©Капустина В., текст, 2012.

©«Геликон Плюс», макет, 2012.

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Намотало

У художника Козлова была история про девочку Тамару. Она рассказывалась обычно ни к селу ни к городу, на ровном месте, вдруг, при минимальном алкогольном опьянении. Чаще наедине, но охвачены были почти все знакомые. Откуда, спрашивается, мне известно, что почти все, если чаще наедине? Да потому что знакомые Козлова между собой общались, дамы особенно. В основном не те, с которыми у Козлова было «вон чего», как выражается Вера, а те, которые «просто чаю попить». И тех и других, подозреваю, было немало. Но насчёт тех, с которыми «вон чего», у Козлова всегда было строго: он предпочитал их друг с другом не знакомить. Две бывшие жены и нынешняя любовница за одним столом – мизансцена не для Козлова. Старомодный человек, хоть и не старый. А мы, которые «просто чаю попить», – мы, конечно, общались.

История простая. Я вообще сначала думала, что на нас действует исключительно артистичность исполнения. Итак, в молодые годы художник Козлов подрабатывал в типографии, на каком-то там станке. Тот же станок обслуживала Тамара. Уж не знаю, как они делили между собой один несчастный станок, только Козлов считался Тамариным начальником. Дело в том, что Тамара эта всё время плакала. У неё была такая конституция: на любое прикосновение, не то что тычок, окружающей действительности она отвечала слезотечением. От чего под глазами, вероятно, припухало, а на нежных щеках не просыхали слёзные дорожки. Это совершенно не портит в двадцать лет. Да, по-моему, и в шестьдесят не портит. Я считаю, что людям вообще идёт плакать. Надо больше плакать, хотя бы для того, чтобы чаще слышать фразу «не надо плакать». Прекраснее слов я не знаю. Козлову, должно быть, частенько приходилось говорить их Тамаре, а это, согласитесь, для мужчины тяжёлый труд. Для мужского речевого аппарата некоторые сочетания звуков невероятно сложны, например «бедная» или, скажем, «прости»… Тамара отказывалась носить на работе комбинезон, якобы потому, что он ей велик на два размера, а на самом деле, потому что стеснялась недостатков своей фигуры, и ходила в чёрном рабочем халатике. Станок попался хищный и цепкий: как ухватит Тамару за полу халатика – и ну наматывать её (полу) на какой-то там свой вал! Девочка, естественно, плакала и кричала, хотя и вполголоса:

– Алексей Иваныч, меня опять намотало!

И Козлов отбивал её у злобного агрегата. Пожрать Тамару целиком и напитаться её слезами станку так и не удалось. Она вскоре уволилась. Это первая часть.

Далее. Года через три идёт художник Козлов по городу, где-то, кажется, недалеко от Таврического сада. Вдруг воздух влажнеет и свежеет и слышатся очень знакомые звуки: это Тамара идёт навстречу и плачет.

– Тамара! – говорит Козлов. – Куда тебя опять намотало?

Далее. Ещё года через три Козлов встречает Тамару с молодым человеком, и молодой человек – ничего себе, но тоже, такое впечатление, что глаза у него на мокром месте. Всё! Трёхчастная композиция: станок, Таврический сад, молодой человек. Триптих.

Козлов вовсе не склонен наговаривать пластинки. Он вообще редко возвращается к однажды сказанному. Это даже раздражает. Например, поговорили вы с ним о Дега и остались недовольны друг другом. Ты к следующему разу и аргументов припасёшь, и несколько сложноподчинённых предложений правильно выстроишь, приходишь – а поезд ушёл: больше никто с тобой о Дега разговаривать не станет, уже не интересно. Я думаю, Козлов очень быстро тот разговор забывал, ронял из памяти, терял, и терять было не жалко. Ему вообще ничего было не жалко. Придёшь – чаю нальёт и сахара не пожалеет, и как дела расспросит. Не придёшь больше никогда – тоже не страшно. Если, конечно, он же успел ознакомить тебя со своим триптихом. Мне даже стало казаться, что у Козлова так много знакомых именно для того, чтобы как можно больше людей на земле знало о слезоточивой Тамаре. Чтобы образ её запечатлелся в их сознании.

В других своих историях художник Козлов практически не повторялся. Ася слушала про то, как он готовит луковый суп. Вера – про то, как он однажды случайно встретил Новый год на Дворцовой площади, уснув под Александрийским столпом, а вторая жена в это время ждала его дома. Соня знала всё о карнавале в Гаване, где Козлову лично помахал рукой Фидель Кастро, но зато о луковом супе и не слыхивала.

Получилось так, что совершенно посторонняя плакса стала занимать в нашей жизни непропорционально большое место. Ася призналась, что часто пытается себе представить, как Тамара выглядит сейчас. Жалкое зрелище! Вера, посмеиваясь, сказала, что даже во сне её видела однажды: тощая, кривоногая, глаза красные, как у кролика. Пока мы вибрировали, у Козлова как раз наметилась выставка в Англии. Я представила себе, как он перерезает ленточку, пританцовывая от нетерпения, и вот уже говорит на неизвестно откуда взявшемся у него английском:

– Ladies and gentlemen, once there was a girl named Tamara…

У Аси недавно умерла бабушка. Козлов нёс гроб, хотя с бабушкой раньше знаком не был. Но зарёванной Асе только пожал руку, как мужчине. Веру обокрали в автобусе: вытащили всю зарплату вместе с красивеньким кошелёчком. Козлов тут же отдал Вере имевшиеся у него 700 рублей, и… И всё!!! Совершенно ясно, что ни о похоронах, ни о краже, ни об Асиных слезах, ни о Вериных Козлов никогда никому рассказывать не будет.

Несмотря на такой вот невыносимый характер, знакомые у Козлова не переводились. Были такие, которые нарочно звонили ему в день, скажем, именин (своих, а не Козлова) только для того, чтобы Козлов их поздравил. Мы с верой, правда, до такого не доходили, но Асе и Соне случалось. Соня вообще чуть не ушла от нас. В призрачный и таинственный клан женщин, с которыми «вон чего». Случись это – я бы и рассказать ничего не смогла, потому что Соня сделалась бы недоступна и не поведала бы нам о картине. Но Соня осталась с нами, что, правда, тяжело переживает. Она вообще впечатлительная и тоже, должно быть, всё плакала бы, если бы не играла вместо этого на флейте в симфоническом оркестре. Выплакавшись в пяти-шести концертах, Соня всё-таки рассказала, как было дело.

Сидят они с Козловым у него в мастерской и пьют чай. И не только чай. Что уже настораживает. И рука Козлова тянется к руке Сони, а рука Сони – к руке Козлова, и обоим, как всегда в таких случаях, почему-то кажется, что нужно что-то сказать, кроме «вот такие дела…», и Соня, углядев на стене пасмурное пятно (не так часто Козлов работает темперой), говорит, дура:

– А это… что такое?

Естественно, втайне надеется, что отвечать ей на этот глупый вопрос не станут, а только поднимутся со стула, и, значит, проклятый круглый столик – больше не помеха, ну и так далее. Козлов сначала всё так и делает, то есть встаёт и движется к Соне и одновременно к картине. Но в какой-то момент Соня понимает, что всё-таки больше к последней. И он задумчиво на неё смотрит (не на Соню) и начинает подробно отвечать на заданный вопрос. И вовсе не потому, что он самовлюблённый мазила, предпочитающий мёртвый, но свой холст живой, но пока чужой Соне. Это бы ещё ладно! Но Козлов, как утверждает Соня, говорит о картине с той же интонацией (о, тут ей можно верить, флейтистка, слух абсолютный), с какой говорил о слезливой Тамаре. То есть, сам не понимаю, зачем говорю, но не могу удержаться – и говорю.

Потом звонит телефон: именины у кого-то случились или ещё что, и пока Козлов разговаривает, Соня, естественно, смотрит на картину, и, скорее всего, сквозь слёзы обиды. Ну а когда трубка повешена, то, глядишь – Козлов уже опять сидит, да и Соня тоже, и между ними торчит этот пузатый самодовольный столик, который все мы так ненавидим.

Картина называется «Свадьба», и всем нам, завсегдатаям, она, разумеется, знакома. На мой взгляд там изображено вот что: деревья где-то в окрестностях, например, Сухуми (ну, Абхазия не Абхазия, а что-то общегрузинское чувствуется), сумерки, не то раннее утро, не то поздний вечер, но скорее утро, из-за деревьев к вам выходят невеста в белом кисейном коконе и жених в чёрном смокинге. На заднем плане – ещё люди. Многие в чёрном. Да, конечно, сумерки – необыкновенного синего цвета. Да, вы почти обоняете запах хвои и, возможно, лимона, и слышите абсолютную тишину. Но и всё! На мой взгляд, у Козлова есть работы и получше.

Но Соня-то утверждает, что и деревья, и воздух, и белый кокон невесты, и сама невеста, и жених, – всё это на картине плачет. Плачет о чём-то невозможном, не состоявшемся, вернее, состоявшемся, но не нашедшем себе никакого выражения, не оставившем после себя никакого следа. Да, всё молчит и плачет о невозможности высказаться. Но не будем же забывать, что сама Соня смотрела на картину сквозь слёзы, хотя она это категорически отрицает.

Соня страдает, бедная. Кидает её из стороны в сторону. То скажет, что взглянув на картину, всё поняла и надежды никакой нет, то твердит, что это досадное недоразумение, что дело в телефонном звонке, в столике… В короткой «Памятке оставленным и несчастливо влюблённым», которую я непременно как-нибудь напишу, потому что очень хочу помочь этим несчастным, у которых в душе ад и скрежет, в первом её пункте, будет написано: «Даже мысли не допускайте о том, что ваш предмет тоже хоть немного о вас скучает! Эта мысль истерзает вас, заставит совершать жалкие поступки, пытаться «всё исправить», и, в конце концов, вы сойдёте с ума от отвращения к себе, и ничего не исправите». А ещё там будет пункт: «Никому не рассказывайте главного. Оно – главное – со стороны всегда выглядит глуповатым, оно будет сопротивляться, а вы – исступлённо пробовать и пробовать…». Но Соне уже никакая памятка не впрок. Её схватило и намотало: как начнёт вдруг о картине «Свадьба»! Ни к селу ни к городу, на ровном месте, совершенно посторонним людям…