© В. Р. Евстигнеев, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

* * *

…Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи.

2 Кор. 12, 9

От автора

А что расписывать-то? Читайте!

Автор никому не интересен – интересно то, что ему удалось открыть, что касается каждого. De nobis omnibus fabula mea narratur.

Помните, как переводил один русский румын из одного француза? Цитирую неточно: «Гулять под липами пора для нас настала»; неплохо переводил.

Эта книга – для тех, кто едва ли способен без ухмылки вообразить себя гуляющим под липами. Чья отрада – не соглашаться с блаженным философом и не «молчать о том, о чём говорить невозможно». Эта книга и есть разговор о том, о чём невозможно сказать.

Krzyżem, братцы, krzyżem, не стыдясь. Krzyżem.

Когда автор перевалил за сорок, то разрешил себе отчасти повзрослеть – не поддаваться искушению исчерпывающих ответов.

Чистые сердцем, кто как thesaurus meus ubi cor meum, скажут гневно: «Иди и побеждай!»; а я скажу: «Что если вдруг в то самое мгновение, когда ты повторяешь словами апостола (которого никогда не читал) “caritas nunquam excidit”, она-таки excidit, да, бывает, ещё как, – что же ты станешь делать, не зная всех горьких слов, которыми я готов тебя снабдить?». И вот – эта книга.

Или – вот, к примеру. Плач стоит на реках вавилонских – о чём чаще всего мы плачем? О не любящих нас. Ведь правда? А когда о нас плачут – усмехаемся. Разве не поразительно устроен мир! И на каком языке его понимать? Нам сказано: Omnis, qui diligit, – cognoscit Deum, et qui non diligit – non nouit Deum. Но о том, что любить – это ходить по карнизу, мы должны догадаться сами.

В этом мире одиночество и смерть, «обо мне никто не заплачет» и отчаяние – не досадные недоразумения, вроде простуды, а самые важные послания, и нам насущно необходимо владеть их языком. Предлагаемая книга – попытка потрясенного автора как-то с этим разобраться.

Как пан Юлек написал когда-то (и всего лишь о посещении парикмахерской):

 
Na szumnym polu kosy i kłosy —
To co innego,
A tu się sypią popiołem włosy
Przerażonego.
 

Вот пораженный автор и пишет книгу. Упреки самому себе «ты же в окопе не мерзнешь, в ларьке не торгуешь, маршрутку не водишь – сиди уже, не вякай», весь этот умозрительный Боэций в темнице у Теодориха – средство к смирению. Но перед автором иная задача: понимание.

«…Плачьте, когда у вас спрашивают “почему”. Ни у кого из нас нет всех ответов», – говорит папа Франциск (Verbum cotidianum, 30 XI 2015).

Не на все вопросы у нас должен иметься ответ, и не все наши ответы обязаны составлять непротиворечивую систему. Ведь в конечном счете правильным оказывается то, что, с точки зрения иудеев, – соблазн, а с точки зрения эллинов – безумие.

…Deduc me in veritate Tua et doce me quia Tu Deus salvator meus, Te expectavi tota die.

Дарственные надписи на неподаренных книжках

«Хрипит проводка, подавившись костью…»

* * *

 
Хрипит проводка, подавившись костью,
И сырость на стене и потолке
Раскидывает выкройки и шьет костюм
В сутолоке пауков, что знают толк в молоке.
 
 
Что же ты передо мной как перед ангелом —
Наготу оставим словарям.
Хан Кучум соседу привез дань – на мангал
Вывалил, тихонько говоря мантры.
 
 
Ты зачем мне целиком являешься?
Оставь Аристотелю верить в идиомы рай.
Не ходи в холопы, вожделения тащи ясак,
Тяжкою карай меня метафорой.
 
 
Забудь носок заштопать, к примеру,
Или позволь себе легкую ложь.
Зерно сказало: что из меня? – идиома, ежели не умру, —
А умру, то едва сосчитаю до трех – кулеш.
 
 
Метафора вожделеет дельфином
К полоске небес над береговою охрой.
В газете письмо Минфина
С пометкой “Начальнику хора”.
 

«Глазурью…»

 
Глазурью —
Чешуйкой отсохнувшей краски,
Объемно —
Мошной чеснока в натюрморте,
Беспечно —
Сняв шапку, по мартовским лужам, —
И слепо —
В память твою отхожу.
 
 
Окликни —
Еще я могу задержаться,
Опомнись —
Весна подступила под стены, —
Скажи: Noli
Tangere circulos meos, —
Я вздрогну —
И наважденье пройдет.
 
 
Но поздно, —
Не слезы, а небо в потеках, —
Но поздно, —
Не сердце, а хлопает дверью, —
Но поздно, —
Мой голос растащен в скворешни, —
Но поздно —
Теперь я навеки с тобой.
 

«Песочные часы цветов в кувшине…»

* * *

 
Песочные часы цветов в кувшине,
До свиста тесной, удлиненной вазе,
Засада сарацинская в теснине,
Где время тщетно в рог трубит безглазый.
 
 
И вечером Господнюю сметану
Пролил пастух, играя на сопелке,
И где-то стрелочник, уснувший слишком рано,
Встает во сне, чтоб передвинуть стрелку.
 
 
Уже пора любить и возвращаться
Под кров единственный, ничем не защищенный,
Из Назарета, Шклова или Шацка
Сметанною тропою потаенной.
 
 
Уже пора любить – кого захочешь
И, пальцами изображая розу,
Влагать в мои восторженные очи
Любви к другим бесценные курьезы.
 

«Такая связь, как между читателями японской лирики…»

* * *

 
Такая связь, как между читателями японской лирики —
Один скажет: “все яблони расцвели”, а другой:
                “и я не рожден для счастья”, —
Или между какой-то страной, по которой калики брели,
И зовущим и тонущим небом в ненастьи.
 
 
Такая связь, что все последующие – только прием,
Копии для присутственных мест, клеймом оскорбленные мастера.
Такая, когда невозможно помыслить: “вдвоем”,
А только рассвет донимает анализом кластерным.
 
 
Что кажется сладостней смерти уснуть у тебя на груди,
И некуда деть два кило красногрудой китайки,
И смутно и сладостно чувствовать: нет ничего впереди,
А только дуэты синиц, да еще воробьиные стайки.
 

Единорог

 
Вдоль нильских берегов бегущий неустанно
От водопадов глаз до устья в камышах,
О нежный друг того, кто приручил желанья
Пустынные мои, чей солнцем торс пропах.
 
 
Вдоль низких берегов бегущий осторожно,
Потупившись, гордясь, чуть замедляя бег,
Пришедший рассказать о том, что невозможно
Помыслить на пути иных прекрасных рек.
 
 
Вдоль каменистых круч бегущий безутешно,
Вдоль грешных снов моих, сам поневоле грешный.
Бессонный, что зарю встречающий судьбу,
С восьмиконечною чужой звездой во лбу.
 

«Ни заботы, ни тоски…»

 
Ни заботы, ни тоски.
Видно, больше не близки.
Только утром пустота,
Только в полдень суета.
 
 
Только ночью – вдруг: – Не спишь?.. —
Ах да, это ветер с крыш,
Или над волнами – Дух,
Или губы мои – вслух.
 
 
Алебастровый сосуд
С осторожностью несут:
Он – дитя, семья, очаг,
Трепет бабочки в очах,
 
 
Трепет бабочки в груди,
Слепота (– Не обойди!),
Миро для желанных ног.
Бредит сердце. Близок Бог.
 

«Фиолетовый март…»

* * *

 
Фиолетовый март,
Не пьющий из целой посуды, —
“Nie wypada się martwić!” —
На что мне твои пересуды,
 
 
На рассвете белеет,
Оставлена с вечера в раковине…
О твоей по золе,
Март, рассыпаны враки вине.
 
 
К твоему ли подножью,
Из земли побожественней тех,
Тянутся бездорожьем
“Sireli!” – и бездетное: “Ariaisteh!”?
 
 
Март надтреснутой чашки,
Недочерченных кружев древес,
Тишины нараспашку,
Приходящей зачем-то с небес.
 

Night Club

1.

 
Золотые ободы
У веселых глаз,
Скул февральской худобы
Тени напоказ,
Квас пожатий пьющая —
Ласточкой – рука,
В окнах стужа злющая;
Погоди пока.
 
 
Дворник – зверь оранжевый,
Солнце на снегу, —
Зря не взбудораживай
Черную пургу,
К водосточным желобам
Не взметай ворон,
Чутких к ветра жалобам
С четырех сторон.
 
 
Крылья, плечи вздернуты,
Острый клюв – карниз,
Со всех стен лезть, ёрничать,
Заглядеться вниз,
Гребнем, когтем сточенным
Жаться к февралю.
Чтоб химерой корчилось:
– Я?.. тебя?.. люблю?
 

2.

 
Танцующий как солнце – на краю, —
Нет, не бокала: жизни! – ты же знаешь, —
Таким бы ты мне встретился в раю…
Ты с пудельком отчаянно играешь.
 
 
С веселым, ласковым, доверчивым, в слезах, —
Нет: это я в слезах, – над бездной зыбкой
Дурачишься, обманывая страх
Все понимающей своей полуулыбкой.
 
 
Скрывая удивление (“Я здесь? “)
И паводок очей держа в запруде,
До корешков волос впивая лесть —
И сухость просьб вдыхая полной грудью.
 
 
Бездомнее, чем души на земли,
Твоя игра, но голос твой смеется —
И что-то отзывается вдали,
А пуделек то носится, то жмется.
 

«Мне тебя не прозывать…»

* * *

 
Мне тебя не прозывать —
Можно только забывать,
Не за что тебя простить —
Можно только отпустить.
 
 
Можно лугом лечь в туман,
Лечь монеткою в карман,
В протокол внести вопрос
О… (слепом дожде волос!), —
 
 
О… (не знаю, почему,
Все встают по одному,
Покидают молча зал:
Что же это я сказал?).
 
 
Нежеланный и чужой,
Что же сделал ты со мной,
Как меня посмел обречь
На любви родную речь?!
 

«О ты, струящийся и блещущий в росе…»

* * *

 
О ты, струящийся и блещущий в росе,
И локоном серебряно-облакий,
И из кувшина, подобного жесткой осе,
Льющийся – жестом текущим, серебрянооким,
 
 
Сотворенный до света, без циркуля и без числа,
Прежде тверди небесной,
От дыханья и слез отделившегося ремесла
Жадной речи отвесной,
 
 
Прежде смысла и до языка,
Со-творящего смыслы,
И не только до Рюрика, чья победа невольно легка,
Но до лебедя и Гостомысла, —
 
 
Не пускай, задержи, сокруши
Проливными слезами,
Укоризнами (рэпом славянской души),
Площадным подсознаньем, сдающим экзамен
 
 
На интимность (и сразу попавшим впросак),
Пыльным возгласом шторы,
Пыльным “что ж, если хочешь, иди, третьих много”,
                       скрипучим “дурак”
На мои проговоры.
 

Снимавшемуся обнаженным

1.

 
С душой трехлетнею и плотью Ариеля,
Лукавым деревцем, что потупляет взоры,
С полуулыбкой скрытного апреля,
Чьи тайны нежные как слезы хлынут скоро, —
 
 
С душою-неженкой и взлетом Ариеля,
Отдав легко бесценные улики,
Дав пищу лжи любых Скиапарелли,
Весь в этом “Радуйся!”, весь в этом “Видишь блики?”,
 
 
С душой послушною, но взором отстраненным,
Под ветром век – плоть бабочек в дороге,
Беспечно-опытный, обманчиво-влюбленный,
Судьбе вручивший дерзкие залоги.
 

2.

 
Ты кажешься дерзким, желанным, доступным,
Почти оскорбляешь потупленным взором,
Одни лишь прикрывший летящие ступни,
Меня уравнявший с другими позором.
 
 
Почти ненавижу, почти избиваю
Тебя по ланитам позорно, нещадно,
Найти в тебе душу живую не чаю, —
Не чаю души в твоем лете прохладном.
 
 
Последняя истина, суд и расправа —
Твоя нагота, и набросок ответа,
Чужое “ну, здравствуй”, негромкая слава,
Узилище боли, преддверие света.