1

И всё-таки меня схватили. Но сейчас лучше – в тюрьму, чем в подвалы Замка Верховного Правителя.

Как любого старика-бродягу, меня приговорили без суда и следствия к каторжным работам. Я хорошо знал, что это за работы, ведь в своё время сам писал все законы, все программы… Это было частью моего прошлого, и вот сейчас я сам попался в свой капкан – капкан «избавления от бедности и старости».

Меня определили в бригаду, которая была направлена разгребать остатки ушедшей цивилизации. Мы с утра до ночи таскали, складывали, сжигали, плавили и снова таскали. Попадались и огромные статуи бывших вождей, великих и выдающихся личностей, на чём держалась прошлая цивилизация (вся её история с почитанием и чествованием героев) теперь должна стать опорой нового мира – каркасом для новых зданий.

Надзиратели обращались с нами, как с мусором. Мы и были мусором. Политическим отбросом прошлого. Надзиратели били стариков дубинами, кричали, оскорбляли. И все мои «сокамерники» смиренно принимали такое положение вещей – они и сами считали себя мусором.

Уже месяц я жил на этой свалке. Отчаянием наполнялось моё сердце: сбежать не представлялось никакой возможности. Днём нас охраняли, а ночью… в ужин каторжникам подливали снотворное, сопротивляться которому после тяжелого трудового дня просто не было сил. О том, что на ночь нас усыпляют, пожалуй, знал только я. И надзиратели.

Но судьба, в которую я никогда не верил, всё же преподнесла мне подарок. Однажды я оступился и упал. Подбежал охранник, бил меня палкой, крича что-то о моей бездарности и тупости. А я радовался: среди хлама рос кедр. Когда охраннику надоело измываться надо мною, я, собрав все силы, с предельной осторожностью, чтоб никто не видел, вырвал росток и спрятал под рубашку.

Теперь надо действовать. И быстро, пока из хвоинок не вышел весь сок – это было единственное средство, ослабляющее действие снотворного. Сегодня. Именно сегодня ночью. Но, если я убегу один, возникнут подозрения, меня могут вычислить. Дозы хватит на десятерых… но кто из верных граждан нового мира решится на побег? Выбрать было нелегко. Жизненная сила, а главное, желание жить оставило здесь всех. Я дал заваренную в кипятке хвою девятерым. Но и из них уйти согласилось со мною лишь двое – и мы ушли в ночь. Один решил отправиться в глубь континента, попытать счастья в отшельничестве в лесах. Второй, Ги, пошёл со мною.

Я должен был вернуться домой. За 8 лет странствий я понял, что натворил. И был обязан исправить. Ги счел необходимым помочь мне.

С Ги мы сдружились, если так можно назвать редкие, опасливо брошенные слова каторжников друг другу, с первого дня на свалке. Ги тогда нашел бронзовый бюст и крикнул мне: «Помоги–ка! Слишком большой ай–да сукин сын». Я настороженно взглянул на него. Мы оба осознали, что поняли друг друга. У Ги была абсолютно седая борода, длинные седые волосы, пышные седые брови. Но лицо – светлое и почти без морщин, а глаза сияли яркими огоньками жизни.

2

Рано утром мы были уже в городе, пробираясь закоулками, задворками добрались до моего дома.

Ги присвистнул:

– Ого!.. Да, ты, пожалуй, был действительно важной шишкой. Такая вилла. Это точно твой дом? Ты не спятил?

Я улыбнулся, похлопал друга по спине:

– Идём! Скоро станет совсем светло.

В доме, конечно, все спали. Сейчас здесь жила только моя дочь. Её сын давно уехал, а мужа достойной даме было иметь не положено. Только любовника и максимум на 2 месяца.

Все и началось тогда… 8 лет назад, когда моя дочь полюбила. Эту дикость – любовь – наше общество давно уже пережило. Когда я был еще простым профессором биохимии, были описаны процессы в организме, вызывающие привязанность. Сначала мы лечили людей от этого недуга, мешающего нормально функционировать Новому гражданину. А вскоре достигли возможности на генетическом уровне искоренить эту проблему.

8 лет назад я был Первым советником Великого Правителя. И моя дочь влюбилась. Дикость. Анахронизм. Нелепость. Бесстыдство.

Мы жили в одном доме, но я не замечал её недуг. У Миланы уже был взрослый сын, который учился в Университете. А она привела в дом бродягу, всё ещё юного, но отказавшегося от приёма пилюль от дряхления. Таких было немного – глупо отказываться от вечной жизни. Мы их считали сумасшедшими. Они называли себя «натуралами».

Три месяца бродяга жил в нашем доме, и в высоких кругах стали поговаривать о недостойном поведении дочери достойного человека. Как-то вечером я вернулся домой к ужину, что бывало крайне редко в те времена. Милана и юноша сидели за столом, тихо журчала их беседа, она ласково и нежно смотрела на своего избранника. После ужина я пригласил мальчишку к себе в кабинет и велел уехать. Из моего дома. Из жизни моей дочери. Он пытался что-то сказать, но я не счёл нужным слушать его. Он хотел проститься с Миланой. Я запретил. И он ушёл.

– А где же… – она растерянно опустилась в кресло в гостиной перед вечерним чаем.

– Он ушёл, – резко ответил я.

– Куда?

– Это его дело. Меня не интересует.

Она пристально посмотрела на меня:

– Что же ты наделал, отец? Ты выгнал его?

– Да. Он загостился непристойно долго.

– Он был не просто гостем.

– И в этом тоже причина его ухода. Ему пора.

– Кто так решил?

– Так решил я. Тебе этого мало?

– Отнюдь… Слишком много.

– Оставь. Ты сама всё прекрасно понимаешь. Твои проекты стоят на месте. Тебе стало всё безразлично. Это болезнь, Милана. И лучший способ выздороветь – избавиться от источника. Через пару дней ты будешь благодарить меня. Я уверен.

А через неделю она слегла. По-настоящему. Так не болел уже давно никто. Тройка лучших докторов не знала, что делать.

В нашем доме почти тридцать лет работала Тилла, стареющая дама, ещё из тех людей, над рождением которых не работали генетики, а пилюли, хоть и продлили ей жизнь до 253 лет, но не спасли от мелких морщин и седеющих волос. На третий день болезни дочери Тилла сказала мне:

– Я знаю, милорд, что за хворь у вашей дочери.

– Говори, – кивнул я.

– Это тоска.

– Тоска? – переспросил я. – Что это?

– Она печалится в разлуке с любимым.

В ту ночь я долго не мог уснуть. Пытался что-то писать, работать, но в мыслях пульсировали три слова: тоска, печаль, любимый. Эти слова заразили меня. И утром я сказал дочь, что найду юношу, и мы вернёмся. Лишь через год скитаний я понял, что те три слова не заразили мой разум, а пробудили мою душу.

3

В доме все спали. Мы с Ги вошли и тихо пробрались на второй этаж. Я спрятал Ги в кабинете – за долгие годы моего отсутствия здесь скопилось очень много пыли, но это была единственная комната в доме, куда, без моего ведома, не мог войти никто – а сам отправился в спальню Миланы.

– Тихо, дочь, не бойся, – прошептал я, присаживаясь к ней на кровать и поглаживая её по голове.

Милана села, потянулась, потёрла глаза, взяла мою руку, погладила.

– Ты вернулся. Как же долго тебя не было…

– Долго… Прости, мне нечем тебя порадовать. Я не привёл Лео. Но я знаю, где он. И он ждёт тебя.

– Это… хорошая новость. Но ты… что же ты натворил?

– Об этом потом. Нас двое, со мною мой друг, Ги. Мы будем в кабинете. Утром встанешь… К тебе всё также по утрам приходит одна Тилла?

– Да.

– Только ей, слышишь, только ей скажешь, что я вернулся. И так, чтоб никто не заметил придёте к нам.

– Хорошо.

– Будь аккуратнее, Лана. Это всё очень серьёзно. И… опасно.

– Я поняла.

Поцеловав дочь в темечко с запутанными и теплыми волосами, я вернулся в кабинет. Ги уже спал на диване, я устроился в кресле и тоже задремал.

Проснулся я от того, что Ги тряс меня за плечо.

– Что случилось? – спросил я.

– У двери кто-то стоит. Пару раз тихо стучали. Ты не слышал?

– Нет, – я потянулся. Как же хорошо я уснул.

Я встал и открыл дверь. Там, в тишине коридора, стояли Тилла и Лана. Войдя в кабинет, Лана обняла меня и долго не отпускала.

– А я уж начала думать, что девочке всё приснилось, – улыбнулась Тилла.

Я познакомил Ги с Ланой и Тиллой и предложил сесть.

– Слушайте. Скоро нас начнут икать. Скорее всего догадаются, что это именно я совершил побег с каторги. Будем надеяться, что им и в голову не придёт, что я мог вот так просто заявиться в свой собственный дом… Это и хорошо. Тилла, скажи, что ждёшь к обеду родственников: брата и сестру.

– И сестру? – переспросила Тилла.

– Да. Ги никто не узнает, а вот меня, сами понимаете. Тилла, принеси, пожалуйста, мне свою одежду: платье, платок – всё, что сочтёшь нужным для маскировки. И желательно прямо сейчас, – я посмотрел на часы. – Ведь всё по–прежнему? Общий завтрак слуг с 10 до 11 после завтрака господ?

– Да, всё по–прежнему.

– Тогда поторопись, пожалуйста, – и Тилла выскользнула за дверь.

– Что ты натворил, отец? И что ты задумал? Мне страшно за тебя.

– Не бойся. Ничего я не натворил… Нет, натворил, но очень давно – лет 200 назад. Теперь исправляю. Пытаюсь.

Я зашел в свою гардеробную, нашёл простую, немного старую, но вполне приличную одежду – в ней я любил повозиться в своей розовой оранжерее. Возвращаясь в кабинет, у лестницы я встретил Тиллу, вопросительно посмотрел на её пустые руки.

– Простите, милорд, но мне пришлось надеть одежду, предназначенную Вам, иначе меня увидели бы с ней.

– Ты молодец, Тилла. А теперь, дамы ступайте. Вы и так опаздываете к завтраку.

4

Через час мы брели по саду в дальнюю калитку, чтоб выбраться на площадь, побродить часа два и вернуться в дом как родственники Тиллы.

Всё сложилось благополучно, и за обедом мой «брат» Ги уже рассказывал домочадцам нашу историю. Мне пришлось стать немой сестрой – мой баритон никак не хотел походить на женский голос. Добрая хозяйка Милана позволила нам остаться в доме помогать по хозяйству. И мне было поручено ухаживать за розами.

– Как хорошо, – говорила она, по–моему, слишком возбуждённо, – что вы приехали, и что Вы умеете ухаживать за розами. Мой отец, да будет он славен на века, никого не подпускал к ним. Но его давно нет, а мы никак не могли подыскать подходящего специалиста.

Весь оставшийся день я приводил в порядок розарий – он был действительно в запустении. Многие сорта погибли, лишь куст шиповника разросся, цвёл, пьяня невероятным ароматом. Шиповник, дикая роза, не подвергавшаяся генетическим модификациям. Лишь он цвёл.