© Новое издательство, 2019

* * *

«…Потому что часы не равны…»

 
…Потому что часы не равны
представленью о времени, ибо
даже шелест летейской волны,
преднамеренно плещущей в глыбу
или в глину, иль в радужный свет,
всё же не в состояньи заполнить
поцелуем оставленный след.
 
 
Может быть, я сумею запомнить
над холодной поверхностью лба
эти руки, которые лепят
в час, когда заглушает труба
связных слов преднамеренный лепет.
 
 
Подчинясь роковому призыву,
все струится туда, к алтарю,
где бормочет огонь торопливо.
Может быть, я при нем рассмотрю…
 

«Божия коровка…»

 
Божия коровка,
чья на тебе кровка?
 
 
И того, и этого,
до костей раздетого,
ужасом объятого…
 
 
Я – того… нет, я – того,
черного и белого,
заживо горелого,
угольками бьющего,
немо вопиющего:
 
 
«улети на небо»,
чающего слепо
утоленья жажды.
 
 
Чья же ты? Ну, чья ж ты?
 

«В четверг позвали в Сахаровский центр…»

1

 
В четверг позвали в Сахаровский центр
читать стихи в защиту палестинца.
На фото он понравился мне чем-то,
и я, ну, раз позвали, согласился.
А как тут не пойти, когда зовут?
Тем более, когда звонит Лавут.
 
 
Я ей в ответ: «Конечно… Ост не Вест…
(Каких невест?!) …но стоит попытаться…
Поэтам надо выразить протест…
против чего?.. каких декапитаций?»
Тут выясняется, что парень наш, увы,
имеет шанс лишиться головы.
 
 
Он что-т’такое ляпнул про Коран,
Всевышнего и, заодно, Пророка.
Ему от ваххабитов разных стран —
кирдык взамен пожизненного срока.
(Прикинь, вот, ты прочтешь два-три стишка,
а в дверь Энтео – всё, секир-башка.)
 
 
Поэтому в четверг я прихожу
и обращаюсь к публике: «Ребята,
поэтам нужно выручить ходжу,
попавшего в застенки шариата.
А если не спасем того ходжи,
то сложно будет жить нам не по лжи».
 
 
И вот я заливаюсь соловьем,
мечу вам перлы и добытый радий,
но чувствую, что в черепе моем
обосновался, как б’т’ск’ать, Кондратий.
Буквально, разрывается башка.
А мне еще читать два-три стишка.
 
 
Короткие – еще туда-сюда,
И слушать, и читать не так чтоб тяжко.
Вначале – шутка, далее – еда,
А под конец, как водится, смертяшка.
Но невозможно доле шести строф
читать и слушать, если не здоров.
 
 
А тут уж явно – более шести,
ну, что ж я буду врать своим ребятам,
мне лучше бы заткнуться и сойти
со сцены, чтоб не встретиться с Кондратом,
пока он не хватил меня, пока…
Но, сука, не кончается строка!
 
 
Пусть жизнь еще не прожита на треть,
Для смерти нет ни молодых, ни старых.
Но в Сахаровском центре умереть —
вот это будет сразу всем подарок:
нашистам, правоверным, демшизе,
по-своему довольны будут все.
 

2

 
Н’вот взять хоть тех, чью пламенную речь
я грешным делом почитаю чушью:
вниманье человечества привлечь
пытаясь к психотронному оружью,
любой из них тому уж будет рад,
что «здесь и прецедент, и компромат.
 
 
Но, в сущности, особой нет беды.
Поэт погиб, зато как стало зримо,
откуда и куда ведут следы
сторонников кровавого режима.
Пускай же облучают нас враги.
Мы шапочки надвинем из фольги».
 
 
Как Голиаф – и камню, и праще,
нашист – делам кровавых рук Госдепа,
так удивился бы: «ну кажется, уж где бы!
но в Сахаровском центре, блин, ваще!
Совершенно распоясался Госдеп!
Америке держать его в узде б!
 
 
Но, в сущности, беды особой нет, —
нашист вздохнет и сплюнет просветленно, —
ведь ваш так называемый поэт
был плоть от плоти пятая колонна.
Рука Госдепа… Вашингтонский след…
Вопросы есть. Но возражений нет».
 
 
Возрадуются и того сильней
отдельные сыны религий книги.
Друг друга за баранов и свиней
считая, тех, кто жидкие вериги
в себя залив, юродствует вотще,
они поубивали бы ваще.
 
 
Но и для них беды особой нет,
поскольку «сей приемыш филомелы —
как выкрест, богохульник, свиноед, —
заслуживал такой вот крайней меры.
Пульса де-нура… Страшный Суд… Джихад…»
Я ж говорю, что каждый будет рад.
 
 
Вы можете спросить: а в чем тут соль?
Как ни умри, все выглядишь нелепо.
Рука Всевышнего, Москвы или Госдепа…
Не все ль тебе равно? – А вот не все ль!
Тут я бы мог вам под конец стишка
напомнить анекдот про два мешка.
 

3

 
Но шутки в сторону… Больничный, гиперкриз,
трясина моего метаболизма…
Мы ж не за тем сегодня собрались.
Как здорово, что все мы собрались мы!
Но как там палестинец, дервиш, брат?
Едва не познакомил нас Кондрат…
 
 
Кто скажет, что чудес на свете нет,
ловя бессмертье социальной сетью?
Не вышка, а каких-то восемь лет,
а также восемьсот ударов плетью.
Под натиском поэтов, шариат
нашел паллиативный вариант.
 
 
Я не иду по дну. Я не солдат.
Я в будущее загляну едва ли.
Мне как-то проще с помощью цитат,
но мы не знали, правда, мы не знали:
кому, когда и сколько могут дать,
нам все-т’ки не дано предугадать.
 
 
За радость дикую – остаться с головой,
дышать и жить, и скрежетать зубами,
сходить с ума, переходить на вой —
кого благодарить ему? Нас с вами:
меня, Сваровского, Горалик и Лавут, —
всех тех, из-за кого его ебут.
 
 
Мне все-т’ки интересно, восемьсот
отсыплют сразу или порционно?
Он до скольких ударов доживет?
А сколько сможет вынести без стона?
В какой момент палач впадает в раж,
живое мясо превращая в фарш?
 
 
Ашраф Фаяд, Ашраф Фаяд, Ашраф…
Зачем я повторяю это имя?
С кем говорю я: с мертвыми? С живыми?
(А можно как-н’дь выговор?.. А штраф?)
Зачем они являются во снах?
Чтоб на разрыв аорты? Ну вас нах…
 
 
Любитель злачных мест, по воле сил
доставлен будучи, представ, и все такое,
кое о чем я б сразу попросил:
пожалуйста, оставьте нас в покое.
Пусть вечный бой покойным только снится.
Короче – я читал за палестинца.
 

«Манная – на завтрак. Рыбный – на обед…»

 
Манная – на завтрак. Рыбный – на обед.
Что-нибудь творожное – на полдник.
Тех, с кем это жевано, рядом больше нет.
Может, вам о чем оно напомнит.
 
 
Луч косой ложится нá пол игровой.
Шторы цвета перезревших вишен.
Почему же в игровой раздается вой?
Отчего здесь детский смех не слышен?
 
 
Почему же плачет Митя Грамаков?
Отчего рыдает Вова Зинин?
Кто же, кто обидел этих игроков?
Кто в слезах младенческих повинен?
 
 
Кто дал Грамакову кулаком под дых
так, что разогнется он едва ли?
Девочек позвали вроде понятых.
Как им доказать, что «мы играли»?
 
 
Что там Вова Зинин снова завизжал?
Тот своей вины не отрицает,
кто отжал у Зинина синий, н-на, кинжал
и теперь трофеями бряцает.
 
 
Мама дорогая, видишь из окна,
что твой сын не прятался в сугробе,
и теперь Анфиса Владимировна
бьет его при всех по голой попе.
 
 
Смейтесь, Вова Зинин и Митя Грамаков!
Смейся с ними, Леша Харитдинов!
Будто вы не знаете, этот мир каков,
детства не прожив до середины.
 
 
Будто вы не помните: лето, прошлый год.
Догола всю группу раздевали.
Мы ж песком кидались. Помните? Ну вот.
Нас потом из шланга поливали.
 
 
У Анфис’ Владимировны при́говор суров:
те, в кого бросали, те, кто бросил, —
всем без разговоров мыться без трусов.
И рука тверда у тети Фроси.
 
 
Тетя Фрося в гневе: лучше уши мой,
оттираем локти и колени!
Моем, оттираем… Взгляд прикован мой
только к ней, к Налётовой Милене.
 
 
Так оно бывает в медленном кино:
капли остановятся в полете,
в паутине радужной повисая, но…
Но боюсь, меня вы не поймете.
 
 
Но боюсь, и сам я уяснить не смог,
чем важны ма-га-новенья эти…
Никакой бородки мокрой между ног.
Только мерзко блеющие дети.
 
 
Вот же ты какая – первая любовь!
А потом пойдут одни измены!
Знаю, никогда мне не увидеть вновь
пирожок Налётовой Милены!
 
 
Вы ж все время думали, что я вам про еду.
Я и жил, во всем вам потакая.
Я ж не про еду. Я ж вам – про беду.
Ай, беда-беда-беда какая!
 

«…Ну а потом все пойдут на салют…»

 
…Ну а потом все пойдут на салют,
шеи набычат и бельма зальют,
сходятся стенка со стенкой —
Кутузовский с Верхней Студенкой.
 
 
Только салют этот не для меня.
Я рядом с папой трушу, семеня.
– Все, никакого салюта, —
и улыбается люто.
 
 
Горе мне, если домой мы идем.
Мама ушла на дежурство в роддом.
Что за семейные драмы
зреют в отсутствие мамы!
 
 
Нужно заранее выстроить план:
или за кресло… или в чулан…
не избежать наказанья…
неотвратимы касанья…
 
 
А вот подробности лучше замнем.
Скажем лишь только, что папа ремнем
так препояшет мне чресла,
что и не сесть в это кресло.
 
 
Это, конечно, плохой вариант.
Я все забыл. Только шкаф да сервант
помнят, что в них отражалось…
сколько оно продолжалось…
 
 
Я на него гляжу снизу вверх…
Он на меня косит сверху вниз…
Но нет… мы идем в кинотеатр «Пионер»!
Рассыпается свет… надрывается сквер…
 
 
это сразу за домом, где раньше был загс…
то ли плач, то ли смех…
то ли хрип, то ли свист…
Лезет в форточку худенький Оливер Твист.
Позади – бультерьер и Билл Сайкс.
 

«Может быть, в апреле или в мае…»

 
Может быть, в апреле или в мае,
не скажу точнее, но когда-то,
помню, в пионеры принимали
у могилы неизвестного солдата.
 
 
А потом все, шеями алея,
пионерия, сыны твои и дочери,
мы в награду в недра мавзолея
шли в обход километровой очереди.
 
 
Знали, гроб хрустальный там качается,
но покоится навеки сном объята
в том гробу не спящая красавица —
мирового вождь пролетарьята,
 
 
дедушка Ильич, кудрявый Вова!
Может, подмигнуть ему? А он нам?
Увидали мы всегда живого,
как он там лежит Тутанхамоном.
 
 
Вот, прикинь, привстанет он из гроба,
локтем оперевшись о подушки…
Помню, мне запомнились особо
желтенькие, сморщенные ушки.
 
 
Как я после хвастался родителям!
Как мечтою уносился в выси я!
Видел я его! А вы – не видели!
Может, у меня такая миссия!
 
 
Может, дед Наум, дед Шая-Шлёма,
дед его, и дед его, и дед его
по субботам ни ногой из дома…
– Ради этого? – А может, ради этого!
 
 
– То есть дед Наум, дед Шая-Шлёма
и его дед, и его дед, и его дед
по субботам ни ногой из дома
ради этого? – Ну, как-то так выходит.
 
 
Жили-были, убегали, ехали,
верили, что дети… что уж… где же нам…
Я теперь все это вижу в зеркале —
счастье, что еще не в занавешенном.
 
 
Жили, пели, умирали, плакали, —
время óно да и горе óно, —
птаха ли пером, частицей праха ли
рухнуть на бетон Бен-Гуриона.
 
 
Жили, умирали днем и ночью
те, кого неловко звать «мишпуха»,
чтобы я увидеть мог воочию
желтое, морщинистое ухо.
 
 
Вы меня простите, поколения.
Сам не знаю, что сюда пришел-то я.
Уши стали, вправду, как у Ленина,
маленькие, сморщенные, желтые.
 
 
Значит, ты – последний из последних.
Миссии другой по ходу нет.
Пионер, костей своих наследник.
Выключаем воду. Гасим свет.
 
 
Знаю, все когда-нибудь кончается,
как об этом в песенке поется,
желтый лист на веточке качается,
вьется, все никак не оторвется.