Бесспорно, что произведения Вальтера Скотта имели большое значение, как для его современников, так и для потомков. Наследие «Шотландского чародея» рождалось уже в XIX веке, а слава, пусть и слегка померкшая, остается неувядающей даже столетия спустя. Впрочем, сам автор за славой и не гнался, нашего брата рецензента не жаловал: «главная цель рецензий, как правило, - продемонстрировать способность их авторов вымучивать критические суждения»; а свои труды называл: «пустым времяпрепровождением, вроде игры в мячик...». Хорошенький, однако «мячик» вышел у обитателя Абботсфорда не правда ли? Впрочем, вышесказанное я привел всего лишь одной цели ради – показать сколь ревностно и безразлично, субъективно и объективно, критично и беспристрастно Скотт относился к своему творчеству...
Можно, конечно, сказать, что «Великий инкогнито» богат причудами и противоречиями и это, как будто все нам объясняет. Но, думается мне, что для Вальтера Скотта всегда было важно личностное отношение к произведению: «Все жанры допустимы кроме скучного»; и неважно даже если это скучное написал ты сам. К целому ряду своих произведений Скотт относился неоднозначно, если не сказать критично. Так свою знаменитую «Ламмермурскую невесту» «Шотландский чародей» называл произведением: «столь же несообразным, сколь и объемистым»; а уж о «Чёрном карлике» и вовсе отзывался, как о нечто «уродливом и непропорциональном». Негативные эпитеты не всегда шли вкупе с читательской оценкой, но ведь и она была столь же субъективной тогда, какой является и сейчас, а значит то, что понравилось одному не факт, что зацепит другого. Однако «Монастырь», кажется, разочаровал абсолютно всех, от общественности: «Этот роман - из числа худших у Скотта...»; до самого автора, который в новом переиздании 1830 года даже разразился витиеватым предисловием служащим, кажется, исключительно одной целью – оправдаться перед читающей публикой: «автор не слишком удачно..., стремится снять с себя обвинение..., самонадеянно полагал..., существенным недостатком романа». «Монастырь» и впрямь произведение неоднозначное, и в год своего выхода(1820) заслужил весьма нелестное мнение у рецензентов: «скучный сюжет, тяжелый стиль, банальные характеры и неправдоподобная интрига»; что безусловно не могло не ударить по творческому самолюбию автора, который мог сколько угодно храбриться и указывать на незначительность своего труда, не прекращая при этом творчества и отстаивая его в исконном виде. Ведь даже тот же «Монастырь» был переиздан фактически в оригинальном своем варианте, автор ограничился лишь уже упомянутым предисловием и обилием примечаний, где как бы поясняет те вещи, что могли вызвать недоумение публики, но не меняя их ей в угоду: «У меня было большое желание изъять эти места из романа, но честнее будет, если я объясню, почему так получилось». Конечно, десятилетний разрыв ничто и автора легко бы поймали на стремление пойти у публики на поводу. Но думается мне, что если это и было одной из причин, то далеко не самой значительной, уж скорее Скоттом двигало то, что он сам метко выразил в предисловии: «Если шутка не вышла, мы пошутим опять». К тому же столь ли уж плох «Монастырь»? И столь ли критично относился к нему сам автор? Ох и не простая это история скажу я вам...
Начнём ,пожалуй, с того, что «Монастырь» произведение чрезвычайно личное в контексте местности и юношеских лет автора. Мелрозское аббатство, ставшее прототипом монастыря Святой Марии, возбуждало интерес Скотта еще в пору строительства поместья Аббатсфорд (особняк был построен к 1812 году, после чего достраивался, по мере появления финансов, до 1824 года): «Он отдавал аббатству много дум и времени... Гостей обязательно водил поглядеть на развалины...». Открывающий страницы романа образ отставного капитана Клаттербака, в определенном смысле роднит нас с автором: «Во время этих прогулок развалины монастыря неотступно пленяли моё воображение, и постепенно, начав с созерцания отдельных частей орнамента, я стал изучать общий вид величественного строения. Старый кладбищенский сторож помогал мне, рассказывая все, что он затвердил из монастырских преданий»; который также вел знакомство со сторожем Мерлозского аббатства исследуя его руины, ища: «сокровищницу древней лепки..., поэзию древних преданий». Сама же местность с протекающей рядом рекой Твид, её откосами берега, рощицами, ручейком, лощиной и, наконец, озером обросла ореолом таинственности и сверхъестественности. Скотт не был поклонником готической литературы, хотя определенные её приемы нет-нет, да проскакивают в его романах. Однако автор всегда интересовался народными преданиями и поверьями, которые должны были, по его задумки, быть воплощением народных суеверий столь присущих временам, в коих действовали его герои. «В юные годы, когда он начинал свою литературную деятельность, он строил свои произведения в большинстве случаев на "страшных" темах – появления сверхъестественных существ, которые вторгаются в жизнь героев и решают их судьбу»; это было не только следствие знакомства с готической литературой, но и влияние Сэндиноу (фермы в долине Твида), где маленький Уотти сталкивался с преданиями и легендами Пограничного края Шотландии. В конечном счёте все мы родом из детства, и впечатления его вплетаются в наше мировоззрение неосязаемыми нитями, голосами далекого прошлого. Предания Пограничного края пестрели историями о таинственных видениях, неупокоиных духах и, конечно же о феях, к которым в ряде регионов, как например в Ирландии и Шотландии, относили баншей. Банши представляли собой призрак женщины, предвещающей скорую смерть, в Европейской традиции образ баншей можно сопоставить с призраком Белой леди, хоть последняя более актуальна для материковой Европы, тогда как банши скорее элемент традиции горцев. Безусловно в легендах и преданиях Пограничного края Скотт ни раз встречал их образы и характеры поведения, что и нашло свое воплощение на страницах «Монастыря». Впрочем, сам автор отмечал, что на образ Белой дамы его вдохновило творчество немецкого писателя - Фридриха де Ла Мотта - в частности его знаменитая «Ундина», чья популярность, вероятно и послужила для Скотта причиной вступить на путь готической литературы.
Готические элементы были присущи не только ранним произведениям автора, в целом ряде его романов есть те или иные элементы мистического, на поверку оказывающиеся суевериями людей. Исключения конечно же есть, достаточно вспомнить «Ламмермурскую невесту», где фигурируют пророчество и призрак, однако даже в этом мрачном произведении, готические элементы не столько играют какую бы то ни было важную роль, сколько служат лишь фоном романа, придавая истории образ легенды. В «Монастыре» же роль сверхъестественного пугающе значительна, хотя и исходит в первую очередь от существа, которое вполне можно было прописать без значительного влияния на сюжет.
Белая женщина (или Белая леди) популярный образ западноевропейских, а также части восточноевропейских легенд. Её роль и влияние различны, однако многие мифы сходятся на ряде общих аспектов. Во-первых, это призрак связан с семьями, являясь либо прародителем рода, либо жестоко-убиенным отпрыском рода. В этой связи неудивительно, что легенды о Белой леди почти всегда связаны со знатными семьями, где «не могут обходиться обыкновенными святыми, которых всякий грешник может позвать на помощь... У них есть свои собственные святые». Во-вторых, призрак часто оказывает непосредственное влияние на кого-либо из отпрысков своего рода, являясь либо предвестием грядущей смерти, либо предупреждая потомков о возможной опасности: «И её всегда видят, как она плачет и рыдает перед тем, как кому-нибудь умереть в семье». Как существо из иного мира, неподвластного человеческому пониманию, Белая леди является как некий рок, которому не может быть присуща мирская суета. Скотт же вывел Белую леди Эвенелов, как существо как будто бы реальное и не лишенное эмоций... Впрочем, «Шотландский чародей» постарался нам объяснить, как он сам понимает характер этого существа: «непостоянное, капризное, изменчивое»; готовое помочь своей семье, но в то же время и подшутить над теми, кто навлек на себя её гнев. Пожалуй, у Белой леди Эвенелов куда больше общего с эльфами или теми же русалками и нимфами, что отсылает нас к «Унидне», чем с призраком в классическом понимании этого слова. Однако многочисленные биографы указывают, что еще одним возможным источником вдохновения при написании «Монастыря» мог стать роман Немецкого писателя Кристиана-Хайнриха Шписа «Петер — Маленький человечек», где аналогичный образ семейного духа покровителя имеет столь же мало общего с классическим призраком, столь привычным нашему пониманию, сколь и Белая леди Эвенелов. В любом случае публика оказалась настроена к образу сверхъестественного духа крайне критично: «отвергнутую за неправдоподобие». Для меня Белая леди тоже стал одним из недостатков романа. Отчасти по причинам её несоответствия с устоявшимся образом (но это меньшее из зол), отчасти из-за её пугающего влияния на сюжет. Касательно последнего важно оговориться – влияние влиянию рознь – одно дело дух-предупредительный или дух-проказник –пусть для романов Скотта это выглядит лишним, особенно когда мы говорим о вполне историческом повествовании, но все же такой вариант можно считать вполне допустимым. Однако совсем другое дело, когда встреча с Белой леди становится определяющий для характера героев...
В своём предисловии «Великий инкогнито» отметил, что введение в повествование сверхъестественных сил отчасти было обусловлено задачей: «сопоставить характеры церковных вассалов с характерами вассалов светских баронов». Однако в этих попытках придать повествованию некой «новизны» Скотт добился противоположенного результата. «Монастырь» пестрит действующими лицами, большинство из которых, как и всегда, впрочем, блестяще прописано. Однако есть в романе два печальных исключения из правила, на чей образ вероятно и пала печать той самой «сверхъестественной новизны», я говорю о братьях Глендининг – Хэлберте и Эдуарде. Их образы и характеры раскрываются уже в первых главах романа. Эдуард кажется человеком мягким и скромным, но его скорее можно было бы считать сосредоточенным и рассудительным. За счет своего ума, прилежания, усидчивости и ответственности он проявил большие способности в учебе, а потому легко смог бы стать опорой в семье, рачительным хозяином поместья, или же духовным отцом... Хэлберт прямая ему противоположность – неспособен усидеть на одном месте, не отличается прилежанием и любовью к труду ученому или сельскому: «К черту все эти книги и дураков, которые их выдумали»; более же всего он уважает силу, звон стали, охоту: «Я никого не хочу назвать лордом, кроме того храбреца, кто с мечом в руках отстоит свое звание». Разительному контрасту героев присущи и общие мотивы, главным из которых являются чувства к Мэри Эвенел, в которую оба влюблены. В обоих случая это порождает своих демонов в душе братьев. Хэлберт, видя, как много времени Мэри и Эдуард проводят вместе над книгами, снедаемый злостью, завистью и ревностью отворачивается от учения и желая более простого способа приобретения знаний обращается за помощью к Белой леди, встреча с которой чудесным образом меняет его нрав, укоряя слабые черты характера и обостряя благородные... И с одной стороны я понимаю, что образ Хэлберта выведенный в начале романа должен был служить контрастом с тем, каким персонаж станет по ходу, но перемена под воздействием магических сил... не обесценивает ли это героя в глазах читателя? Субъективно, конечно, но даже Скотт кажется не до конца уверен в разумности подобного подхода, а потому: во-первых, вкладывает в уста юноши следующие слова: «Объясни же мне, благодаря какому наваждению произошла такая перемена в моем сознании и в моих мечтах...?»; во-вторых, если в начале контраст работает таким образом, что нам читателям кажется, что перемена в характере Хэлберта радикальна, то затем мы видим, что он скорее обретает более человечный облик – от откровенно отталкивающего к противоречивому, каким и должен был быть с самого начала. Не забываем, что Хэлберт молод, а потому неудивительно, что ему свойственны юношеский максимализм и несдержанность, которые есть и у его брата: «наряду с основными чертами его характера – прилежанием, скромностью и неверием в свои силы, - бушевали те неукротимые страсти, которым подчинялись его предки...». Имея возможность сделать обоих братьев героями - за чьими развитиями было бы интересно наблюдать – Скотт либо уделил героям мало внимания (Эдуард), либо постарался пронести через магическое наваждение (Хэлберт и Эдуард), отчего в обоих случаях добился лишь прямо противоположных результатов.
Вдвойне досадно, что сам «Шотландский чародей» по всей видимости в образах братьев не видел никаких проблем, тогда как в другом персонаже находил корень основных неудач произведения. Английский рыцарь и эвфуист Пирси Шафтон был призван: «позабавить наших современных читателей»; и оживить серьезные сцены нелепостями и чудачествами прошлой эпохи. Эвфуизм с его сложными сравнениями, метафорами и поэтичностью, действительно выглядел в землях Приграничья, а следовательно, во всей этой истории нелепо, но в то же время в этой нелепости и крылась столь желаемая автором комичность. Отчего моё отношение к Шафтону и его роли, месту и представленности в романе скорее благосклонно. Однако, критики были настроены куда менее снисходительней, уповая в своих высказываниях на то что нелепость Шафтона в истории слома старого феодального и католического мира, порождает отнюдь не веселость, а скорее неестественность, что в конечном счете и побудило автора разразиться столь масштабной объяснительно-извинительной тирадой, да такой что значительная часть предисловия оказалась посвящена именно этой проблеме, над чем сам Скотт, верный себе до конца, не забывает пошутить: «Мы, пожалуй, слишком далеко зашли в рассуждении, имевшем целью доказать, что введение в действие романа юмористического героя, подобного Пирси Шафтону, всё поведение которого зиждется на некогда модных, а ныне устарелых и забытых причудах, скорее способно отвратить читателя своей неестественностью, чем дать ему повод для смеха». Можно также добавить, что сам образ Шафтона несколько анахроничен, ведь если говорить о распространение при дворе эвфуизма, то это скорее конец XVI века, тогда как время действия романа – середина XVI века, впрочем, на мой взгляд это незначительная погрешность.
У «Монастыря» действительно немало поводов для осуждения, к коим можно также добавить и развязку произведения, вызвавшую не меньшее количество кривотолков чем те нюансы, на которых мы останавливались выше... Однако, при всей «суровости и справедливости критике» не могу не отметить, что «Монастырь» далеко не самое слабое произведение в творчестве «Шотландского чародея», здесь множество достоинств, в которых иной увидит и сверхъестественную составляющую, и образы братьев Глендининг, и контраст дворцовых и сельских нравов, и развязку... В конечном счете искусство субъективно и раз уж роман: «вызвал у публики некоторый интерес»; значит шутка не была такой уж неудачной... А если вспомнить «Аббата»... Впрочем нет-нет-нет, эту тему мы, пожалуй, поднимем как-нибудь в другой раз.