И говорят, что кончился этот разговор так: Пастернак сказал: «Иосиф Виссарионович, я хотел бы с вами о многом, о многом поговорить». «О чем же?» – спросил Сталин. «О жизни и смерти», – [ответил] Пастернак. Сталин повесил трубку (смеется). После этого Пастернака прекратили печатать. Прекратили печатать его новые стихи, он был объявлен формалистом, но жить ему давали, он неплохо зарабатывал, все время переводил, он сделал новый перевод Шекспира, потом переводил «Гамлета»… За ним сохранили его дачу, он всячески помогал своим друзьям, но был забытым, полузабытым, его очень хорошо знала интеллигенция, но народ его совсем уже забыл. В пятьдесят шестом году стали появляться его новые стихи, никто еще не знал, что это стихи из романа «Доктор Живаго», никто не знал, что существует этот роман. Стихи были удивительные, потом появились оригинальные стихи. Надо сказать, что Пастернак отличался тем, что он невероятно долго сохранил молодость. Если вы возьмете снимки разных лет, то увидите, что на некоторых снимках он выглядит просто юношей двадцатидвухлетним, а ему сорок лет. Он все время молодым выглядел, это какая-то странность его. Он был, конечно, гений, в общем, не нормальный человек – особый, избранный. Вот взять, например, его стихи, которые он написал в пятьдесят шестом году, из книги «Когда разгуляется», тут есть цитата из Марселя Пруста: «Книга – это большое кладбище, где на многих плитах нельзя уже прочесть стертые имена». Но за этим эпиграфом идут стихи, как будто их писал молодой человек, а ему уже шестьдесят шесть.