Отзывы на книгу «Тысячекрылый журавль»

– Да, но разве страдания не оставляют душевных ран, если они даже проходят?
– Не знаю… Иногда мы очень страдаем, но проходит время, и прошлое со всеми его страданиями становится нам дорого…

Совсем недавно писала рецензию на другого японца и что там, что тут мне на ум приходит сравнение литературного произведения с зарисовками, этюдами, чем-то зыбким, акварельным, расплывчатым. Видимо, это национальное, присущее многим, а то и большинству японских произведений. Сюда же можно, пожалуй, отнести и символичность, такое ощущение, что каждая вещь, встречающаяся в тексте, упоминается не просто так, а с каким-либо подтекстом, скрытым смыслом. Например, кружка это не просто предмет, из которого пьют чай. Это и воспоминания как о приятных, так и о неприятных моментах, это и вещь, прошедшая через руки всех основных героев романа, подчеркивающая их странную, местами противоестественную связь, это и противопоставление мира неживых вещей, которые могут прожить сотни, а иногда и тысячи лет, миру людей, которые столь хрупки и недолговечны и в любой момент могут умереть. Или, например, журавль давший имя роману, всего лишь деталь, изящное украшение женской сумочки. Это на первый взгляд, а стоит присмотреться, кому именно принадлежит эта вещь и с чем его обычно ассоциируют в японской культуре и снова все наполняется символами и намеками.

Многогранный, многоуровневый роман, в нем как минимум три пласта повествования, один переплетается с другим и дополняется третьим, и это только то, что смогла найти и увидеть я, вполне возможно их там больше. Отношения молодого парня Кикудзи с любовницей его покойного отца, в которые оказываются вовлечены еще несколько человек - это основной пласт повести, порочные, болезненные связи этих людей, которые разрушают их самих, внушают им мысли о грехе и грязи, мешают жить нормальной жизнью. Второй пласт - это размышления о жизни и смерти, о живых и мертвых, тут и ранний уход из жизни по независящим от человека причинам, и самоубийство от невозможности жить счастливо, и сомнения, терзания и угрызения совести тех, кто был близок умершим, попытки понять уже навсегда покинувших нас людей, не было ли моей вины, все ли я успел, а правильно ли я понимал... Третий пласт - природная гармония; жить в мире с собой невозможно без понимания окружающего нас мира, отсюда и столь пристальное внимание к чайной церемонии, ведь в ее основе заложены гармония и эстетика, неспешность и созерцательность.

А упомянув природу, уже невозможно не переключиться на мое восхищение слогом автора. Как же прекрасно он описывает любую природную картину или явление, будь то горы или море, ночное небо или ливень, все моментально оживает в воображении читателя. Тот случай, когда писатель может говорить о чем угодно, а я буду слушать, развесив уши и млея от удовольствия. И даже некая обрывочность финала абсолютно не испортила моих впечатлений от первого знакомства с автором, здесь и не могло быть другого законченного итога, мы просто, отодвинув ширму, ненадолго погрузились в жизнь героев и, понаблюдав украдкой, деликатно эту ширму снова задвинули, оставив их разбираться с миром и собой, ведь еще не все иероглифы их жизни написаны...

Недавно я наткнулась в одной из соцсетей на знакомую, которую не видела много лет. Я помню её юной девицей, худощавой, бодрой и миловидной. Помню также, что у неё были большие проблемы с маменькой - женщиной объёмной, нервной и плаксивой. И вот вижу я фотографию из серии "однажды двадцать лет спустя", и не верю глазам. Девушка стала точной копией мамаши, притом что была непохожа вообще. Всё один к одному вплоть до кудряшек и всполошенного выражения лица. Поневоле подумаешь, что в нас гораздо больше от наших родителей, чем порой кажется.
Вот и герой Кавабаты вольно или невольно повторяет судьбу своего отца. Мало того, что отцовская любовница переходит к нему "по наследству", он не может отрешиться от воспоминаний даже после её смерти. И переносит связанные с ней эмоции на её дочь. Больше того, "по наследству" отходит к нему и первая любовница отца. Правда, здесь ничего эротического - бедный парень никак не может избавиться от старой ведьмы, которая жаждет устроить его судьбу по собственному усмотрению. А ведь есть ещё молодая жена...
Повествование, как обычно у Кавабаты, тягуче размеренное. Разговор об эротике стыдливо откровенный. Мужчины понятны. Женщины загадочны. Атмосфера осенняя, с острым запахом хризантем.

"Я даже по телефону слышу тишину вашего дома" – встретив где-то эту цитату, я тут же добавила книгу в вишлист. И выяснила, что слишком она для меня созерцательная, слишком похожа на чайную церемонию, в которой пристальное внимание уделяется даже сочетанию напитка и чашки и сопровождающим вековой ритуал цветам. Всё многоцветие повести заключено в деталях: в недосказанных словах и недоговорённых фразах, в панорамах природы, в окружающем быте, в самом методе повествования автора.

Жил один японский мужчина, у которого были жена и маленький сын. И недолгая любовница. А затем ещё одна, до самой его смерти. Тайными отношения не были, но слона в комнате предпочитали не замечать. В большом мире прошла война, мальчик вырос, а любовницы состарились. Первая продолжает навязчиво опекать сына бывшего любовника, вторая растит дочь от умершего мужа, почти ровесницу мальчика.

Кикудзи, теперь уже молодой мужчина, в полном душевном раздрае. Он постоянно преследуем одной любовницей отца, заводит краткий роман со случайно встреченной другой, вступает в невнятные отношения с её дочерью, думает ещё об одной девушке... Он совершенно не понимает, в каких отношениях находится со всеми этими женщинами и в каких должен находиться. Дети несут в себе то, что "заварили" их родители, и, отравленные этим, не могут найти в себе силы начать строить что-то своё. Ясность конфликтов в повести не совсем очевидна, мотивы персонажей туманны, а их поступки и слова часто вызывают полное недоумение. Не по душе мне такая выкрученная на максимум невнятность.

Как узнаю –
Души ли робость,
Змеи объятья,
Или оковы сковали меня,
Так что слёзы рекой?
Акико Ёсано (1878-1942)

«У самой галереи цвело персиковое дерево...». Стоило погрузиться в крылатые страницы сей повести, как настигло оно: узнавание. И вновь – окно поезда, озарённое багровым закатом, и вновь – терзания по смутному, и вновь – воспевание прекрасного. Изящные гвоздики в элегантной вазе, яркая утренняя звезда, убаюкивающая песнь ночного дождя... Ветер приносил чудесный цветочный аромат, листья о чём-то шептались, в небеса взмывал белокрылый журавль, а Кикудзи тем временем пребывал в том состоянии, которое и словами-то описать сложно, но оно отзовётся многим. «Утренний туман омыл зелёные деревья. Наверное, потом он вошёл в его голову и тоже всё промыл там дочиста. В голове не осталось ни одной мысли». Это был даже не страх, это было ощущение самого страха, нечто между тревогой и стыдом, и грязное это было чувство, скверное, гнусное. Не всегда по наследству передаётся слава или богатство, порой дети заполучают от родителей бремя такой тяжести, что и не знаешь, как с ним справиться. Воспоминания донимали юношу, домыслы истязали его, он вершил такое, что потом будет долго его мучить... А природа тем временем очаровывала его своей прелестью, даря не забвение, но успокоение. «Белый олеандр и красный олеандр... Пунцовые цветы в густой тёмной зелени горели, как полуденное солнце, а белые источали прохладу».

«Проходя мимо неё, он почувствовал едва уловимый запах стоявших в вазе белых пионов...». Узнавание проскальзывало и здесь: герой опять решительно ничего не понимал, а героини вновь неистово страдали. Впрочем, пусть Кикудзи и не вызывал симпатии, сердце у него не сказать что пустое, что-то в нём всё же жило... Женщин же было жаль. Всё это действо со слезами, метаниями и мольбами о прощении и впрямь было очень грязным, и начал его человек, который совсем не думал о последствиях, когда, будучи женатым, ходил от одной любовницы к другой, да не один, а с сыном, а когда страну разрывала война, он спокойно принимал помощь от маленькой девочки, которая добывала ему – а точнее, для его сына, – лакомства. И вот спустя столько лет всё вновь вернулось, только вот с плодами бездумных действий отца пришлось разбираться уже его сыну. «Очень тихо там у вас... Я даже по телефону слышу тишину вашего дома». Не сказать, что у него получилось. Не был он ни умным, ни деятельным, да и думал в первую очередь о себе и своих желаниях, посему и попал в такую ловушку. Но именно это вызывает пусть и не сочувствие, но что-то очень близкое к нему, потому что кое-какие выводы он, надо признать, сделал. Радостно в итоге лишь за Фумико, хотя опять же, назовёшь ли это освобождением?.. «В нём было всё, в этом аромате: и длинный день, и летний зной, и сама жизнь».

«Белые и бледно-розовые цветы... Белое с розоватым отсветом сино... Розы, гвоздики и керамика растворялись друг в друге, поглощали друг друга...». Чайная церемония и драма человеческая и правда в этой истории поглотили друг друга. Горечь Ясунари Кавабата была ощутима; традиции умирают, это так печально... Но это ли должно печалить? А может, стоит грустить из-за поведения мужчины, который без зазрения совести использовал женщин? Или из-за омерзительного отношения к “старым” и “уродливым” женщинам? Какой бы прекрасной ни была чайная церемония, всей этой гнили она не скроет, как ни пытайся. Время идёт, человек умирает, как и некоторые традиции, посуда же остаётся... «На пиале бледно-синяя глазурь в одном месте переходила в бледно-жёлтую. Создавалось впечатление лунного пейзажа на грани ночи и рассвета». Умирание традиций не так страшит, как суждение других. Гармония, чистота, спокойствие, уважение – вот что должны соблюдать во время традиционной чайной церемонии, и вот что погибло в первую очередь, а не оплакиваемое традиционное, которым так любят прикрывать неприглядное. Читая такое, радуешься, что многое меняется. Жить вот так и считать это нормой... нет, благодарю. А чай в хорошей компании – это, конечно, другое дело. «Зелёный чай в тёмной чашке – как это прекрасно! Невольно приходит сравнение с молодыми весенними побегами».

«На горном склоне росла дикая азалия, покрытая нежной завязью бутонов...». И всё-таки это хорошая повесть, в ней нет ярко выраженного начала или конца, она как хайку – тонкая и изящная, с множественными намёками и подтекстами. Даже раздражение из-за действий героя притупляется, а потом и вовсе стирается, ибо замечательно было показано, к чему в итоге приходит тот, кто так ошибается. И пусть у Кикудзи и не было гармонии с собой и окружающими, у него была гармония с природой, это, пожалуй, одна из главных ветвей – и одна из самых прекрасных. «Жалкое занятие – собирать черепки, когда над головой сияет такая живая, такая свежая звезда!». Возможно, этим следовало ему заняться – продолжать любоваться серебряным морем, по которому проходилась звёздная рябь, посиживать в густой тени граната, которая дарила столь желанную прохладу, вслушиваться в птичье пение, что таило в себе столько очарования, – а не продолжать то самое традиционное отцовское, которое ему навязали. Пусть финала как такового и не было, ясно, что ничем хорошим эта история кончиться не может. Это вызывает грусть, но что с этим сделаешь, это выбор, выбор человека, а не судьбы, на которую так любят ссылаться. Это жизнь. Только и всего. «В токонома в плоской вазе стояли ирисы. И на поясе девушки были красные ирисы. Случайность, конечно...».