«Мечта, стремящая к Раcщелине,

приходит однажды, но живет вечно…»

Глава первая

Ранний гость

По стылому, утреннему парку, одиноко, шел человек. Неприязнь промозглой ночи нехотя отступала и, по черепашьи упрятав шею, незнакомец не замечал окрест ничего, что способно было отвлечь, вынудив обернуться или скосить взгляд на сторону. Продолжая кутаться от назойливого холода утра, он словно укрывался от прохожих, которых в это время суток в городке было мало. Все заведения закрыты; и в столь ранний час, любой гость, а в особенности заезжий, наверняка привлек бы к себе пристальное внимание местных любителей просыпаться рано. Однако никакой спешки; все его движения были неторопливы и точны, словно заранее внимательно выверены и продуманны.

Он был выше среднего роста, худ и немного сутулился, но это ничуть не портило его внешность, а лишь придавало энергичной и стремительной походке целеустремленность и некую озабоченность.

Одет без шика – просто; темно – серое, спускавшееся ниже колен, старое, драповое пальто, какое не стал бы брать даже старьевщик, шло идеально и, несмотря на всю свою изношенность, придавало ему некую самоуверенность. «Поизносилось», – бросил бы любой, не оценив внутреннего содержания и фарса. Ворот был поднят и с обеих сторон надежно прикрывал пасмурное лицо незнакомца от вездесущих глазниц подворотен. Устойчивость ему создавал неуклюже повязанный поверх, коричневый шерстяной шарф, жестко топыривший концы на стороны. Он колол тело и кусал уши. Однако прохожий терпеливо сносил неудобство.

На голове шляпа; явно не по сезону, но тем не менее, она придавала незнакомцу вид вполне приличного горожанина. Широкие и ровные поля ее были опущены книзу, напоминая намокшие крылья продрогшей от холода и дождя птицы. Сырость в этакую непогоду присутствовала и ощущалась во всем. Небо свинцово хмурилось, не суля и намека на приход желанного, весеннего тепла. Утро натужно томило сомнительным прогнозом и ожиданием некоего чуда.

Весна, еще только-только оживая, вовсе не стремилась делиться теплом и, едва проявляла неназойливую учтивость; порой, совсем недолго, светило холодное, далекое солнце, с трудом пробиваясь сквозь мрак низких, серых облаков. Увы, зима брала верх, упорно стоя на своем и, вовсе не желая, сдавать позиции лидера.

Сделав неудачную попытку присесть на одинокую скамью, мужчина скоро поднялся, вероятно ощутив на себе еще больший неуют и холодное приветствие полусонного, равнодушного городка. Ничуть не передохнув, все в той же задумчивой полудреме, он побрел к означенной улице, чтобы внести больший смысл в цель своего внезапного появления. Вполне возможно, он искал или ждал оговоренной заранее встречи. Контакт любого рода, в столь ранний час, наверняка мог остаться скрытным; пройти без свидетелей, что наверняка бы устроило заезжего гостя. Однако настораживало лишь то, что он ничуть не придерживался заранее условленного для тайной встречи места. Не оборачиваясь и не вызывая ничейного беспокойства или тревоги, он неспешно шагал к цели, вороша в памяти незабываемые эпизоды из прошлого. Походило на то, что все из того, что он задумал, было заранее, по аптечному, взвешенно и исполнялось ко времени. По воле или без нее, но ноги несли, к искомому выбору, к моменту назревшей и неотступной истины.

Павел сидел дома; было поздно куда-либо идти, да и оставлять мать одну не хотелось. Радовало отсутствие отца. В такие часы, под его чутким присмотром, она могла хоть самую малость отдохнуть и выспаться. Учеба в ремесленном давалась легко и уже в скором предстояло искать место службы или работы; семья еле сводила концы с концами.

Мать, женщина стойкая, настояла на том, чтобы ее единственный сын учился, хотя пьянчуга отец гнал его из дому батрачить, все равно где и как. Вот уже несколько лет, как с виду обычная хворь, развилась и извела ее ослабленный трудной жизнью организм на нет. Затем, как следствие – паралич, окончательно приковал недвижимое тело к постели. Тяжелое и безысходное существование с мужем, дебоширом и пропойцей, то и дело устраивавшим в доме погромы и побоища, вконец измотало ее измученную душу, иссушило сердце. Он издевался над невинной женщиной, то ища спиртное, которого в доме отродясь не было, то якобы сокрытые от него деньги и ценности, то без всякой причины нещадно крушил мебель, неся бред, который Павлик с самого раннего детства вынужден был терпеть.

Будучи постарше, сын стал перечить пьяному отцу, защищая больную и слабую мать. Иной раз он действительно урезонивал бушевавшего тирана, но, зачастую, доставалось и ему. Не раз, будучи запертым в ужасном и холодном подполе; в пугающей до жути темноте, с шорохом огромных, многоногих пауков и возней ненавистных, противных крыс, он, ночи напролет, не смыкал глаз, боясь пошевелиться. Противные, усатые чудовища, водившиеся там, по самой природе своего предназначения, погрызли и съели в тесном подвале все что могли. Им было в самую пору, либо искать иное подземелье, спасаясь от голодной смерти, либо откровенно нападать на несчастного, волей обстоятельств, угодившего в их скоромный крысиный мир.

Ремень, или подвернувшаяся палка, не раз оставляли свой след на худой, неокрепшей ребячьей спине. Парализованная, слабеющая с каждым днем мать, тихо и безутешно плакала, лежа на кровати в углу, до крови закусывая губы. Болью рвало сердце, терзая душу невыносимой мукой. Пытаясь гнать ирода, Варвара умоляла оставить их в покое, но пьяный Василий твердил одно: «Скажи, гадюка, куда добро упрятала? Не-то изведу обоих, удавлю вместе со щенком нагулянным… Гляди-ка заступник вырос», – бесновался от негодования разошедшийся отец семейства.

Безысходное отчаяние, какое порождали подобные сцены, жгли сына изнутри, лишая сна и покоя. Павел ненавидел отца. Он не знал и не помнил от него добра; его попросту не было. Лишь порожденное побоями отвращение, накрепко запало в детскую, истерзанную болью и страданием душу.

Уже будучи старше, Павел стал задумываться: «Чего же так настойчиво и дерзко, добивается ирод – отец от матери, почти всю его сознательную жизнь?» Стал догадываться или, по крайней мере понимать, что она видимо скрывает от отца и хранит в тайне какие-то, должно быть, важные секреты. Иначе его злоба и беспрестанные домогательства попросту не имели бы смысла, утратив себя во времени и бесцельности. Иной раз Павлу случалось слышать от невменяемого отца о неких сокрытых матерью то ли деньгах, то ли богатствах. Но каких? До поры его мало интересовали подобные притязания пьяного, несущего невесть что, родителя. Ни о каком доверии отцу и речи не могло быть, поэтому все что нес этот дебошир, Павел пропускал мимо ушей. А в заботах о матери попросту зрела тупая неприязнь к отцу и его непутевым делам.

В часы затишья, когда они с матерью оставались наедине, а Василий, бывало, пропадал по нескольку дней кряду, сын стал внимательно вслушиваться и вникать в интересные повествования Варвары о ее юности и о самом раннем детстве, о которых он мало что знал и помнил. Иной раз, удавалось даже разговорить мать и она, углубившись в приятные воспоминания тех лет, откровенно рассказывала сыну все новые, незнакомые ему истории, обнажая при этом незначительные, но уже ставшие важными для Павла, факты.

В тайне от матери, он все чаще, рисовал в сознании картины из жизни родных, которых увы он уже не мог расспросить сам. Та жизнь была не его, а он стремился воссоздать то прошлое, которое благодаря своей пытливости и оживил. Теперь уже его, все больше влекло туда, и он все чаще просиживал у постели матери, слушая ее откровения.

Он многое узнал о бабушке; ее трудной и таинственной жизни в тайге, на забытом всеми хуторе староверов. Как она там оказалась и, что связывало эту мужественную женщину со старообрядцами, Павел не знал. Однако в рассказах, на первый взгляд откровенной с ним матери, он иной раз улавливал некую недосказанность или даже скрытность, которую немногим ранее совсем бы и не приметил. Не хватало вот только нити, способной связать то давнее время с его непутевым, по выражению матери, отцом. Не мог он нащупать истоков и причин жестокой ненависти к ним обоим, со стороны алчного и одержимого неясной целью, главы семейства. Ему, исходя из опыта совместно прожитых лет, отчего-то казалось, что не столь далекий по своей природе отец, был попросту не способен глубинно воспринимать суть разговоров и содержание смысла, какие велись в свое время между бабушкой и матерью. Но эти собственные домыслы Павел не считал основательными, так как совсем мало был знаком с обстоятельствами какие свели его родителей вместе. Он ничего не знал о той тревожной жизни, какой были обременены его скрытные родственники, а лишь смутно догадывался о существовании некой тайны между его предками. Отцу, видимо, хотелось знать больше; от этой недосказанности и все причины нескончаемых ссор в доме. Однако мать не считала нужным делиться важными для нее знаниями.

Павел понимал, что мать не совсем откровенна с ним. Ее мучил некий страх; и это была даже не боязнь за сына, и его будущее, нет – это была тревога иного рода… В истомленных терпением глазах больной и усталой женщины, не способной уже, ни хранить, ни скрывать секреты, потаенные в истерзанной душе; он видел решимость, когда чаша терпения переполняет края и дух стремит облегчить себя признанием.

«Чего она боится? – задавался вопросом сын, – ведь он у нее единственный; никогда не предаст и до конца останется с ней. Какая тайна не дает ей покоя?»

Не находя ответа, Павел продолжал ждать, участливо и бережно обращаясь с больной женщиной, а мать, по-прежнему, не доверяя ему свои секреты, хранила молчание. Иногда, когда Павлу удавалось ускользнуть от разъяренного отца, он звал на помощь соседей или, случалось, даже дежуривших неподалеку жандармов. Пьянчугу забирали…

К Василию тут же применялись посильные меры воздействия, да и только. Но он все одно не унимался и после очередной попойки с дружками или в заведении, и Павлу, и Варваре доставалось еще больше: «Ты, что думаешь, я жандармов испугался? – кричал он на весь двор. – Да я пью с имя, за одним столом… Дура ты, баба, дура!»

Позже и жандармы, такие же пропойцы, как на службе, так и вне ее, свыклись с неоднозначным поведением главы семьи и жизнь в доме Рагозиных понеслась тем же бурливым потоком, руша слабые и подмывая хрупкие берега надежды на спасение и покой.

Павел, будучи сообразительным парнем, конечно, понимал, что рано или поздно некая перемена обязательно произойдет в их обездоленной семье; весь этот ужас и кошмар добром не кончится… К тому же, больная мать, которой врачи прописали покой, не могла более терпеть и сносить издевательства мужа; на глазах у сына она стала увядать и гаснуть… Те силы, что еще чудом оставались в измученном, недвижимом теле, стали безвозвратно покидать ее…

Безмерно страдая, утешая мать и всячески беспокоясь за нее, Павел стал чаще обращаться к уездным врачам; искал их участия и помощи, но те, пожимая плечами, уверяли юношу в том, что со временем состояние нормализуется, нужен лишь покой и хорошее питание. С тем и другим конечно же были проблемы, которые в одиночку разрешить не удавалось, а те, к кому он обращался, особого интереса к его судьбе не проявляли.

Единственным человеком, старавшимся облегчить непосильные тяготы забот, свалившихся на юношу, столь стойко переносившего их, стал учитель. Он часто приходил к ним в дом и, в меру своих сил, наставлял парня, и утешал больную мать, нуждавшуюся в столь нужной, поддержке. Помогая Павлу в уходе за больной женщиной, он многое разъяснял юноше; учил видеть и понимать важное и главное в человеке, в чем самому Павлу, столкнувшемуся со сложной жизненной драмой, было бы не разобраться. Его тщетные попытки говорить с главой семьи, были попросту бессмысленны и кроме обоюдного неприятия, ничего за собой не несли. Эти два совершенно чуждых по убеждениям человека, не в состоянии были договориться или поладить. Патологическая неспособность к здравомыслию, не позволяла Василию понимать все чуждое его устоям. Он продолжал упорно добиваться признания от больной жены, а остальное его совершенно не интересовало.

Павел любил проводить время с учителем, особенно вне занятий, когда Сергей Николаевич, приходил навещать их. Они говорили о жизни, об истории, о большом звездном небе, о любви, которая зарождается именно там и потом вечно живет в глубинах сердца. Учитель, видя блеск в глазах изумленного юноши, старался разъяснить ему, те фундаментальные истины на которых строится и формируется молодой пытливый ум подростка. Павлу было легко и интересно общение с добрым и рассудительным учителем, который во многом заменял ему отца. Чтобы хоть как-то облегчить тяжесть хлопот и страдания мальчишки, Сергей Николаевич договорился в губернской больнице, где врачи готовы были взять под присмотр его больную, ослабшую мать, для лечения. Туда и предстояло ее в скором перевезти; лишь только сойдет снег и встанет дорога. В весеннюю распутицу, сотню верст таежными тропами не покрыть – большой риск и для больной и для транспорта. И все же, несмотря на задержку, Павел радовался за мать и был благодарен учителю. Лишь весна, наперекор всем ожиданиям, не торопила свой приход; то и дело валил новый снег и холод морозил окна. «И в лесу еще долго не сойдет снег, и не даст никакого покоя свирепый отец, и мало у него защитников на которых он мог бы положиться в трудные, томительные дни ожидания…» – думалось Павлу в беспредельной тревоге за здоровье и покой матери. И очень хотелось ускорить неумолимое, упрямое течение времени от которого зависела вся его жизнь. Но, казалось, еще медленнее стучали на стене старые, поржавевшие с краев часы, еще длиннее были ночи и дни ожидания, еще безжалостней, в тупой злобе, становился отец, еще больше полнилось тревогой мальчишечье, чуткое сердце, словно предчувствуя недобрые перемены.

Не весело и хмуро подступало утро, пробуждая маленький губернский городок, что затерялся на Северном Урале, в полузабытой людьми тайге. Было тихо и мрачно, словно осень и вот-вот зима.

Не особо торопил себя и люд; спешить некуда, а коли и находилась «петушиная душа», то редко. И та, мелькнет серой тенью средь покосившихся домов темных улиц, и исчезнет без звука и шума, оставляя за собой порушенную гладь антрацитовых луж. Весна и все присущее ей, явно запаздывали, не желая радовать и согревать первым теплом невзрачный, промерзший от холода и сыри городок. Кучер, что подвез, получил свою полтину, да в трактир, иные из которых и в утренние часы не запирались. И совсем уж было продрог человек в сером пальто, когда наконец-то отыскал дом за номером тридцать семь по Большой садовой. «Отчего только даются столь неверные названия улицам?» – мелькнула мысль, потому как сада нигде не было. Вокруг простота, слякоть, да уныние мрачной провинции. За обломанным местами забором, с покосившейся на бок, слетевшей с одной петли калиткой, стоял полуразвалившийся, кривой дом.

«Если это строение можно назвать домом, в полном смысле этого слова, то пожалуй не помешает сделать попытку постучать в окно», – подумал человек, обходя сооружение со стороны прилегавшего проулка. Хотя едва, сквозь муть пожелтевшего от времени стекла, смог бы обитатель сего угрюмого жилища, разглядеть, а тем более узнать, раннего гостя. Человек постучал, выждал. Потом еще, настойчивее…

Таившаяся всюду предрассветная тишина была нарушена, но тут же воцарилась вновь. «Похоже, что хозяина нет», – подумал гость. Ждать у двери было для него опасно; уже светало и кое-где из дворов выглядывали любопытные, заспанные людишки. Привлекать к себе внимание было ни к чему и человек, с явным раздражением, прошел в глубь грязного, неухоженного двора. Устроился, присев на старый, рассохшийся бочонок – стал ждать. Прошло около получаса. Было пасмурно и к большому неудовольствию заморосил мелкий, нудный и холодный дождь. Незнакомцу вдруг показалось, что в доме, вопреки его ожиданиям, все же, кто-то есть. Он прислушался, подошел ближе к двери и пнул ногой. В ответ возня; его услышали. С петель слетел крючок, будто хозяин стоял в прихожей и ждал стука. Столь мешавшая раннему гостю дверь, со скрипом отворилась.