I

Вначале все размыто и медленно плывет перед глазами, словно запустили бесконечный конвейер, грязно-серое полотно которого то мелко подрагивает, то вдруг крутится вспять, замирает, а затем с той же неумолимой последовательностью продолжает свое бессмысленное движение. Когда Андрей пытается заглянуть за воображаемую линию, за которой исчезает полотно конвейера, что-то больно и резко ударяет в мозг и тихая тьма покрывает его сознание. Возвращается конвейер не сразу, утомительными рывками, так что ломит виски, и тупая боль надолго поселяется в затылке. Некоторое время он с облегчением следит за однообразным движением конвейера, потом опять возникает неодолимое желание заглянуть за таинственную черту, и тогда опять: тьма, боль, конвейер. И так – бесконечно долго, он не знает и не помнит сколько. Но, кажется, Андрей постепенно начинает привыкать к этой странной, непонятной ему жизни. Так, он уже научился выделять какие-то периоды, не имеющие признаков и очертаний, по которым можно было бы их различать. Может быть, чуточку менялась окраска полотна, становилась не грязно-серой, а, допустим, серо-грязной. Важно не это, а то, что в эти мгновения ему становилось лучше, и он даже пытался что-то осмыслить, понять, но не успевал. Окраска менялась, и прежнее однообразное полотно двигалось перед его остановившимся взглядом.

В тот день, когда к Андрею пришли звуки, конвейер остановился. И в нем, этом опостылевшем полотне конвейера, появились отверстия, сквозь которые больно для глаз струился яркий белый свет…

– Да, зрачок реагирует.

– А давление прежнее…

– Все правильно. Теперь – витамины.

– Хорошо.

– Денька через два сообщите мне о его состоянии…

Андрей понял, что говорят о нем, но никаких выводов сделать из этого не успел, потому что сон – да, теперь уже сон, а не забытье – мягко и быстро навалился на него.

Через неделю, когда его перевели из реанимации в обычную палату, он уже пил горячий бульон и вообще, как сказала лечащий врач, «вел разгульный образ жизни». Выразилось это в том, что Андрей к бульону запросил какой-нибудь добавки, а этого-то ему пока не позволили.

– Потерпи, милок, – сказала пожилая няня, левой рукой поддерживая голову Андрея, а правой поднося ложку ко рту, – ты ведь только что оттуда, где и вообще не едят. И то чудо, что тебя Сергей Сергеевич из покойничков вытащил. Шутка ли – такая рана… А кровушки сколько потерял! Только я цельный литр отдала. То-то же… Чем будешь рассчитываться?

– Спасибо, – шепчет Андрей.

– Чего там «спасибо». Я, Андрюша, двадцать восемь лет в донорах хожу. Я этой крови из себя, может быть, тонну выкачала. – Няня засмеялась. – Товарки-то все пугали меня: высохнешь, мол, Тоська, как есть высохнешь без крови-то. А я, посмотри, что в ширину, что в высоту – одинакова буду. Так-то вот, Андрюша: троих вырастила, и тоже не малокровные, дай бог каждому ихнего здоровья.

Андрей слушал внимательно, серьезно, привыкая к человеческой речи, потом, устало откинувшись на подушку, счастливо, с удовольствием выговаривал слова:

– Руки у вас… как у моей… мамы… мягкие, теплые… спасибо вам.

– А я и сама вся такая-то – мягкая, – улыбнулась Тося. – Одно плохо: синяки долго не сходят… Где чуть что заденешь – уже есть, расплылся, холера, во всю ивановскую… Летом стыдно в сарафане ходить. Люди-то всякое могут подумать, а меня никто еще в жизни не забижал. Может, заслужу еще от кого, а пока вот – бог миловал.

Тося, собрав посуду, уходила из палаты, и тогда Андрей скашивал глаза на соседа, молча и безучастно лежавшего на койке у окна. Но сосед был или совсем плох, или отличался на редкость угрюмым и необщительным характером, потому что на слабые попытки Андрея завязать разговор – не реагировал. Как и Андрей, он выпивал свою долю лекарств и бульона, после чего затихал до следующего прихода медсестры или врача.

Но и так было хорошо на душе, удивительно хорошо. Ну, разве не чудо – солнечный зайчик на щеке? Теплый, медленно переползающий на подушку. Андрей, сколько можно было, пододвигал голову под солнечный луч, но, увы, можно было совсем немного.

А вершины тополей, которые он видел в окно, разве не чудо?! А свет звезд в том же окне? А лунная дорожка на полу? А запахи и звуки, которые вновь – после долгой отлучки – вернулись к нему?..

Он много спал: после обхода, уколов, бульона, витаминов он мгновенно засыпал. И это тоже было чудо, поскольку, засыпая, он оставлял краешек солнца в левом нижнем углу окна, а просыпаясь, видел его – запутавшимся среди желтой листвы тополей – уже в верхнем стекле. Утром и вечером, когда проветривалась палата, он слышал воробьиные базары, что затевались среди тополиных ветвей. И ничего, казалось Андрею, не могло быть прекраснее, чем это дружное и быстрое чириканье птичьей мелкоты, решавшей свои осенние проблемы…

Как-то он сказал няне:

– Сил нет – встать хочется, хотя бы вон туда, к окну, подойти…

– Что-о? – удивилась Тося. – Вчера еще бог знает где был, а нынче уже вставать собрался! Успеешь, Андрюша, какие твои годы… – И посоветовала: – Завтра профессор будет, ты у него и спрашивай, а боле никто тебя с постели не спустит, не надейся.

– Спасибо, Тося.

– Хитер ты, Андрюшка, – засмеялась Тося, – ласковый да послушный, а чуть дай тебе волю – в окно сигать начнешь.

– Не-ет, – улыбнулся Андрей, – я в окно не мастак… Мне бы только с кровати подняться.

– Вот завтра и просись у профессора. Только очень сильно я сомневаюсь, чтоб разрешил, – закончила разговор Тося.

Перед утренним обходом словно сквознячок по всей больнице пронесся: забегали сестры и нянечки, зашушукались ходячие больные, от палаты к палате, звонко щелкая металлическими подковками по кафельному полу, пробежала дежурный врач. Потом заведующий отделением протрусил, заглядывая в палаты и многозначительно прижимая толстый палец к губам. И вот наконец-то появился сам виновник переполоха… Андрей, невольно поддавшись общей панике, с тревожным ожиданием смотрел, как быстро и уверенно подходит к нему профессор, невнимательно слушая Веру Ивановну, лечащего врача. Так же быстро и уверенно взяв руку Андрея, он спросил:

– Что показывают анализы?

Вера Ивановна торопливо и тихо начала объяснять.

– Громче, пожалуйста, – попросил профессор, – нас никто не подслушивает.

Андрей окончательно оробел.

– Что скажете, молодой человек? – услышал он обращенный к нему вопрос.

– Н-ничего, – растерялся Андрей.

– Вот тебе раз, – неожиданно улыбнулся профессор и, повернувшись к Вере Ивановне, добродушно спросил: – Что это он у вас такой неразговорчивый? Не кормите, что ли?

– Кормим, – покраснела Вера Ивановна.

– И на какой же он у вас диете?

– На щадящей…

Профессор перестал улыбаться.

– А вы и в самом деле его голодом морите, если так… Такого молодца давно пора переводить на общую диету.

– Хорошо, Сергей Сергеевич, – с готовностью откликнулась Вера Ивановна.

– Да, – что-то вспомнил профессор и опять улыбнулся, – к вам посетители рвутся – отбоя нет… Но пока еще рано. Потерпите. Может быть, дня через два-три. В общем, все зависит от того, как вы будете выздоравливать…

– Мне бы, – решился Андрей, – разрешили встать. – Он замялся и добавил: – А то неудобно как-то перед нянечкой…

– Что-о? – густые брови профессора сошлись к переносице и уже не ему, Андрею, а Вере Ивановне он строго сказал: – Пожалуйста, после обхода объясните больному, откуда и как он выкарабкался…

У соседней кровати Сергей Сергеевич не задержался, лишь отрывисто велел:

– Этого – на ноги. Пусть ходит…

Минут через двадцать в палату вернулась Вера Ивановна и принялась упрекать Андрея:

– Да вы что, Иванов? Гулять ему захотелось! Перед нянечкой, видите ли, ему неудобно…