Не знаешь, кто он и откуда,

Не знаешь о нем ничего.

Живой, человечьего рода

В прицеле ствола твоего.

Так встретились запад с востоком

Той страшной военной зимой.

Один – не забудет вовеки,

Второго – не дождутся домой.

Юрьё Олави Юльхя

Глава I
Беглецы

Эйнари проснулся рано, не было и пяти. Осенью на севере Карелии в это время еще совсем темно. Нужно подождать – сейчас выходить бесполезно, но через час-полтора надо идти.

«Не идти, а бежать! Бежать! – думал Эйнари. – Вещмешок, еды на три дня, документы, револьвер, награды, деньги… Лучше бы купил еще часов или каких-то украшений. Зачем эти рубли? Прикуривать от них, что ли?»

Эйнари нервничал. В одиночку он запросто осилил бы этот марш-бросок, не подвергая себя риску. Гулять по питерским улицам ночью и то опаснее. Однако Эйнари был не один.

«Константин, Костя, единственный сын, двенадцать лет. Справится? Справится, куда он денется, зря, что ли, первые места в школе занимал по лыжным гонкам. Я в его годы уже работал. А жена? Анна, Анна-Мария – она выросла здесь, среди лесов, озер, сопок, болот и ламбин. Расстояния ее никогда не пугали. Но сейчас не школьные соревнования и не поход за клюквой – здесь такие гонки, что запросто можно поплатиться жизнью», – тревожился глава семьи.

За себя Эйнари не очень боялся – смерть он видел много раз, но умирать не спешил, поэтому и решился на такой отчаянный шаг. Боялся за близких – имеет ли право подвергать их такому риску?

Может, остаться в поселке, а потом вернуться в Петрозаводск? Никто ничего не заподозрит, да ничего и не было. Только не верил Эйнари, что все обойдется, чувствовал, единственный выход спасти себя и семью – бежать.

Дрова в печке, береста на своих местах. Выпить чаю… Хлеб, масло и, конечно, шоколад. Как говорил в далеком двадцать втором году командир Тойво: «Налегайте на шоколад, возможно, больше его не попробуете».

В том походе сам Каменев вручил бойцам несколько ящиков с шоколадом.

Эйнари разбудил Анну и Костика.

– Готовьтесь! Пьем чай и идем…

– Чего так рано, папа? Сегодня же воскресенье, давай еще побудем.

– Сынок, нужно возвращаться в Реболы.

***

Эйнари Хейкконен вырвался в небольшой отпуск на родину жены, в северную карельскую деревню, якобы по семейным обстоятельствам.

Сначала они были в Реболах, потом отправилась в Колвасозеро, где жил дядя Анны-Марии. Однако застать бойкого карела дома не получилось, он пропадал где-то на рыбалке. На один день семья Хейкконена осталась в большом карельском доме. Обстоятельства способствовали намеченному.

Костик, естественно, ничего не знал. Жене Эйнари рассказал обо всем только когда они прибыли в Реболы. Отсюда до Финляндии было совсем близко.

Анна, дочь карела и финки, хотя и выросла в глухой, даже по меркам Карелии, деревне, была женщиной весьма неглупой и наблюдательной. Она и сама не раз задумывалась о будущем. Многие ее подруги остались без мужей, а кое-кто пропал… просто пропал. Ирма, финка, учительница из Петрозаводска, которая работала с Анной в одной школе, теперь арестована по подозрению в антисоветской деятельности. Тойво, двоюродный брат Анны, проживавший в селе Лендеры, уже несколько месяцев сидит в тюрьме в Ленинграде. Хотя за что можно было арестовать простодушного Тойво? Какой из него «шпион»? Все что он мог сделать – рассказать, где растет больше морошки, и показать места, где щука идет на нерест.

Многие друзья и сослуживцы Эйнари стали «врагами народа». Сначала казалось, что это просто недоразумения и ошибки. Однако «шпионов» становилось все больше и больше. Карелы, эстонцы, русские, украинцы то передавали секреты немцам, полякам, французам, то вредили по заданию англичан. Финнов-эмигрантов из США и Канады массово обвиняли в связях с американскими империалистами.

Судьба «американских» финнов незавидна. После гражданской междоусобицы в Финляндии они переехали в США. В двадцатые годы их пригласили в СССР «строить светлое будущее». Потом начались гонения и репрессии. Ирма и Ерхо как раз из таких. Они жили в небольшом городке в штате Мэн в своем маленьком домике. Ерхо был членом американской коммунистической партии. Продав все, семья пересекла океан и стала налаживать жизнь в Карелии. Теперь Ирма арестована, а Ерхо исчез. Может, его уже нет в живых. Молча ждать своей участи Анна и Эйнари не хотели.

Эйнари порой размышлял о темпераменте северных жителей. Принято считать, что финны – это уравновешенные и медлительные люди, им чужды сильные эмоциональные порывы. Но за внешним спокойствием северного характера скрывается упрямство и сильная любовь к воле. Могло ли быть по-другому у тех, кто вырос среди диких лесов и озер, кто близок к природе, природе очень суровой, природе, которая лишь несколько месяцев благосклонна к человеку, а все остальное время проверяет на прочность его характер. Упорство такое сродни работе силового двигателя на дизельном топливе, который долго заводится, а потом долго-долго тянет, несмотря на препятствия.

Карелы отличались от финнов – они были бойкими, иногда даже слишком эмоциональными. Эйнари вспомнил, как порой быстро говорили жители Ругозера, Ребол, Лендер, переходя с русского на карельский.

Советская власть или царские наместники? Народ северных районов одинаково равнодушно воспринимал и тех и других, внешне как бы подчиняясь, однако лишь до тех пор, пока чиновники не сильно мешали ему жить. Жители северного края любили простор и расстояния, леса и озера – казалось, они примут и НЭП, и коммунизм, и социализм. Куда больше, чем политика, их заботили приход весны, рыбная ловля, дождливое лето, нерест сига и щуки. Это был свой самобытный мир.

Анна, впитавшая в себя эту стихию и эту природу, не боялась трудностей и лишений, но вовсе не хотела фатально ждать своей участи где-нибудь в Петрозаводске или под Ленинградом. Эта женщина была готова рисковать и действовать, только бы не сгинуть и не пропасть в заключении. А Эйнари? Эйнари – финн, боровшийся за справедливость и равенство, романтик-идеалист, который, тем не менее, хотел жить без страха за свое будущее. Поэтому когда Эйнари рассказал Анне о тайных планах, они оба были готовы к тому, что настало время бороться за собственную судьбу.

***

Завтрак, быстрые сборы. В семь часов утра, едва рассвело, Эйнари, Анна и Костик тронулись в путь. В этот воскресный день в Колвасозеро еще все спали. Давно закончились белые ночи, отошли грибы и ягоды, росла только клюква на болотах. Сколько ее за свое детство насобирали Анна и Эйнари, не счесть.

За спиной у Анны был короб с ягодами. Эйнари набрал клюквы еще в субботу утром. Если наряд пограничников их задержит, то легенда простая – возвращались в Реболы, но решили набрать ягод. Ребенок крутанулся на болоте и потерялся. Стали искать, ходили долго, пока собрались в кучу, заблудились. Правдоподобно? Вроде, да. А если что-то пойдет не так? Эйнари гнал прочь эти мысли, не зря он прошел отличную подготовку и общался в молодости с лучшими разведчиками Страны Советов.

Нож на поясе и револьвер, Эйнари оставил его себе еще со времен Гражданской, на всякий случай. Второй нож припрятан в голенище. Только бы не пришлось всем этим воспользоваться. Хотелось без крови. К тому же Хейкконен понимал, что пограничники тоже не робкого десятка, а с ребенком и женщиной «в обозе» не сильно и повоюешь.

Костик прервал размышления.

– Папа, но поселок ведь в другой стороне! Мы не туда идем.

– Эх, Костян, ты, брат, долго жил в городе, слишком долго, – беззаботно ответил Эйнари. – Разве не знаешь, что можно немного срезать, а по пути еще и ягод набрать? Анна, помнишь эти места?

– Как же не помнить, мне здесь каждая тропинка знакома.

Костик неуверенно посмотрел на мать.

– Ну, ладно, вам виднее.

Но что могло быть виднее родителям, Костик не очень понимал. Двигались на запад, а нужно – на восток. Мальчик был сообразительным, но послушно шел за родителями, не проронив больше ни слова.

Они вышли за поселок и свернули в лес. Эйнари бодро шагал впереди. Еще несколько дней назад он прошел окрестности, выбрал место, где можно идти по лесу, насмотрел ориентиры, поработал с картой и компасом. Через госграницу на одном запале не перейдешь. Просто ломануться в лес и идти на авось? Нет, сейчас не июнь и не белые ночи. Нужно действовать иначе. Поэтому идти они будут по маршруту, полагаясь на карту и компас. План был простой – двигаться на запад, потихоньку забирая к северу, в направлении Киекинкоски, а там уже в ближайший населенный пункт Кухмо, где Хейкконен намеревался идти в муниципалитет, в полицию, куда угодно, но обозначить себя первым.

Однако был и другой вариант – при встрече с финскими пограничниками, патрулями сдаваться первыми, не ждать, пока засекут. Логика нехитрая – в первом случае ты сдался добровольно, во втором – попался. Именно поэтому Эйнари и хотел во что бы то ни стало «ударить» первым. А вот если его задержат, то это вызовет массу подозрений. Мало ли перебежчиков – двойных агентов? Профессиональная гордость, собственное героическое прошлое, боевой опыт не позволяли принять мысль, что его могут задержать как рядового нарушителя границы. До финского Кухмо от Колвасозера, как прикидывал Эйнари, было где-то километров восемьдесят, однако их нужно преодолеть не по дороге, а по карельской тайге.

Недалеко послышалось какое-то движение. В лесу обычно тихо и слышен любой посторонний звук.

«Зверь! Вряд ли, только если лось. Люди?», – от этой мысли Эйнари стало не по себе…

***

Комбриг Смолин¹ проснулся с жуткой головной болью. Молоденький «нквдшник» не признавал прошлых заслуг. Смолин был для него антисоветчиком и британским шпионом, а раз не хотел сознаваться в преступлениях, вполне логично добиться признания силой. Сейчас бы водки и забыться, но забыться в камере уже не получится.

Начальник Военно-инженерной академии РККА был человеком волевым, но то, что творилось последние полтора года, не могло пройти бесследно даже для таких людей, как Смолин. Он уже многое успел пережить – мировая и Гражданская войны, контрреволюционные мятежи, служба на Кавказе. Однако терять своих товарищей и сослуживцев в мирное время, слышать, что, дескать, кто-то из них агент японской разведки, и быть бессильным что-либо сделать… в голове не укладывалось.

Смолин осознавал, что рано или поздно наступит и его очередь. Чем он лучше других? К тому же бывший офицер царской армии, «военспец». Если Тухачевского расстреляли, то и с ним особо церемониться не будут. Месяц назад, в конце августа, обвинили в антитеррористической деятельности, а потом и расстреляли видного теоретика Константина Соколова-Страхова², между прочим, тоже царского офицера.

Иван Иванович знал Соколова-Страхова, пересекались на Карельском фронте в двадцать первом – двадцать втором году, вместе получали значки «Честному воину Карельского фронта», потом еще не раз встречались на курсах «Выстрел»³, в Военной академии имени Фрунзе, в штабе армии.

Не все любили бывших царских офицеров, особенно те, кто попал в Красную Армию через «политические учреждения» советской власти. Однако «военспецы», тем более те, кто успел повоевать еще в мировую, пользовались уважением и авторитетом среди бойцов и командиров РККА.

Гражданская война, ликвидация «белофинской авантюры», короткая война с Польшей – солидный боевой опыт. Но мировая… Тут иной масштаб. Противник – это не наспех сколоченные из юнкеров и крестьян отряды или «войско» польское, а немецкие и австрийские части, передовые европейские армии с тактикой и стратегией по всем канонам и правилам военной науки. Было чему поучиться у этих людей, особенно молодежи из Красной Армии. Но на холодном полу в московской тюрьме это не имело никакого значения.

Лязгнула дверь.

– Смолин, на выход!

С трудом поднявшись, Иван Иванович вышел из камеры.

– Пойдем, сегодня суд!

«Суд, допрос – какая уже разница, хотя на суде, наверное, бить не будут», – подумал Смолин.

Его провели в специальную комнату, где гражданский выдал полотенце, щетку и велел привести себя в «божеский» вид. Из Лефортовской тюрьмы Смолина должны были перевести под конвоем в здание Военной коллегии Верховного Суда, по Никольской улице, сейчас она называлась улицей 25 Октября.

Конвой? Хватило бы одного красноармейца. Смолина арестовали в середине мая, а сейчас двадцатое сентября. Избиения, скудное питание – какой из него беглец? Однако в НКВД знали, что среди военных, особенно среди тех, кто участвовал в Гражданской, много отчаянных товарищей.

Весной 1937 года по дороге в Москву была предпринята попытка арестовать комкора Примакова⁴. Но герой-кавалерист вспомнил былое червоноказачье прошлое – долго разбираться не стал и с помощью личной охраны обратил «незадачливых» сотрудников в бегство. Бжишкянца Гая Дмитриевича⁵ пришлось арестовывать дважды. По пути в Ярославскую колонию комкор, выломав доски, выпрыгнул из вагона, сломал ногу, что не помешало ему скрываться от преследования. Сгубило командира то, что он сам связался с Ворошиловым, надеясь на справедливое решение и защиту. Однако связи не помогли.

В полдесятого утра должно было состояться заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР. Дело Смолина рассматривала «тройка», председательствовал Плавнек Леонард Янович⁶.

Они узнали друг друга. В начале тридцатых Смолин служил на Кавказе, командовал Кавказской армией, а Плавнек в то время был председателем военного трибунала Северо-Кавказского военного округа. Теперь вот измученный Смолин предстал перед судом. Не думал он, что один будет выносить приговор другому.

– Гражданин Смолин, признаете свое участие в антисоветской деятельности и сотрудничестве с иностранными разведками?

– Нет, не признаю, – тихо ответил командир.

– Есть свидетельские показания и улики, – сказал председатель.

– У вас в квартире нашли немецкие марки, пистолет системы «вальтер», – продолжил член «тройки».

– Это ваше? Откуда?

– Не мое, уже сто раз говорил.

– А чье?

– Значит, подкинули! На кой мне этот «вальтер», оружие у меня и свое есть.

– Свидетельские показания! Курсант Дьяконов пишет, что неоднократно слышал от вас антисоветские высказывания на лекциях в Военно-инженерной академии.

– В академии мои лекции посещали сотни курсантов. Один Дьяконов слышал? – едва усмехнувшись, спросил Смолин.

Плавнек колебался, хотя это был далеко не первый его обвинительный приговор. Смолина должны расстрелять. Следствие признательных показаний из него не выбило. Однако отсутствие показаний еще не говорит в пользу подсудимого. Да какой уже Смолин подсудимый, он обреченный: «Если не мы, то Ульрих разберется по-своему».

Надо было бы Смолина оправдать, но ему давно дали указание сверху. Очередная «вышка». Плавнек посмотрел на подсудимого – сотая доля секунды… Леонард отвел взгляд. Смотреть в глаза человеку, которого он должен был незаслуженно приговорить к смерти, человеку, с которым еще каких-то четыре года назад вместе ужинал в Кисловодске, было невыносимо.

«Или оправдать, а там будь что будет… Лечь в больницу, уехать по семейным обстоятельствам», – терзался сомнениями Леонард Янович, но ему не хотелось через время самому стоять перед «двойкой» или «тройкой», доказывая очевидные вещи.

Смолин вины своей не признавал, обвинения считал вымыслом. Собственно ничего особо ему предъявить и не смогли. Немецкий пистолет, бумаги, показания свидетелей, которых, может, никогда и не было – сплошной фарс, местами комичный, но речь шла о жизни, вернее, сейчас уже о смерти. «Суд» длился минут пятнадцать, но Ивану Ивановичу казалось, что несколько часов.

«Суд удаляется на совещание!» – этим закончилась вся дискуссия по уликам и свидетелям.

Прошло минут двадцать. Плавнек почему-то тянул время. Приговор оглашали недолго.

– … За антисоветскую и контрреволюционную деятельность приговорить Смолина Ивана Ивановича к высшей мере наказания… Приговор привести в исполнение 20 сентября 1937 года…

Плавнек подписывал текст заранее известного приговора. Оправдывать подобных заключенных мог только товарищ Сталин. Списки осужденных к высшей мере, к заключению в лагерях составлены и утверждены заранее. Только вот подписать приговор должен был он, корвоенюрист, Плавнек Леонард Янович, а ни кто другой. И как человек закона он ясно представлял, что по совести и по праву за этот «приговор» отвечает лично, не меньше, а может и больше, чем товарищ Сталин.

Смолина увели. Жить ему оставалось меньше двух часов.

Молодой конвойный невзначай шепнул: «Это конец! Все!»

Иван Иванович остался в маленькой комнате в томительном ожидании. Он думал об отце, матери, семье. Несколько раз помолился, вспомнил товарищей, с которыми служил и воевал. В памяти всплыл эпизод, как этой зимой, в феврале, они случайно пересеклись в коридорах штаба РККА в Ленинграде с Эйнари Хейкконеном. Вспоминали Карельский фронт и товарищей. Речь зашла о репрессиях. И хотя делиться этим было не принято, да и очень опасно, Смолин почему-то верил, что Эйнари настоящий офицер и командир.

Тогда он сказал: «Процесс идет не туда, как бы нас не вышвырнули из армии к едрене фене».

На что Эйнари ответил: «Может, чего и похуже будет».

Через час Смолина вели по коридорам. Во внутреннем дворике суда маленький человек в кожаной кепке с неприятным взглядом зачитал смертный приговор. Для человека в кепке дело привычное – расстреливал он не первый раз, никаких мук совести. Партия сказала: «Надо!»

«Все эти вредители, антисоветчики, враги народа. Да без суда и следствия сразу к стенке! Еще возиться с ними», – рассуждал маленький человек.

В принципе, он был близок к истине – без суда и следствия…

– Лицом к стене! – приказал он Смолину, – я сказал, лицом к стене!

Но Иван Иванович, широко раскрыв глаза, не поворачивался к стенке. Он смотрел на палача. Маленький человек, подобно зверю, не смог выдержать этого взгляда.

– Ладно, как знаешь!

В понедельник 20 сентября 1937 года во дворе здания Военной коллегии Верховного Суда СССР был расстрелян Смолин Иван Иванович. Примерно в это время Эйнари Хейкконен вместе с женой и сыном, пробираясь сквозь леса и болота, пересекал государственную границу СССР и Финляндии.