Но ничего не менялось. Месяцы и даже годы Ани протекали, огибая комнату Димы и всю его жизнь, и его интересы, как ручей огибает камень (так у Ани то не получалось, то получалось становиться водой). Теперь она смотрела на младшего сына со стороны. И со стороны же видела картину, похожую на ту, на которой сама была изображена в детстве: талантливым, старающимся, цельным – ничего, а пустым, амебным (господи прости! – ущербным) – всё. Как в ее детстве на совершенно никаких, откровенно тупых близняшек молились, смаковали каждый их вздох, а про нее, Аню, забывали, так и сейчас она понимала, что про Юлю и Лешу все забыли, а Диму боготворили. Буквально все: от дальних знакомых, заехавших в гости на получасовую чашку чая, увидевших троих детей, но говоривших только с Димой (кстати, вызывая у него сильное смущение и страх, такой страх, что он и отвечать не мог, пока не пошел в коррекционную школу и не научился хотя бы основам коммуникации). До родственников, прибывающих из разных далеких и не очень мест, особенно здесь имеются в виду мама Дани и сам Даня – чего она ему простить не могла, пилила его, отпиливала кусочки префронтальной коры, постепенно подчиняя себе. Сначала он не мог понять жену и пытался ее переубедить, даже были скандалы, но плавно сдавался, а скандалы на эту тему гасли в зародыше, со временем вообще прекратившись и уступив место смирению и согласию с женой. Как бывало у Ани с Даней почти всегда.
Да, ей стало обидно за старших детей. За своих нормальных детей. Мать ее умерла сколько-то лет назад, отец ссался на неотмывающиеся простыни в доме престарелых, сестры-близняшки где-то волочили свои телеса, неизвестно где. С родственниками Аня не общалась много лет, даже не звала их на свадьбу, на праздники, не могла родителям простить, что они не хотели, чтобы она была лучше других, чтобы она вообще была. А сестрам не могла простить, что своей серостью и тупизной они столько лет перекрывали ее. И не хотела, чтобы такое же повторилось в ее семье, в семье, которую она сама создает.