© Ли Ю., 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

 
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте;
жест получим, похожий на молот в серпе, – и, как черт Солохе,
храбро покажем его эпохе, принявшей образ дурного сна.
 

Иосиф Бродский

Пролог

Заканчивался последний день уходящего 1928 года. 31 декабря, на носу Новый год, а в здании Прокуратуры в Столешниковом переулке все еще горели окна, следчасть Московского губсуда кипела работой, торопились закончить дела хотя бы к восьми. Делопроизводители, секретари, следователи и их помощники хлопали дверьми, стремительно носились по коридорам, поздравляя друг друга «С наступающим!» и тут же спрашивая, в какой отдел отправить так поздно явившегося за справкой, или жалуясь, что не поспевают сдать бумаги в архив. Кому-то отпуск не подписали вовремя, кому-то не выдали разрешение на железнодорожный билет. Молоденький следователь, только заступивший на должность, бегал из кабинета в кабинет, водя за руку старушку, наконец собравшую все необходимые свидетельства для своего дела. Доставили заключенных на допрос – помощник прокурора страшно разругался, требуя везти их обратно.

– Ну куда на мою голову? Через час рабочий день заканчивается… Хуже – через шесть кончится год!

Царила привычная суматоха, возведенная в трехкратную степень из-за праздника. За чернотой окон метель завывала все громче, дребезжали стекла, с улицы неслись отголоски пьяных песен, играла гармонь, пускали хлопушки, смеялись. А следчасть все жила беспокойным муравейником.

Но постепенно коридоры стали пустеть. Заключенных отправили обратно в ардом, за справками попросили явиться 2 января будущего года – секретарша-стажер куда-то сунула бланки протоколов, сейчас их не найти, старушка трясущейся рукой утерла глаза, делать нечего – тоже ушла. Стало еще тише. К восьми на этажах уже не бегали, все реже хлопали двери и раздавались голоса. Служащие уходили по домам, кто-то тайком, кто-то, громко крикнув «Сил моих нет!» – уходили, чтобы присоединиться к праздничным застольям в украшенных флажками квартирах, наполненных ароматами хвои, заграничных апельсинов, зажженных свечей и запеченной птицы.

И только несколько старших следователей, занятых разгребанием сводок за год, не спешили с уходом. В сентябре этого года в Прокуратуре стряслась неслыханная трагедия, потрясшая весь Наркомвнутдел, – бежал губернский прокурор Швецов, оказавшийся – ни много ни мало – австро-венгерским агентом Владом Миклошем, который в гражданскую войну служил в рязанской губчека под чужим паспортом и одновременно управлял целым полком дезертиров, засевших в одной из рязанских усадеб.

Шел третий месяц, как эта чертовщина всплыла наружу. Полетели десятки голов. Арестовали человек десять мелких чиновников и любовницу Швецова, суд над которой длился до сих пор. ОГПУ была поставлена задача сыскать если не самого шпиона, так хоть кого-нибудь из сообщников или свидетелей тех лет, когда дезертир и иностранный агент, завладев чужим паспортом, был назначен начальником рязанской губчека.

Следствие буксовало. Кто помог шпиону затесаться в структуры советского общества? Кто покрывал его? А кого – он? Так много вопросов и так мало ответов. Тесный клубок из событий и людей, казалось, невозможно было распутать.

До Нового года оставались считаные часы, а группа следователей, будто запорожские казаки, сочиняющие письмо султану, сидели в тесном кабинете вокруг канцелярского стола и ломали голову, какой отчет предоставить председателю ОГПУ Менжинскому, когда громко хлопнули дверью – примчалась, ковыляя, хромоногая поломойка Маша.

– Сморите, шо нашла! У его кабинета валялось, – взвизгнула женщина, выпучивая глаза в ажитации, тяжело дыша от быстрого бега по ступенькам. Лицо у нее было странноватое – калека с детства, перенесла какую-то болезнь костей – челюсть набухшая, перекошенная, глаза – щелочки, не разглядеть, какого цвета. И удивление не добавило чертам привлекательности. Следователи, отвлеченные от работы, замолчали разом и недоуменно воззрились на вбежавшую в кабинет кособоко прихрамывающую горбунью.

Кривыми, узловатыми, почерневшими от работы пальцами протягивала она несколько сложенных бумажек: железнодорожный разовый билет до Ленинграда и таинственную записку с указанием вагона и времени встречи.

– Билет еще не использован, выписан на имя бывшего помощника прокурора! Все-таки он тоже был повязан с этим прохвостом! – недоуменно вскричал первый следователь. Он быстро прочел бумаги, повертел их из стороны в сторону, глянул на свет и протянул через стол другому.

– Не зря его в Астрахань юрисконсультом на деревообрабатывающий комбинат отослали, – ответил второй, тоже прочитав и тут же передав третьему. – Что он может здесь делать? Кто-нибудь его видел в здании? Ему что, позволили вернуться? Или я чего-то не знаю?

– То есть как на его имя? Назад его не принимали. Что указано в графе «выдан»? Ага. Так и написано: выдан такому-то, такому-то, должность. Число лиц: два… Странно! – Четвертый быстро пробежался глазами по строкам и поднял оба листка к трехпалой казенной люстре, криво висящей под потолком.

Первый взял из его рук артефакты и обернулся к уборщице, бросив на нее строгий взгляд.

– Где, говорите, нашли?

– Прямошки под его дферью. Замок пытались вшкрыть! – прошепелявила та из-за ужасно кривых зубов и вздувшихся челюстей. – Я приметила надрез на бумашке, што на дферь налепили – наверное, шкреблись потихоньку, да я шпугнула.

– На этаже был кто?

Женщина наморщила лоб. Старательно припоминая, она принялась вытирать руки о серый фартук, медленно качнула головой из стороны в сторону.

– Не могу шказать. Ходили, но фроде бы фсе наши.

Следователь вернулся взглядом к билету.

– А кем выписан? – спросил его третий.

– Начальником билетной группы станции Москва-Пассажирская…

– Что за черт! Не может быть! – в сердцах стукнул себе кулаком по лбу четвертый, предчувствуя, что Новый год ему придется встречать, выясняя, что это за билет и кто его выронил. Понадеялся, наивная душа, успеть до восьми забежать за консервами в бакалею по дороге домой. Домашние его растерзают.

– Тут и печать есть.

– И это когда до Нового года шесть часов осталось!

– Уже четыре…

– Билет действует до 31 декабря сего года.

– А что в записке?

– Ничего существенного. «Будет ждать в последнем вагоне. Время отправки без изменений 23.00».

– Скорый на Ленинград… – вздохнул первый, впав в раздумья.

– Кто, интересно, будет ждать? – нервно тер шею под воротником второй.

– Это-то и следует выяснить, увы, способом известным – сесть в вагон, – упавшим голосом отозвался третий.

– Ехать, стало быть, кому-то из нас? – расширил галстук четвертый.

– Я пас, меня укачивает. А тут последний вагон…

– Звоните начальнику Октябрьского вокзала и Генриху Григорьевичу.

– Прям зампреду ОГПУ… прям Ягоде?

– Он сказал, если появится хоть одна ниточка – ему лично.

– Но что это за ниточка? Разве можно назвать это хоть какой-то уликой?

– Довольно толстая, хорошая. Дратва настоящая! Билет выписан человеку, который тесно работал с Савелием… э, будь он неладен… с Владом Миклошем. Да, пусть он ни в чем не заподозрен, но сослан. Записка найдена у двери кабинета губпрокурора. Кажется, появилась надежда выйти на него.

– Но если билет у нас… Кто тогда сядет в вагон?

– Третий. Тут ведь сказано: «будут ждать». Двое, кому билет выписан, если и не явятся теперь, раз уж мы завладели им, – их будет ждать кто-то третий. Тот ли, что приходил, или еще кто – неизвестно. Но слова «будут ждать» ни в коем случае нельзя игнорировать.

– Будут ли ждать?

– Что за «тайны мадридского двора». А вдруг никто не сядет?

– Тогда прокатимся до Ленинграда впустую.

– В новогоднюю ночь?

– Это лучше, чем упустить шпиона.

– Но как? Мы ведь не знаем, кого брать! Мужчина это, женщина? Старик? Старуха, ребенок?

– Вычислить.

– Не представляю, кто может это вычислить с таким ничтожным количеством данных. Набьется вагон до отказа – вычислишь там, ага.

– А я знаю такого человека. В институте судебной психиатрии работает.

– Не тот ли, который проводил сеанс гипноза в зале заседания недели две назад?

– Он самый. Константин Грених, старший судебный эксперт из ИСПЭ.

И один из следователей вышел, чтобы по коммутатору связаться с Объединенным Госполитическим Управлением, что возвышалось мрачной серокаменной громадой на Лубянской площади.

Глава 1. Последний вагон скорого поезда № 2

31 декабря 1928 года. Октябрьский вокзал

Валом валил крупный снег, небольшой морозец рисовал на окнах узоры, народ на улицах Москвы, закутанный по глаза в шарфы, пуховые платки, в полушубках, ушанках, валенках и в приподнятом настроении скользя по гололеду и выпуская клубы пара, спешил по домам. Еще не закрылись бакалейные лавки и кооперативные магазины, кто-то тащил елку или охапку душистых веток на санях, дровишки, бочонок с пивом Шаболовского акционерного общества. Под веселый смех и пьяные песни компания веселых студентов поворачивала от Каланчевской площади – шла отмечать к кому-то на квартиру, где-то выстрелили из самодельной хлопушки, снова смех, а там – гармонь, без конца носились извозчики, подвозя пассажиров с поклажей, от них не отставали гудящие клаксонами такси, свет фар конусами выхватывал из черноты мельтешившую снежную крошку.

По деревянному настилу перрона тоже сновали люди, всюду лежали бесконечные тюки, узлы и чемоданы. Свистками пытался навести порядок дежурный, но то и дело кто-то да нарушал привычный порядок: то провожали с песнями, то встречали с дракой, то взрывались хлопушки, то надрывалась гитара или баян. Большая компания рабочих сгрудилась у ярко разукрашенного агитпоезда, отправляющегося после полуночи. Сейчас уже редко разъезжали такие по стране, разве только в какой-нибудь праздник.

Без конца роняя стопки газет и журналов, держа под мышкой жестяной кубок победителя шахматно-шашечной секции Пролетарского спортивного общества «Динамо», а другой рукой притискивая к боку дряхлый, видавший виды чемодан, курсировал в толпе, ища свой поезд, мужчина лет тридцати в шапке-ушанке и клетчатом шарфе. Близоруко щурясь, он всматривался в прохожих, подошел к дежурному, спросил, какой состав идет до Ленинграда. Ему ответили, показав на ряд вагонов с буквами «ОЖД», молодой человек недоверчиво нахмурился, покивал, двинул по перрону дальше, зашел в один вагон, вышел, ступил в другой. Наконец он добрался до хвоста, бросил взгляд в сторону паровоза, оставшегося где-то в начале, и шагнул в последний вагон с отметкой «жесткий», где уже сидели несколько человек, а на скамьях и багажных полках под потолком лежали чьи-то вещи.

– Совершенно не приемлю спальные вагоны! – сказал, как отрезал, он, обращаясь в пространство. – Не представляю, как можно спать в дороге, когда можно заняться полезным делом, чтением например. Здесь хорошее освещение? Хм, всего одна лампочка… ну что ж.

Он сделал два шага внутрь свежевыкрашенного вагона и с удовлетворением огляделся, остановив взгляд на тускло горящей лампочке, свисающей с потолка, обшитого снаружи и изнутри досками.

Вид молодой человек имел несколько нелепый, будто собирался впопыхах или был слаб глазами. Пуговицы шинели он застегнул вкривь, поэтому половина поднятого, чтобы не задувало шею, повязанного шарфом ворота закрывала часть его лица; на одной руке перчатка черная, на другой – коричневая с пуговицей; из-под брюк, слишком коротких, но неприлично широких, выглядывали носки: один – украшенный ромбами, другой – в полоску. Ботинки осенние, сильно стоптанные, размера на два больше и хоть одного цвета, но надетые левый на правую ногу, а правый – на левую.

– Товарищ, куда без проверки… – остановил его кондуктор, вбегая за ним в вагон.

Нелепым типом был Феликс Белов, приехавший в Москву из Ленинграда в конце ноября на Пятый Всесоюзный шахматно-шашечный съезд. Все бы ничего, но Пятый шахматный съезд завершился в прошлом году. Феликс, шахматист-любитель, а также профессиональный летатель в облаках, вообразил себе, что если второй турнир после первого был три года спустя, второй, третий, четвертый – год за годом, то пятый обязательно должен состояться вновь спустя три года после четвертого. Высчитав по собственной хитрой схеме и примерные даты будущего чемпионата, он поднялся из-за письменного стола своей коммунальной комнаты, что располагалась на Ваське^[1], утром двадцать третьего ноября, собрал чемодан, под мышку сунул старые отцовские из слоновой кости шахматы и махнул в Москву, не удосужившись проверить, совпадают ли его предположения с действительностью.

Прибыв по адресу, где обычно проходили шахматные съезды, – это был бывший Камергерский переулок, нынешний Художественный проезд, он пришел в удивление, не найдя там никакого съезда. Над ним посмеялись и выпроводили. Но Феликс быстро отошел от потрясения. Посокрушавшись над своим промахом ровно три минуты, он купил справочник «Вся Москва в кармане» и отправился по шахматным клубам столицы. И месяц занимался тем, что обыгрывал местных гроссмейстеров так, будто был переодетым Капабланкой^[2]. Играл до тех пор, пока клубы не переключились на предновогоднюю суету. Шахматисты вынесли из залов столы, притащили граммофоны, развесили блестящий серпантин, пригласили девушек, и на некоторое время шахматные клубы превратились в танцевальные. Феликс танцевать не умел, заскучал, пришлось двинуть домой.

После обязательной процедуры досмотра билета и багажа он зашел внутрь вагона, огляделся, отметив, что имеется много пустых мест, можно выбрать сиденье в центре – чтобы не дуло. Феликс был ужасным мерзляком и не выносил, если сквозило из какой-нибудь щели, – это мешало сосредоточению.

– Четыре года назад Сормовский завод выпустил первые двухосные вагоны, предназначенные для пригородных поездов, а спустя три года было построено таких три сотни, – продвигаясь по проходу, сказал он самому себе, но достаточно громко.

Из-за спинки одной скамьи на его голос выглянула закутанная в полушубок девушка с мужским тряпичным картузом на голове, натянутым по самые глаза. Она сидела, вся утопая в тюках, узелках, картонках и чемоданах, – вещи не поместились на верхних полках и потому были сложены на скамейке перед ней, в ее ногах и даже отчасти занимали проход.

Феликс остановился рядом с ней, выбрав себе место на скамье справа – это был аккурат центр вагона, и здесь совершенно ниоткуда не дуло.