Цитаты из книги «Нагрудный знак OST (сборник)»

Нагрудный знак…» интересен еще тем, что в нем подлинная достоверность при описании разных пластов. Например, описание немцев разных периодов войны. Это тема, где многие хорошие писатели спотыкались, рисовали ходульные фигуры в первых романах. У Сёмина это особые немцы, которые служат в арбайтс-лагерях. Они страшны своей бесчеловечностью, хотя, казалось бы, это обыкновенные люди, обыватели. Но фашизм влезает в человека и делает из них страшных людей. Это очень убедительно, художественно показано в описаниях этих надзирателей, простых рабочих, штурмовиков. Я думаю, Сёмину удалось показать Германию тех лет так, как многим другим этого не удалось. Книгу надо сейчас переводить в Германии. Для немцев это будет не аппетитно. Но они поймут, что это правда, с этим трудно спорить. Сёмин не показывает зверей, это люди, но способные на все. Быт в немецком городе хорошо показан.

Записи Сёмина на одном из последних черновиков: «Обидно, неужели кто-то, кто управляет нашими судьбами, так равнодушен к нам самим, что, использовав нас функционально, тут же устраняет нас или устраняется сам – и мы гибнем. И чувствуем, что здесь какое-то издевательство, насмешка. Мы шли, шли, добивались, старались, стремились – ведь и пожить хотели. В добре, спокойно. А вот нет. Какой-то выстрел судьбы – всё! Какой-то новый красноречивый и в чем-то трагически привлекательный прием удачи-неудачи, гибели за талант, за ум, за подвижничество… Самосовершенствование! А как? Как найти силы стать против среды… Силен ли в тебе моральный запрет? Сильнее ли он кипения жизни? Ведь именно оно, это кипение, соблазняет. Там импульсы, там соревнование, а твой запрет одинок. Как быть?»

Уже было оступился, но вдруг услышал в темноте то, что и услышать нельзя, – дыхание глубины… Утешаясь мыслью о мести, я совсем недавно думал, что убить и быть убитым – самое противоположное. Противоположнее не бывает. А вот теперь почувствовал, что это чем-то похоже».

30 % мощности организма, по утверждению специалистов, тратится на нейтрализацию городского шума. Остальные идут на преодоление жары. А что остается на жизнь?

Хотя Виталий Николаевич знал цену профессиональным клеймителям и запретителям типа Ю. Лукина, М. Колесникова, состояние отторжения было все же тяжким. Из записи его в те годы: «Потеря социального лица, потеря качества. Сам себя как будто ни в чем не можешь обвинить, но чувство вины испытываешь… Особенность его в том (для интеллигента, привыкшего к рефлексии), что, не чувствуя себя виноватым в том, в чем его обвиняют, он винит себя за что-то другое. Ведь всегда в чем-то виноват перед судьбой, совестью, ближними, перед идеалом, наконец… И на этот крючок меня всегда было легко поймать. И ловили! И кто только не ловил!»

Я уже рассказывал, как накапливается ненависть в мышцах, сосудах, мозгу, как течет по жилам вместо крови и, подобно голоду, не дает от себя отвернуться. Как хочется от нее освободиться, вздохнуть свободно и как понимаешь, что это невозможно, покуда живы твои обидчики. Но я не знал еще, что злоба и мстительность обычных людей спадают, как спадает зубная боль. Они поддерживались насильно. И возбудить их в себе по желанию невозможно. А жалость, любопытство тут как тут!

В декабре сорок первого они продержались всего десять дней. Их было немного. Но когда они откатились на своих мотоциклетках и автомобилях, город застонал потрясенный. У жестокости, которая после них осталась, не было названия, потому что у нее не было причин и границ. Хоронили несколько сот человек. Это были случайные прохожие или жители домов, около которых нашли мертвых немцев. Люди успокаивали детей, кипятили воду, а их выгнали на улицу и поставили к стене родного дома. Должно быть, переход от простейших домашних дел прямо к смерти особенно невыносим. Нелепа смерть у стены своего же дома. Наверно, они не верили до последней секунды. И тем, кто их хоронил, этот переход казался особенно ужасным.

В лагере естественно было бы бросить или хотя бы не начинать курить. Порвать, по крайней мере, с этой ложной зависимостью. Никто не бросал! Отказываться от табака я начал после войны. И все сокрушался – табачный дым перестал доставлять то поразительное удовольствие, которое я получал от него в лагере. Это была разница между целой сигаретой и «бычком». У медиков могут найтись и другие объяснения того, почему истощенные люди так тянулись к никотину. «Вы психологизируете, – мог бы сказать мне врач, – а все дело в химии изнуренного организма». Мне же кажется, что химии мало, чтобы объяснить, почему самой стойкой валютой тех дней были сигареты и почему восторг и страх бессмысленного поступка был для нас в те дни привлекателен.

Потом размотал бинт, снял марлю с мазью, а рану накрыл резиной. У всех таких кранков, как я, под бинтом была резина, а не марля с мазью. Под резиной рана не заживала. От этого и шел сильный запах гниения. Марлю с мазью возвращали на место, когда отправлялись на перевязку.

Но самое досадное – обнаружил, что слишком слаб для возмездия. Оказалось, оно требует сил, которых у меня нет. Это было открытием. Три года ненавистью клялись. Возмездие казалось не только желанным, облегчающим – обязательным. Без него не вернуть власть над собственной судьбой. Да что там! Дышать будет нельзя… И вот не могу выстрелить.