким запахом весны, кажется, слышишь запах каждой лужи, ствола каждого мокрого дерева, каждого прошлогоднего прелого листа, празднуешь день рождение каждой молодой почки. Мы шли по парку, лениво перекидываясь незначительными фразами и, вдруг муж остановился, развернул меня лицом к себе, взял за плечи и спросил: «Марьяша, а если бы ты точно знала, что с другим мужчиной сможешь родить ребенка, ты бы ушла?» Я смотрела на него во все глаза, никогда, ни разу эта мысль не приходила мне в голову, я словно остолбенела: А разве у меня есть на это право? И ответила: «Нет… нет… Нет!» Я увидела слезы в глазах своего мужа, такого сильного, красивого, способного показать мне их: «Марьяша, все будет хорошо, обязательно».

Олег продолжал произносить какие-то слова в утешение, но для меня они слились в монотонный шум, а в голове теперь стучало: «Или у меня есть на это право?» Я перебила его: «А ты?» Он остановился: «Я хочу детей, но я предан тебе и буду верен только тебе». Теперь мне стыдно за разрастающийся в голове побег сомнения, зерно которого бессознательно было посеяно любимым мужем. Прости.

…Покинув сад Тюильри, она отдышалась и мерно пошла по Елисейским полям. Она была взволнована, и ее мучила жажда. Солнце уже перекатилось за полуденную отметку и начинало припекать. Ей хотелось спокойно сесть и открыть манящий сверток. Дойдя до Триумфальной арки, свернула направо и оказалась в паутине тихих парижских улиц. Заметив небольшой трактир в подвале одного из домов, спустилась по ступеням. Достаточно укромное место. Внизу было прохладно. Утолив жажду стаканом воды, стала пить кофе с бриошью. Заметив на себе удивленные взгляды моряков, видимо только недавно вернувшихся на берег Бретани, ворвавшихся в Париж и желающих забыться, вдруг осознала насколько нелепо выглядит в этом заведении. Все-таки неподходящее место. Ей следовало быть осторожнее: состоятельная дама. Дорога домой сильно утомила ее. Брать экипаж она не решилась, чтобы не привлекать внимание. Последнее время мучительные приступы страха настигали ее внезапно – днем, под ярким солнцем, вечером, посреди переполненных парижских бульваров. Часто. Слишком. Дома она попросила не беспокоить и пошла в спальню. Сон был неспокойный, липкий, как смола, горячий, а временами ледяной. В половине шестого в комнату постучала горничная: «Мадемуазель, к Вам месье Реми».

Ничего не оставалось – его придется принять. Не успела она ответить, как Реми стремительно ворвался в комнату, кинул на оттоманку плащ и закричал: «Как Вы посмели уйти? Разве мы не условились? Дорогая, Вы принимаете лекарства и соблюдаете прописанный Пьером режим! Боже, как я устал от Ваших выходок! И вот казалось – Вы угомонились! Ан нет! С утра мне сообщают, что видели Вас у Мадлен! Это неслыханное дело! То есть все договоренности к черту?!»

Реми, то срывал голос, то почти шептал, нервно размахивая руками и напоминая ни то хищника, запертого в клетке, ни то зайца, спасающегося от наводнения. Обычно степенный, уравновешенный, казалось, сейчас он, то ли лопнет от яростного бессилия и неспособности воздействовать на эту женщину, то ли расплавится, как снежинка, на ее горячей ладони. Он осознавал, что абсолютно не властен над ее разумом и от того страдал еще больше. Писатель, заставляющий тысячи окрепших умов поверить ему, внимать простым словам, возведенным им в абсолют, видеть истину там, где была лишь его провокация, не мог повлиять лишь на нее одну.

Во время этого пылкого монолога она лежала с полуприкрытыми глазами, замерев, даже веки ее были неподвижны. Потом резко встала: надо прогнать его немедленно. Но в следующую секунду она вспомнила о назначенном свидании и испугалась, что столь дерзкое поведение повлечет домашний арест. Безусловно, никто не имеет прав брать над ней шефство, но Реми желает ей только добра, заботится о ней же самой. Она вредит, он лечит. Она тонет, он спасает. Она осеклась и села обратно. От простыней пахло лавандовым мылом и полынью.

– Дорогой, мне хотелось помолиться, – оправдывалась она.

– Но ты не заходила в церковь.– парировал Реми. – Жак заметил тебя случайно, но не решился следовать дальше без моих указаний. Помолиться!? Ты не находишь, что Нотр-Дам немного ближе? – саркастически прищурился он.

…Не люблю воскресенья. Именно поэтому каждое воскресенье стараюсь скрасить. Рано утром Олег ушел в ресторан, а я решила посвятить первую половину дня искусству и отправилась в гости к импрессионистам. Думается, что я до конца жизни буду предана именно этому направлению: яркому, счастливому, сиюминутному, энергичному, пульсирующему дыханием жизни. День намеревался быть солнечным. Счастливый апрельский. На Кропоткинской было многолюдно. Кто-то стремился в Храм Христа Спасителя, кто-то в Пушкинский музей, кто-то намеревался перейти на другой берег по Патриаршему мосту. Именно с этого моста открывается чудесная панорама Москвы, это мое самое любимое место в городе. Вид завораживает: безграничный простор, но в тоже время из-за смешения стилей вокруг ощущаешь себя внутри сказочной шкатулки. И слышишь музыку внутри себя. И слышишь музыку вокруг. Слева от Пушкинского музея находится чудесный флигель разбеленного цвета Тиффани – музей искусств стран Европы и Америки. Мой любимый цвет и моя любимая галерея. Часами могу ходить по ее залам, питаясь энергией мастеров.

Но сегодня все получилось иначе. Не случилось часов, не случилось мастеров. Где-то между Гогеном и Сислеем (горячо мною любимым) появился он. Я заворожено смотрела на стога сена, и вдруг кто-то дотронулся до моей руки. Нет, не до плеча, не до локтя. До моей ладони. Теплой рукой. Я не одернула свою. Какая-то невероятная энергия внутри притупила все рефлексы, все инстинкты. Напоминало пароксизм паралича. В следующую секунду, хотя мне казалось, что я стояла, как истукан, очень долго, я увидела перед собой лицо. Сказать, что меня столкнули в бездну? Этого мало! Сказать, что меня толкнули в пещеру с тигром? Недостаточно! Я пропала! Увидела голубые напряженные глаза, обрамленные пушистыми, исключительно несбалансированными ресницами, как сотни щеточек майского жука, и поняла, что мы знакомы тысячу лет, что мы ходили рука об руку, преодолевая километры расстояний, разговаривая на всех языках мира одновременно, что мы были на всех континентах, танцевали все известные человечеству танцы, и наш слух лелеяли миллионы звуков. Я послушалась его и вошла в отворенную дверцу в лабиринте тысяч дверей, скрывающих миллионы атриумов, наполненных ароматом пионом, извилистый маршрут которых таит чащи эдемского сада. И меня угораздило шагнуть.

Теперь я спрашиваю себя: неужели во мне всегда жил этот грех? Или это проявление материнского инстинкта? Могу ли оправдывать себя неведомой силой, которая управляет мной? Едва ли. Любому отвратительному поступку можно найти оправдание именно внутри самого себя. Но легко ли пойти на сделку со своей совестью, получится ли у меня долго гулять по Уолл-стрит? Я не знаю!

…Как только влажная апрельская ночь накрыла Париж, она стала собираться. Костюм был удобный, не подчеркивающий ее благосостояния, но и не выделяющий ее из клики обывателей «Красной мельницы». Нетипичная товарка обычной кокотки из парижского кабака. До холма Монмартр ее довез заранее нанятый экипаж. Дальше шла пешком.

Она любила этот район: взбалмошный, задурманенный, опасный, таинственный, свободный. Наполненный запахом масляных красок и абсента, дешевых духов и кружев, пудры и париков, запахом свободы и дозволенности, порока и самопожертвования, нищеты и бесчестья, дурмана и греха, славы и забвения. Здесь рождались гении. Гениями тут умирали. Отовсюду слышались крики, смех, звон стекла, плач, хохот, брань, пылкие признания. Здесь в течение ночи возможно веселиться на свадьбе и горевать на похоронах. Где-то фонари горели ярким светом, где-то было болезненно темно. Несколько пьяных скабрезно окликнули ее, она обернулась, и от ее огненно-ледяного взгляда сердце замерло у всех троих. Она беспокоилась, что из-за всей суматохи с Реми не имела возможности раскрыть сверток. Оказавшись у «Красной мельницы», обернулась и степенно спустилась внутрь. Сразу заметив будущего собеседника, прошла к столу.

– Доброй ночи, мой друг, – дотронулась до плеча сидевшего спиной мужчина.

Он обернулся. Это был молодой человек, курчавые светлые локоны обрамляли мужественный абрис лица, ему было около тридцати лет, он был наделен той нетривиальной красотой, которая пленит неизвестно чем.

Он поднялся, поцеловал ее руку и ответил:

– Я опасался, что Вы не сможете прийти, мадам! Но все в порядке!

Они сели за стол, где уже стояла бутылка красного вина, стаканы и деревянная дощечка с сыром. Он продолжил:

– Я в смятении. От Вашей просьбы. От моего содействия. От моего участия в этом. Вы открыли сверток?

Она отрицательно покачала головой.

– Так даже лучше. Я смогу объяснить все по порядку. Вы же не забыли его? – он посмотрел на нее.

Кивнув, она достала сверток и наконец освободила содержимое от бумаги. И он и она одновременно почувствовали жар, волнение и странное ощущение неотвратимости рока. Сухая индийская трава, испускающая отвратительный запах болота, куски вулканического камня, порошок морфия, непонятные петушиные кости, красная жидкость в крошечном стеклянном пузырьке, какой-то пепел, розовые лепестки и прочие трудно опознаваемые вещи.