Моим подругам, кто в горе

и в радости – всегда рядом.

Сильные люди – это не те,

у которых все хорошо,

это те, у которых все хорошо,

несмотря ни на что.

Часть 1

За дверью раздавались звуки, похожие на артподготовку, в которой, по меньшей мере, участвовала установка «Земля – Воздух». Варвара не знала, как работает такая установка, и вообще была очень далека от армейских дел, хотя и была лейтенантом запаса, лейтенантом медслужбы. В коридоре продолжался грохот, то наращивая свою мощь, то заметно снижая. Варвара давно уже была знакома с методами уборки санитарками бесконечно огромного коридора их хирургического отделения. Здание клиники все-таки было построено в конце девятнадцатого века, построено крепко, мощно, короче, действительно на века. В самой ординаторской было пусто. Молодежь, в виде клинических ординаторов, чтобы пораньше удрать после дежурства, ни свет ни заря рванули по палатам, без зазрения совести, будили пациентов, настойчиво приглашая их на перевязки. За дверью, в коридоре продолжала активно грохотать пластиковыми принадлежностями для уборки санитарка, Марфа Васильевна. Марфа Васильевна – ну дали же родители имечко, небось, в детстве дразнили Марфуткой и Марфушечкой-душечкой, как в детском фильме. Сейчас не то что за глаза, а даже в помыслах никто не мог к ней так обратиться, так как, несмотря на занимаемую должность, она представляла собой величавую даму. Эта дама, именно дама неопределенного, но явно пенсионного возраста, имела монументальное телосложение и такой же характер. Для нее не существовало авторитетов, пожалуй, кроме самой Варвары, к которой, неизвестно почему, она питала определенную слабость и почти по-матерински ей покровительствовала. Все что нельзя было остальным, независимо от их статуса, пола и возраста, Варваре – «деточке» сходило с рук. Однажды главный врач, Альберт Альбертович, среди простых смертных АльАль, иногда – наш Капоне, но чаще всего слышалось наш аналь-аналь, забрел на их отделение во время генеральной уборки. Марфа Васильевна с видом разгневанного Посейдона всех гоняла шваброй по коридору. Пациенты, посетители, врачи вжимались в стену, и всем своим видом показывая, как это мучительно не уметь летать. АльАль шел по самой середине коридора, как обычно, не замечая никого и ничего вокруг, а за ним, по еще влажному полу, ровной цепочкой тянулись четкие черные следы. Санитарка встала в позу «Девушки с веслом» и голосом, способным перекрыть рев среднего размера водопада, гаркнула: «Стоять!». Встали все, и не только те, кто в это время был в коридоре, но и те, кто был в палатах и в ординаторской на другом конце коридора, кажется, даже настенные электронные часы, и те остановились. Главный замер, выкатив и до того слишком «выразительные» глаза.

– Это ты мне?! – Его шепот был, пожалуй, страшнее, чем громовой раскат Марфы Васильевны.

– Тебе, касатик, тебе, – пророкотал монумент, усиливая ударение на «тебе». Мало того, что на «ты», еще и «касатик». Менее подходящее обращение для главного просто нельзя было подобрать. Он был чрезвычайно высок и до невозможности худ, ко всему, редкие белесовато-рыжие волосы, несмотря на укладку, не прикрывали уже наметившиеся залысины, просвечивающие мерзким бледно – розовым цветом. Лицо с мелкими чертами, казалось, состояло из одних углов. Глубоко посаженые голубые водянистые глаза окружали красноватые веки без ресниц; тонкий с горбинкой нос и рот щель, с полным отсутствием губ, и скошенный, из-за неправильного прикуса, подбородок. Кожа белая до голубизны покрытая рыжими веснушками, была такая тонкая, что через нее просвечивала капиллярная сеть и казалось, если главный откроет широко рот или, не дай Бог, улыбнется, то она просто треснет по всему контуру лица. Поэтому «касатик» звучало не просто насмешкой, а уничижительной насмешкой.

– Как зовут?! – практически не открывая рта, спросил главный.

– Марфа Васильевна я, – бодро отрапортовала санитарка и вытянулась во фрунт, то есть выпрямилась во всю стать и выкатила вперед весьма внушительных размеров грудь. – А теперь, касатик, на ко, – и Марфа сунула главному швабру в руки, – вот те швабра, а вот те ведро, а вот позади тебя поле деятельности. Себя, мил человек, можете не уважать сколь вам это угодно, а вот труд других, уж соблаговолите… , и, несмотря на явные дефекты своего воспитания, опять же соблаговолите уважать женщин и людей старше вас по возрасту. И, выразившись столь высоким штилем, Марфа Васильевна, едва не сделав книксен, развернулась к нему спиной и царственно выплыла с отделения. Варвара была тогда невольным свидетелем происходящего и видела, как у АльАлыча лицо за долю секунды сменило все цвета радуги и остановилось на багрово-фиолетовом.

– Мы его сейчас потеряем, – прошептал стоявший рядом Степушка, ординатор первого года. Ситуацию тогда спас заведующий отделением: появившийся, как кот Бегемот, из неоткуда, он выхватил из рук окаменевшего, как соляной столб, главного врача швабру и тут же неизвестно куда с этой шваброй исчез. Марфа Васильевна вышла на работу в свою смену, через два дня, хотя ее никто уже не ждал. Более того, премию, которой приказом главного она была лишена за «нарушение трудовой дисциплины», ей вернули в двойном размере с благодарностью «за ударный труд». Приказ о наказании тихо отменили без каких-либо комментариев.

Воспоминания вызвали у Варвары улыбку, хотя после этого происшествия, свидетелем которого она стала, причем совершенно случайно, ее взаимоотношения с главным значительно ухудшились. Они, эти отношения, никогда не выходили за рамки деловых, но именно они как-то сразу и не сложились, причем с того самого момента, как АльАль занял руководящее кресло. И если до инцидента взаимоотношения уже были не ахти какие, то после и вовсе ушли в минус. То есть были заморозки, а здесь наступил просто ледниковый период.

Варвара не умела общаться с сильными мира сего, не умела заводить дружбу с нужными людьми, не умела, дожив уже до весьма зрелых лет, собой приторговывать. Нельзя сказать, что это тешило ее самолюбие, может быть, так, и было бы, если бы она была великим ученым или светилом в медицине, но не задалось…

Процесс самобичевания был прерван телефонным звонком. Если это приемный покой – убью всех, – мелькнула у нее кровожадная мысль. Часы показали семь утра, и до начала рабочего дня оставалось еще два часа. Минуту назад была надежда, что можно чуть передохнуть, рухнув на старый продавленный диван, который теперь показался таким недоступно уютным.

Ночь была тяжелой. Казалось, весь город решил именно в ее дежурство переломать себе руки, ноги, шеи, получить ножевые ранения во все возможные и невозможные места. Все дежурство в операционной, только и успевала перемыться и снова к столу. Ординаторы, так любившие с ней дежурить, сменяя друг друга, писали истории болезней. Один ассистировал во время операции, другой писал, затем смена позиций. Вроде и не праздник, и не выходной…

Телефон продолжал требовательно надрываться.

– Я умерла, – громко и внятно произнесла Варвара, испепеляя взглядом ненавистный аппарат. Пластиковому раритету советских времен было глубоко наплевать на эти взгляды. Почти за тридцать лет своего существования он и не такое видел и испытал, о чем свидетельствовали многочисленные пластыри и изоленты на его корпусе и трубке.

– Вторая хирургия, доктор …, – рявкнула в трубку Варвара и не успела закончить.

– Это не приемный, Варюш, не дергайся, – неестественно елейно защебетала трубка, – ты там еще жива?! Если минутка есть, может, по кофейку?!

У Варвары тяжело ухнуло сердце. На душе от нехорошего предчувствия вдруг стало темно, холодно и слякотно, как поздним вечером в ноябре.

Татьяна, гинеколог, дежурила сегодня вместе с ней. Их отделение тоже работало на ввоз. Гинекологи носились как ошпаренные, и как Татьяна практически не выходила из операционной. Но под утро вдруг резко наступило затишье, и в том, что она позвонила, не было ничего удивительного, кроме одного… Татьяна никогда не разговаривала таким приторно слащавым голосом, как будто была в чем-то виновата и заранее просила прощения.

– Варюш, чего молчишь? Или занята? Так я потом…, – голос так и напрашивался на ответ: «скажи потом, когда-нибудь потом, только не сегодня, не сейчас…».

– Нет, – внезапно осипшим голосом ответила Варвара, – я свободна, и у меня есть прекрасный кофе. Где встречаемся – мне к вам в ординаторскую подняться или… – Татьяна опять не дала ей закончить фразу.

– Я уже спускаюсь, – и в ее голосе прозвучали нотки покорности чему-то неприятному, но неотвратимому.

Татьяна была прекрасным врачом, и не только, она была еще очень доброй, деликатной и всегда полна оптимизма. Прекрасные качества для женщины, а особенно для гинеколога. Она была рада видеть всех, ну почти всех, и всегда, и эта радость практически всегда была искренней. Самые мерзопакостные личности, у которых во врагах ходил весь мир старались стать ей пусть не близким другом, но хотя бы хорошим приятелем. Всегда готовая помочь всему миру, она к себе близко никого не подпускала, мягко, но настойчиво отваживала тех, кто напрашивался к ней в гости или расспрашивал о семейной жизни. Периодически она носила обручальное кольцо, надевая его то на правую, то на левую руку, как будто не могла окончательно определиться с выбором. С домашними по телефону старалась разговаривать только в тех случаях, когда оставалась одна в ординаторской, а если кто-то в это время заходил в кабинет, разговор сразу заканчивала, даже на половине фразы.

Дверь приоткрылась и в проёме нарисовались пурпурные щеки Татьяны. Она по виду была типичная кустодиевская купчиха, шикарная и позитивная, но весила килограмм на двадцать меньше, чем красавица на известной картине.

– Ну что, хозяйка, стоишь, как памятник? Где фарфор? Где турка с кофе, наполняющая смыслом жизнь бедного гинеколога? Хорошо хоть я бутерброды с сыром принесла, а то сами голодаете и других морите.

– Мы не голодаем, – обиженно произнесла Варвара и достала из анналов своего стола вафельный тортик.

– Ну, понятно, – продолжала Татьяна, вместо японского фарфора, о существовании которого они обе, конечно, знали, но «кофию» из него никогда не пивали, расставляя дежурные чашки, выбирая среди них наиболее целые и чистые. Задача была практически невыполнимой, так как в их ординаторской одно напрочь исключало другое.

Наконец поиски увенчались, пусть сомнительным, но все же успехом. Была найдена пара разномастных, относительно чистых чашек, где трещины, конечно же, были, но зато отсутствовали сколы и, соответственно, не было явного риска порезаться во время потребления живительного напитка. Чайник призывно урчал – это вместо турки, а вместо зернового свежемолотого не самый плохой растворимый. Татьяна придирчиво рассматривала дату годности на коробке с тортиком и полувопросительно-полуутвердительно прокомментировала:

– Наверное, бабулька какая-нибудь угостила.

– Ага, – кивнула Варвара, – из пятой палаты, с переломом шейки бедра. А как ты догадалась?

– По дате изготовления. Срок годности истек неделю назад. – Татьяна разливала кипяток в чашки, поставив их, на всякий случай, на безопасное расстояние от себя и Варвары. Варвара удивленно наблюдала за ее манипуляциями.

– Ну, если у чашки трещина проникающая, а не поверхностная, то от кипятка чашка может лопнуть, а я не хочу из вашего отделения перейти в ожоговое. – Татьяна была горда собой. – А насчет бабушки совсем просто: они помнят войну, послевоенное время, застой и перестройку и поэтому все покупают про запас. Но все равно, такой торт годен к употреблению, там нет крема. Неделя – это не катастрофа для здоровья, а тем более для жизни.

Ни умолкая не на секунду, Татьяна покрошила весь торт на порционные кусочки, развернула бутерброды – оставив их на упаковочной фольге, так как спрашивать о наличии тарелок на фоне такого «чашечного изобилия» она посчитала верхом неприличия. И, забив рот куском вафельного торта, вдруг спросила: – Варь, у тебя коньяка нет?

– Здесь нет. – Варвара, до этого с недоумением наблюдавшая всю нездоровую суету при накрытии «поляны», теперь просто ушла в астрал. Вернул к действительности ее следующий вопрос Татьяны:

– А вообще что-нибудь такое эдакое, покрепче?

– В семь утра? Покрепче? – В голосе Варвары явно звучало сожаление о том, что она явно поторопилась вернуться в этот мир. – Можно, конечно, попробовать спирт выжать из стерильных одноразовых салфеток, а еще их, наверное, можно просто пожевать. Я, правда, никогда не пробовала, но какие наши годы…

Ответ Варвары произвел должное действие. Татьяна проглотила кусок и произнесла своим обычным голосом, без елея и какого-либо сюсюканья:

– Варь, ты бесплодна, то есть у тебя никогда не будет своих детей. Все результаты пришли еще вчера, все по нулям. Извини, перед дежурством не могла тебе все рассказать.

Варвара чуть прикрыла глаза, стараясь понять услышанное. Несколько слов, действие которых, наверное, можно было сравнить с ледяным душем, лавиной, которая накрыла ее какой-то страшной безысходной пустотой. Переспрашивать, выяснять, что именно не так и неужели ничего нельзя сделать, было незачем. Тот голос, который вынес окончательный вердикт, ни давал не малейшего шанса. Впрочем, разве она сама об этом не догадывалась?

У нее за плечами была пара романов. Один случайный, короткий, в котором она пыталась забыть свое недолгое замужество и позорный, с выворотом души наизнанку, развод. Потом, правда, был еще один роман, долгий и болезненный, именно тогда в ее душе что-то надломилось и «любовь», или как это там теперь называется, ей стала не интересна, а физиология, иногда пытающаяся напомнить о себе, была задавлена «ударной трудовой деятельностью». Но ведь все же было и замужество, и романтические отношения, и ничего…, беременности не было. Давно хотела обследоваться и боялась, боялась услышать именно эти слова, что ничего не может быть. Но, может, тогда, когда была моложе, еще что-то можно было исправить, а сейчас… Смешно. Пенсия не за горами. В этом возрасте люди с внуками гуляют, а тут проснулась! Здрасте, мы созрели для материнства…

– Варвара Семеновна, вам плохо? – дуэтом спросили ординаторы, испуганно прижавшись друг к другу. Татьяны уже в ординаторской не было. Она незаметно выскользнула за дверь и буквально растворилась в бесконечных коридорах старого здания клиники.

– Нет, коллеги, спасибо, все хорошо, – и в подтверждение своих слов она постаралась улыбнуться, чем, судя по лицам молодых врачей, еще больше их напугала. – Нет, действительно все хорошо. И вообще садитесь перекусите, а то сейчас налетят из дома «неуспевшиепозавтракать» и вам даже фольги от бутербродов не останется.

Больше приглашать не пришлось. Молодые, здоровые, голодные, далекие от проблем старшего поколения, да у них и своих с лихвой хватает, ринулись к столу, как будто от этого зависела жизнь всего человечества.

– А вы, Варвара Шеменовна, – с забитым ртом едва смог выговорить Степушка.

– Спасибо, Степан, я с Татьяной Григорьевной, с гинекологии перекусила, и еще там кофе, и чайник, наверно еще не остыл…, – Варвара как-то слишком быстро встала из-за стола. Молодые врачи дружно перестали жевать и с недоумением воззрились на нее. – Ешьте, ешьте, – вторая улыбка получилась более удачной, и дружное жевание тут же возобновилось.

Говорят, что человек не может ни о чем не думать. Теперь Варвара знала, что такое может быть. В голове было пусто, просто ни одной, даже самой захудалой мысли. Наверно, надо выйти в коридор и чуть проветриться, сейчас начнут все собираться на утреннюю конференцию в отделении, а затем общебольничная, и нельзя всех пугать своим видом. В конце концов, никто не умер, и не она первая, не она последняя. Ну, что ж, заведу еще одного кота, а лучше двух, и мы все вместе будем медленно стареть. А то пеленки, распашонки, детский сад, школа – одна головная боль…

И вдруг Варвара ясно, очень ясно почувствовала, что если сейчас она не выберет другую тактику мышленья, то все закончится банальными слезами, и не просто слезами, а реками, морями слез от жалости к себе, к своей собственной глупости и лени, которая не позволила все решить вовремя. Она широко распахнула дверь и почти выпала в еще сумрачный коридор. Марфа Васильевна стояла буквально в двух шагах от двери и всей своей позой просто излучала ожидание.