Глава 1. Ангельское время.

Мое детство было соткано из запахов и тепла. Я помню это время не как череду событий, а как густое, сладкое полотно, где главными красками были вкус парного молока на языке, бархатистость старого плюша под боком и звонкий смех, от которого дрожал воздух. Меня любили. Не просто кормили – пища была ритуалом, таинством, после которого живот натягивался, как барабан, и наваливалась блаженная тяжесть.

Меня нарекали ласковыми именами, чьи звуки липли к сердцу, как мед. Они поднимали меня высоко-высоко, к самому потолку, и тогда мир распахнулся – огромный, пестрый, гремящий. Я видел, как из черной бездны за окном рождались хрупкие звезды-снежинки и, совершая немыслимый путь, касались кончика моего носа, чтобы мгновенно растаять, не успев остудить горячую кожу. Это было волшебство, и оно было простым, как дыхание.

Во сне я бороздил бескрайние поля, гонялся за неуловимыми тенями, и из горла вырывались сдавленные кряхтения, бормотания погони. Мои близкие, эти добрые великаны, умилялись, и тогда сквозь дремоту я чувствовал, как большая, тяжёлая и невероятно нежная рука ложится мне на бока, прижимая к источнику тепла и покоя. Их мир был вертикальным и громким. Мой угол обзора открывал мне лес штанин, подолов, сапог. Паркет, оббитый багровыми досками, гудел под их шагами, как барабанная дробь. Их речь была водопадом странных, слитных звуков, где я ловил лишь знакомые интонации: одобрения, призыва, тревоги. Чтобы разобрать что-то, приходилось забираться на колени, упираться ухом в грудь говорившего и слушать, как голос рождается где-то глубоко внутри, превращаясь в убаюкивающую вибрацию.

Но была одна из них – Рыжая. Её запах был другим: солнечная пыль, ваниль и что-то острое, живое – её волосы. Она прижимала меня крепче всех, особенно когда небо раскалывалось синим треском, а ветер, сходя с ума, срывал черепицу с крыши. Тогда мы, укутанные одним колючим покрывалом, сидели в скрипучем кресле у окна и смотрели, как слёзы неба стекают по стеклу. Мы смотрели оттуда же на салюты, рвущие тьму алмазными ростками, и на тихий, бесконечный снегопад. Она брала меня с собой всегда. И я верил, что так будет вечно.

Ярче всего всплывает Рождественское утро на лесном пруду. Мир превратился в хрустальную шкатулку. Березы стояли в пушистых подвенечных платьях, ели, сгибаясь под тяжестью серебра, дремали, как седые стражи. Рябина, окаменевшая ото льда, была усыпана алыми сережками, и пухлые желтопузые синицы, будто живые самоцветы, жались на ее тонких ветвях, храня под крыльями искру жизни. Взрослые, эти обычно такие устойчивые великаны, дрожали, потирали ладони, но их щеки пылали румянцем, а глаза смеялись. Они бегали, падали в глубокий снег, и я вместе с ними. Как же я обожал плюхаться в него, чувствовать холодок, слышать приятный хруст под собой.

Потом был термос, из горлышка которого вырывался джинн теплого пара, и бабушкины пирожки. Их сок, такой темный и сладкий, капал на белый снег, оставляя рубиновые следы, которые потом склевывали доверчивые птицы. Мы катались с ледяной горки до темноты, пока отец не зажигал керосиновую лампу. Ее дрожащий свет оживлял гигантского снеговика, слепленного днем, и мы, уже уставшие, счастливые, водили вокруг него хоровод, наш вой сливался в гармоничную песнь.

Дорога домой в повозке, пахнущей сеном и старой кожей, была отдельным блаженством. Я высовывался за борт, и ветер, холодный и резкий, бил в лицо, выжимая слезы из глаз. Иногда я не выдерживал, выпрыгивал в хрустящее снежное поле и мчался вперед, опережая лошадь, разрезая пространство грудью, чувствуя, как каждая мышца поет от напряжения и свободы.

Конец ознакомительного фрагмента.