© Носатов В.И., 2024

© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2024

* * *

Глава I. Бухара. 1920 год

Гиссарская долина – благословенный край, вольготно раскинувшийся между Гиссарским хребтом и дальними отрогами Каратау. С седовласых вершин и от горной реки Кафирниган в долину даже в самые жаркие дни мягким влажным покрывалом опускалась живительная прохлада. И потому летом здесь не было такого пекла, как на равнине.

Испокон веков, благодаря водам Кафирнигана, долина славилась обильными травами заливных и высокогорных лугов, на которых паслись тучные стада гиссарских курдючных овец, самых крупных на Востоке. Ухоженные пашни, на которых выращивался хлопок и пшеница, цветущие сады и виноградники всегда привлекали внимание завистливых соседей, и эти благоденствующие земли переходили грозным завоевателям из рук в руки до тех пор, пока в долину не пришли воинственные тюрки – локайцы.

К середине ХIХ века кочевники-локайцы осели здесь окончательно. Возвели жилища, развели сады и виноградники, обзавелись отарами овец, но несмотря на это, они оставались воинами. Являясь ближайшими родичами мангытов, из которых происходили эмиры Бухары, многие локайцы предпочитали хозяйственной деятельности службу при дворе, стремясь стать нукерами или чиновниками эмира.

В отличие от живущих рядом с ними мирных земледельцев и скотоводов, локайцы с детства готовили своих сыновей к службе в эмирской армии в качестве воинов и телохранителей. Из них в эмирскую гвардию попадали лишь единицы. Уж очень тщательным был отбор. Локаец должен был метко стрелять, искусно владеть клинком, лихо скакать на лошади, быть сильным и выносливым, а главное – должен быть беспощадным к врагам и недоброжелателям повелителя.

Кроме силы, умения и сноровки воину, претендующему на службу при дворце эмира, необходимы были и деньги, чтобы выкупить у бухарских чиновников соответствующий чин. Если локаец не имел коня, необходимого вооружения, достаточного количества серебряных монет для мзды чиновникам, то путь в гвардию эмира был ему закрыт, оставалось только землепашествовать или пасти овец. И хотя существенного неравенства между локайцами и другими народностями в долине не было, разделение на бедных и богатых существовало даже среди кочевников.

С годами не нажившие себе богатства локайцы, следуя примеру местных горцев, спасающихся от непосильных эмирских повинностей и жадных сборщиков налогов в неприступных горных ущельях, непроходимыми тропами уходили подальше в горы. Они строили свои жилища в малодоступных местах, куда добраться можно было лишь с риском для жизни. Но это не спасало их. Пронырливые сборщики налогов угрозами и посулами находили проводников и с их помощью добирались до самых заоблачных поселений. Именем эмира они забирали последнее у покорных горцев, большую часть налогов присваивая себе.

В одном из таких высокогорных селений, в бедной семье кочевника Ибрагима, росли сыновья Фархад и Темир. Они вместе пасли овец местного богатея Ислам-бека.

Дом Ибрагима, слепленный из глины и плоских камней, одной своей стеной прислонился к огромному валуну, скатившемуся в незапамятные времена в неширокое межгорье из поднебесья. Двадцать лет назад, еще до падения хвостатой кометы, о которой известили ишаны и муллы, пугая безграмотный люд предстоящими бедствиями и лишениями, небольшая семья Ибрагима вместе с десятком других семей из долины поселилась в этой неширокой седловине, зажатой со всех сторон скалами. Новопоселенцам казалось, что они нашли самое подходящее для кишлака место, с богатыми пастбищами по берегу стремительно несущей свои воды горной речушки, разрезающей седловину на две части. Аксакалы назвали селение простым и звучным именем – Кохи-Саяд. В центре кишлака, на берегу шумной речки росла вековая развесистая ива, названная аксакалами Деревом Совета. В редкие праздничные дни и дни печали собирались под этим деревом все сельчане. В жаркие дни завсегдатаями здесь были старики, которые за чаем и мирными беседами коротали время. Иногда аксакалы обсуждали последние события, которые изредка доходили до кишлака из уст односельчан, спускавшихся по единственной, приткнувшейся к пропасти тропинке в долину. От ивы, окунающей свои узловатые, словно вены горца, корни в горный поток, вел неширокий, связывающий обе части кишлака деревянный мостик, с которого сельчане обычно черпали воду. На сухом, толстом сучке этого самого древнего в кишлаке дерева всегда висела толстая волосяная веревка с кожаным ведром на конце.

Взяв веревку, статный, крепкий подросток в поношенном, выгоревшем на солнце, но опрятном чекмене, перепоясанный потерявшим цвет красноватым с желтой вышивкой, поясным платком, ловко забросил ведро на самый стрежень бурлящей речушки и без особой натуги его вытянул. Перелив воду в глиняный кувшин, парень повесил ведро на сук, осторожно, чтобы не расплескать воду, поставил свою ношу на плечо и неторопливо зашагал к дому.

Попадающие навстречу сельчане с улыбкой смотрели ему вслед. Это и понятно, в семье их уважаемого односельчанина Ибрагима рос и раздавался в плечах красавец мужчина. Тонкие черты его смуглого, с пробивающимся румянцем лица явно выдавали благородное аравийское происхождение. И неудивительно – в кишлаке было немало потомков древних обитателей Мавераннахра, и Темир, так звали молодого пастуха, считал себя принадлежащим к этому древнему кочевому племени и искренне этим гордился.

Завидев идущих ему навстречу девушек, Темир ускорил шаг, но от быстрого хода вода начала плескаться через край, и ему ничего не оставалось делать, кроме того, как остановиться.

Одетые в цветастые платья из плотной домотканой материи, больше напоминающие длиннополые рубахи и блещущие всеми цветами радуги шаровары, девушки, с истинно горским изяществом держа кувшины на головах, гордо и грациозно шествовали к речке. Одна из них, черноокая Юлдыз, дочь соседа Касымхана, давно уже приглянулась Темиру. Даже простенькая одежда не могла скрыть ее природной красоты и изящества. Несмотря на юный возраст (Юлдыз только-только исполнилось двенадцать лет), в ней было много женственного – и не по летам развитая грудь, и изгиб стана, и округляющиеся бедра. Горящие на солнце огнем стеклянные бусы и сверкающие снежным холодом серебряные сережки создавали сияющий ореол вокруг ее тонкого одухотворенного лица, с огромными, бездонными словно колодцы голубыми глазами и чуть вздернутым носиком, обрамленного иссиня-черной гривой волос, ниспадающей на спину множеством тонких косичек. Поравнявшись с топчущимся в нерешительности Темиром, у которого предательски заполыхали уши, девушки, окинув его смешливым взглядом, чему-то звонко рассмеялись, словно огласив окрестности кишлака звоном серебряных колокольчиков.

Видя смущение Темира, Юлдыз, проходя мимо, громко, чтобы обязательно услышал парень, сказала своей подружке:

– Ой, вай, сестричка, ты только посмотри на этого джигита. Со своей робостью он так и будет таскать кухонную посуду на себе. А все потому, что у него нет жены, которая принесла бы ему кувшинчик воды.

От этих слов Темир готов был сквозь землю провалиться. Не найдя что ответить, он, расплескивая воду, помчался домой, подальше от этих насмешливых и острых на язык созданий…

Однажды жарким летним днем, когда караванные тропы, проходящие через высокогорные перевалы, стали проходимыми для людей, в кишлак неожиданно нагрянули сборщики налогов. Первым об этом оповестил сельчан кишлачный глашатай, хромоногий Турулбай, который, перебегая от одного дома к другому, кричал:

– Слушайте, люди, и не говорите, что не слышали! Собирайтесь у Дерева Советов. Чиновники великого эмира будут собирать налоги.

Пока народ собирался, два толстомордых сборщика налогов, расположившись в тени дерева на небольшом, выгоревшем на солнце ковре, не торопясь закусывали

Видя, что все мужчины кишлака в сборе, старший из чиновников эмира объявил:

– По приказу эмира, во имя Аллаха и Мухаммеда с жителей кишлака Кохи-Саяд будет взят налог за год вперед.

Люди молча, не ропща выслушали эту горькую весть. За многие века эмиры и беки с помощью служителей Ислама из некогда свободных землепашцев и скотоводов выпестовали послушных и безропотных рабов, о которых богатеи в буквальном смысле этого слова вытирали ноги. Даже здесь, вдали от городов и караванных путей, в самом поднебесье, чиновники эмира олицетворяли собой безмерную власть над телами и душами горцев.

Вышедший из толпы, уважаемый всеми аксакал Данияр, показывая какой-то документ с печатью, пытался доказать, что кишлак уже оплатил все налоги, но чиновник его грубо оборвал:

– Жалкий раб, ты должен слушать, что тебе скажут слуги эмира, и не должен высказывать нам свои ослиные мысли. А вы, рабы эмира, – обратился он к безмолвной толпе, – должны делать только то, что я вам прикажу!

Подозвав кишлачного аксакала, он приказал:

– Вызывай по одному.

Первым пред очи чиновников предстал глава большого семейства, отец Юлдыз, Касымхан.

– Чем будешь платить, деньгами или натурой?

– Откуда у меня деньги, господин!

– Сколько у тебя добра в загоне?

– Овцы в количестве десяти голов и корова с теленком, – низко поклонившись, глухо сказал Касымхан. – Все это принадлежит мне, Касымхану, жителю кишлака Кохи-Саяд, рабу эмира и бека.

– Именем эмира и Мухаммеда, пророка его, – торжественно объявил чиновник, – здесь будет взыскан налог с эмирского раба Касымхана. Так, – обратился он к своему помощнику, – пиши, от имеющегося в загоне скота в количестве десяти голов овец, коровы и теленка, взимается налог сагубордор, в размере двух овец и теленка.

Касымхан упал на колени и запричитал:

– О, Аллах, чем же я буду кормить зимой свое большое семейство?

– Нечего было девок плодить, – ухмыльнулся чиновник. – Продашь одну, вот и ртов поменьше будет. Если хочешь, то взамен твоей дочери, которая мне приглянется, я могу оставить тебе теленка? – осклабился он. – Решай, старик. Смотри, не продешеви, пока я добрый.

В это время к чиновнику подошел священнослужитель в длиннополых черных одеждах, который пришел вместе со сборщиками налогов. Подойдя к писарю, он пропищал:

– Запиши еще одну голову овцы.

Чиновник, словно это так и должно было быть, дописал еще одну голову.

– За что? – в отчаянии взвыл Касымхан.

– Вах, вах, какой ты нехороший человек. Неужели ты, сын осла, не узнаешь меня? Ты, наверное, забыл, что имаму мечети по закону полагается десятая часть.

Пастух, опустив руки, в отчаянии вглядывался в глаза окружавших его сельчан, ища поддержки, но в напряженных, перекошенных горем лицах был виден только животный, всеохватывающий страх.

Оставшийся скот в свою очередь был разделен по закону на пять частей. Одного барана записали за казной, а остальными чиновник облагодетельствовал убитого горем пастуха.

Весь день сборщики налогов взимали с жителей дань «по справедливости». Весь день над кишлаком стоял вой и плач женщин.

Выросшие вдали от чиновников и эмирских нукеров сыновья Ибрагима не были похожи на своего отца, забитого нищетой пастуха, давно забывшего свои тюркские корни. Темир и его старший брат Фархад ни за что бы не потерпели над собой такого обращения, какое позволяли себе прибывшие от эмира чиновники. К своей радости, Ибрагим накануне отправил сыновей в горы, на заготовку корма для их немногочисленного стада.

Когда через несколько дней Темир и Фархад спустились в кишлак, сборщиков налогов в кишлаке уже не было, они возвратились в Бухару. Вслед за ними пастухи угнали многочисленную отару овец и небольшое стадо коров и телят.

Узнав, что эмирские чиновники, производя внеочередной сбор налогов, ополовинили и их стадо, Темир, сверкая глазами от негодования, воскликнул:

– Я бы не позволил так издеваться над собой!

– Мальчик мой, не гневи Аллаха, ибо гнев божий ждет тебя лишь на небе, – смиренно произнес мудрые слова старый Ибрагим. – Не гневи эмира и его подручных, ибо гнев их скоротечен и страшен, он может оборвать твою жизнь в любой момент.

– Чем жить в рабской преданности, лучше умереть! – воскликнул гневно Темир. Никто тогда и помыслить не мог, что этому юношескому девизу он останется верен всю свою жизнь.

– Весь в деда! – с гордостью произнес Ибрагим, обнимая сына. – Твой дед Мухамед-бек был хоть и не богатым, но смелым и гордым человеком. Он не раз ходил, под знаменем эмира, в военные походы, но так и не разбогател. Самую большую ценность, которую он четверть века назад привез из похода, была твоя мать, Джамиля-кызы. Я не рассказывал раньше тебе об этом. Помни, что твоя мать – дочь туркменского вождя, была добыта дедом во время набега на афганское селение. Нас поженили. Но недолго прожили мы вместе, после того, как ты родился, она умерла. Да приблизит Аллах к себе ее добрую душу.

– Я похож на нее?

– Да! Ты – копия матери!

– Как ты думаешь, отец, я могу понравиться девушке? – неожиданно для себя спросил Темир, покраснев до кончиков ушей.

– Мать твоя была настоящей красавицей. А раз ты весь в нее, значит, тоже не кетменем сделан. А чего это ты об этом спрашиваешь?

– Да-а-а так… – замялся вдруг Темир.

– Вах, вах, мой мальчик, неужели ты уже присмотрел себе черноокую горянку?

– Да, отец, – еще больше смущаясь, промолвил парень.

– И кто же это?

– Юлдыз!

– Юлдыз. – Ибрагим задумался. – Дочь Касымхана, что ли?

– Да, отец!

– Но она же еще почти ребенок, – удивился Ибрагим.

– Но я же не тороплюсь, – деловито ответил Темир, – по обычаю, сначала Фархада надо женить.

– Да! Ты прав. Только нашему Фархаду никто из кишлачных красавиц почему-то не нравится. Смотри, если все будешь делать по обычаю, можешь так в женихах и остаться.

– Не бойся, отец, я своей птицы счастья не упущу, – искренне пообещал юноша.

Это был последний откровенный разговор Темира с отцом. Поздней осенью, которая в высокогорье была особенно снежной, отец вместе с Фархадом, перегоняя на зимние пастбища отару Ислам-бека, попали в буран и погибли.

Темир узнал о смерти отца и старшего брата лишь когда в кишлак нагрянули нукеры Ислам-бека, которые, рассказав ему печальную весть, потребовали возмещения убытков от пропавших в буране хозяйских овец.

Из десяти голов, оставшихся в загоне после набега эмирских сборщиков налога, нукеры оставили сироте лишь двух годовалых ягнят.

Когда Темир попытался протестовать, нукеры просто выпороли его, как неразумного щенка, и бросили посреди двора. Привлеченные на шум и крики селяне, столпившиеся у дувала, только с сожалением цокали языками и вздыхали, не решаясь даже заикнуться в защиту сироты.

Только кишлачный кузнец, богатырь Курбан, поднял юношу на руки и, не обращая внимания на косые взгляды нукеров, отнес его в свою кузницу. На пороге их встретил сын кузнеца Худайберды. Он, сообразив, в чем дело, постелил на верстак кошму. Уложив Темира на живот, кузнец сразу же отправил сына за ишаном Базарбаем, который изредка наведывался в высокогорный кишлак, чтобы еще и еще раз напомнить горцам о величие Аллаха и необходимости своевременной уплаты налога священнослужителям. Во время таких визитов он, при необходимости, врачевал людей и животных.

Прежде чем осмотреть иссеченную плетками спину юноши, Базарбай потребовал оплаты.

– Аллах просто не примет моей врачевательной молитвы, если я не положу на алтарь таньгу, – заявил он.

И только когда Курбан, вынув из кушака черный от сажи кожаный кошель, в которой хранил деньги, отсчитал требуемое, ишан приступил к священнодействию.

То и дело взывая к Аллаху, он руками делал над телом сироты какие-то непонятные пассы. Потом неожиданно начал кружиться вокруг наковальни, то поднимая, то опуская руки до тех пор, пока в изнеможении не рухнул на утрамбованный глиняный пол и затих. Придя в себя, он встал, отряхнулся и, пожелав лежащему без сознания сироте скорого выздоровления, скрылся за дверью.

– Худайберды, принеси мазь, что отдал нам в оплату за подковы для своего ослика собиратель трав Нияз, – сказал кузнец, дождавшись, пока шаги лекаря затихнут вдали.

Худайберды, отдернув полог, зашел в комнатушку, служащую отцу и сыну спальней и, покопавшись там недолго, принес небольшую склянку, наполовину заполненную резко пахнущей мутной тягучей жидкостью.