Глава 1

– Да пошёл ты, урод! – выплёвываю каждое слово, глядя на его наглую жирную морду.

– Да я тебе не заплачу ничего, за что? Дура! – пенится он, его лицо красное, слюни летят.

– Засунь свои копейки себе в задницу! – разворачиваюсь к шефу и машу руками. – Твоя богадельня закроется через два месяца, с чем тебя, недомерок, и поздравляю!

Кидаю в бумажный пакет свои вещи: кружку, рамку с фотографией мамы, пару открыток с надписями о том, что мечты сбываются, увлажняющий крем для рук с запахом шоколада и неразвернутую пачку печенья Oreo.

– Я, я, я! – пенится импотент, не зная, что сказать.

– Что ты? Ну что? – смотрю в его поросячьи глазки.

– Да я тебе в трудовой такое напишу! – злится пузатый коротышка.

– Ты? – надеваю кожаную куртку и черный шарф с розовыми цветами. – Послушай сюда, – подхожу к нему вплотную, – я проработала на тебя год. Неужели ты думал, что я дура и не сделала пару скринов твоей черной бухгалтерии?

Наши глаза на одном уровне. Губки у мудака дрожат от волнения и ненависти.

– Подписывай, рассчитай меня по полной и расходимся по-хорошему, – говорю спокойно, глядя в его глаза. Мне нечего терять. Таких дядей было слишком много в моей жизни, и, кажется, я знаю, на какие точки давить. Хотя возможно ли раздавить желе? Все они за сорок мечтают, чтобы их любили, чтобы в ноги им кланялись, пока дома ждут дети и жена – которую они в самом лучшем случае выбрали из—за влюблённости, в худшем – из соображений выгодного наследства. Мечтают трахнуть девок помоложе, пуская слюну, но только обязательно за любовь, так как на бабки жадные. Гребанные куркули, импотенты с потеющими руками.

– Подожди три минуты! – визжит он, словно телка.

– Три минуты? У меня больше нет времени! – смотрю на свои серебряные часы от Gucci, как напоминание о том, что я тоже когда-то была одной из этих глупых девочек, которые искали счастье на пару ночей.

Стою посреди небольшого кабинета, рассчитанного на пять человек. Старые суки за своими столами мечтали о том, как я наконец покину их террариум, и внимание шефа будет только им. Сегодня у них даже корпоратив намечается. Сидят полдня, мажут свои приторно сладкие лица, но не мне их осуждать.

– Вот, возьми, – гордо сует мне в руки потрепанную трудовую книжку и деньги.

– Если тут что-то не так…

– Всё так, я тебя не обидел бы. Удачи тебе, – улыбается он.

– Приятно было с вами работать, – лживо скалюсь. – Пока, красотки, удачи вам! – машу им на прощание и выхожу из протухшего кабинета, пропахшего старческим потом, приторными духами и другой бякой.

– Удачно оставаться, Пал Палыч! – улыбаюсь приветливому старичку в форме охранника.

– Радослава, дочка, что такая счастливая? Ушла всё—таки от этого торгаша? – приговаривает он. Не любит нашего шефа, который каждую бумажку на парадной высматривает. Людмилу Петровну обижать нельзя – она любовь Пал Палыча.

– Ушла, – отдаю пропуск. – Счастлива, как слон! – выкладываю пачку печенья. – Это вам с Конфеткой, чай пить, – улыбаюсь.

– Ну у кого я теперь буду спрашивать, как мне свою Конфетку охмурить? – грустно улыбается он, списывая мой пропуск в журнале.

– Пишите, звоните, если что, я тоже буду скучать, – обнимаю его через белую стойку и ухожу прочь из этого высоченного стеклянного здания.

На улице стоит прекрасная погода, в декабре светит солнце. Немыслимо! Достаю из пакета рамку и с силой выкидываю её в большую мусорную корзину у входа. Свобода. Чувство самое прекрасное в моей жизни. Несмотря на то, что в декабре, как правило, работу не найти, в январе тем более, а мне надо как-то прожить эти два месяца на сто тысяч плюс коммуналка. Я не привыкла оставаться без денег.

Снова начинается нервозность, пытаюсь отогнать прочь негативные мысли, повторяя мантру: "Мне везёт, мне всегда везёт, непременно везёт".

Сажусь в свой красный Опель и пишу Гошику сообщение:

“Доби свободен”, прикладываю фото трудовой.

“Заезжай на студию, поболтаем.”

Выруливаю с парковки и мчу к другу, мой красненький жучок постукивает. Чёрт, ещё одна проблема. Придётся ехать к Алику и терпеть его слюнявые комплименты. Я пока к этому не готова.

– Пожалуйста, не сейчас, малыш, – глажу по рулю, коря себя за то, что однажды отказалась от подаренной BMW. Всё это из—за тупой малолетней принципиальности. Знала бы я тогда, что по-другому в жизни не бывает, гребла бы подарки обеими руками. Кому я вру? Себе? Это же была любовь, – вздыхаю, и от безысходности накрывает волна переживаний.

На очередном светофоре закрываю глаза, надуваю щеки и пытаюсь прогнать табун мурашек и мысли о несбывшихся мечтах. Сзади кто-то сигналит, я вздрагиваю и возвращаюсь в реальность.

– Ты с ума сошла в такой куртке ездить? – встречает меня друг.

– Гош, ну Гош, – канючу, расклеилась как мямля. – Всё плохо, – иду в руки к большому черному парню.

– Так, малыш, скажи мне, если нужен гашиш! – переводит он всё в свои реперные шуточки.

– Прекращай, большой брат! – бью его по твёрдому животу.

– Не видел тебя сто лет и сто зим из—за этой паскудной работы. Сколько он тебе заплатил? Не больше, чем скряга предыдущий? – садится за установку.

– Гош, прекращай, – сажусь на диванчик рядом. – Как-то просто не складывается.

– У тебя мать пять лет почти не складывается. Как тогда отыграла свой последний сет? Этот праститут увёз тебя во Францию, и всё пошло по одному месту, – цокает, надевает одно черное ухо и что-то проигрывает, регулируя настройки.

– Гош, ну Гош, – пересаживаюсь ближе, подлаживаю своё лицо, – твоя подружка здесь, – лезу ледяными руками под его белоснежную толстовку, расписанную на заказ.

– Ааааа! – отпрыгивает, визжа, как истинный афро. Голосок у него, конечно, отпад, но что он забыл в этой богом забытой стране, пока его родители прекрасно поживают во Франции?

– Тут ты пока не найдёшь другую тупую работу, – обиженно говорит, поправляя свою бордовую бейсболку.

– Она меня кормит, – надуваю щеки.

– Волкова, кому ты заливаешь? В двадцать лет тебя отлично кормила музыка, это твоё призвание. Я хочу знать, почему ты тогда исчезла, Рада, – вешает наушники на шею и проницательно на меня смотрит.

– Гош, в жизни всё меняется, мы должны быть серьёзными, – пытаюсь оправдаться, не затрагивая самую больную для меня тему.

– Нет, Волкова, не должны. Мы должны идти по своему пути, а не уныть от ерунды. Ты могла бы уже качать мировые площадки, – злится он, морщит лоб. – Я вижу это в людях и особенно в тех, кто приходит сюда писать. У единиц из них есть такой талант, а ты просто отказываешься от него – это ебаное богохульство! – ставит точку, качая головой.

– Ебаное богохульство, – повторяю полушёпотом. – Не упоминай имя Господа всуе, милый, – строю гримасу божьей дочери.

Не то чтобы мы высмеивали веру или как-то пренебрежительно к ней относились. Мы с этим чернокожим парнем, вернее мулатом, раньше по воскресеньям посещали храм, и наша поездка в Петербург к Исаакиевскому собору, конечно, останется в памяти как один из волшебных и значимых дней. Стыдно, что я так пропала, но словно контролировать боль внутри себя я научилась только сейчас, спустя, казалось бы, немного лет, но прошла вечность. Время, наверное, начинать жить, отпустив всё.

– Мы не виделись год, может, больше. Все твои переписки и короткие голосовые – я скучал, – сгребает меня в свои тёплые объятия. – Ты похудела, синяки под глазами, – тяжело вздыхает, не отпуская меня, позволяя почувствовать вкус свежих духов и мятной жвачки.

– Ну всё, будет время передохнуть, ещё были бы деньги, – отвожу взгляд.

– Есть одна тема, я никого ещё не предложил, а сам на этот вечер занят. Платят хорошо, две сотни за полночь. Приехала, отыграла – и уехала, – его глаза блестят, он пытается заинтересовать, сложив пухлые губы трубочкой.

– Две сотни, говоришь? – закусываю губу, прикидывая, что могу спрятаться за париком и гримом.

– Твой последний сет, тот, что ты скидывала мне, когда была в Париже с этим женатым мудаком, идеален. Я просто внес пару современных корректировок. Отыграй, а? – складывает руки в молитвенной позе, у него круглые карие глаза. Двести тысяч и какой-то непонятный кураж после увольнения делают меня слегка безрассудной.

– Хорошо, отыграю. Скинешь мне с корректировками? Когда нужно выступить? – смотрю на свой белый френч и начинаю думать о чем-то чёрном и длинном. Нужно прийти в себя, если хочу хорошо отыграть. Парик с каре у меня есть, как и откровенный наряд.

– 23 числа, за неделю до Нового года, клуб приличный, дяди, которые платят, тоже. Если нужна охрана – скажи, – счастливый черт.

– Нет, я не хочу привлекать внимание. Пусть скинут контакты администратора, выделят одно гримерное место, а оплата – на карту, – говорю серьёзно, вставая со стула. – Сразу говорю, высматривать меня не надо, ни с кем разговаривать не буду, пусть даже не пытаются подойти, – тычу в друга указательным пальцем. – Понял? Полная конфиденциальность.

– Понял, понял, мисс секретность, – самодовольно улыбается. Рад, засранец, что уговорил меня на выступление.

– До встречи, – хлопаю его по плечу. – Господь, как я скучала по тебе, ментальный брат, – прижимаю его голову к себе и смачно целую в лоб. Как же мне этого не хватало.

– Все мы братья и сестры, – складывает руки перед собой, прикрывая глаза.

– Но я тебе чуточку роднее, признай, – подмигиваю.

– Как отметишь Новый год? – с досадой спрашивает.

– Одна, не хочу тусовок, – обрубаю сразу, зная ведь, что позовет.

– Рад, давай к моим в Ниццу? А? – улыбается. – Мама накроет стол, папа ёлку, брат звезду, – подмигивает. – Они по тебе соскучились.

– Документы успеем сделать? – прикидываю, что это был бы неплохой вариант. Безумно скучаю по его матери. Стройная негритянка пятидесяти лет, даже сейчас она выглядит как модель, а дядя Марк – самый влюблённый мужчина на свете, маленький пузатый русский француз с залысиной. Тяжело вздыхаю.

– С Ольгой Васильевной полетим? – вспоминаю бабушку Гоши, ворчливую старушку, которая норовит кого-нибудь подпихнуть своим костылём.

– Она там уже, – цокает, манерно закатив глаза, – строит их там.

– Когда же ты созреешь, Гастон? – надуваю губы, зная, как друг не любит своё имя.

– Ой, ну прекрати, – отмахивается, нервно сводя брови на переносице. Ещё бы, его всё детство дразнили в садике и начальной школе. Аими—Гастон Морель – для меня это было самое красивое словосочетание в мире. Порой, будучи маленькой девочкой, я мечтала, чтобы у меня тоже была такая красивая фамилия, от которой он отказывается, прикидываясь Зайцевым. А я что? Волкова в честь отца, который ни секунды не провёл со мной, потому что был занят наркотиками и скитанием по тюрьмам. Мама? А что мама? Она быстро нашла себе другого, родила ему правильного ребенка, тех, кто не мечтает петь. Таких, которые, как она любит считать деньги, но судьба слишком насмешлива. Как говорится: "за что боролась, на то и напоролась". От чего ушла, к тому и вернулась – в дыру деревенскую, где и спилась. Дядя Гена, конечно, урод конченный, отобрал у неё всё, запретил видеться с сыном и забрал деньги, за которыми она так беспощадно охотилась. Так я и осталась одна, но я благодарна ей за то, что настояла и оплатила МГУ. Это прокормило меня.

– А мне нравится. Вообще не понимаю, зачем ты взял это дурацкое имя – Гоша, – кривляюсь. – Гоша, а мог быть Газ или вообще Гастон, – пожимаю плечами. – Очень эротично звучит. А какую ассоциацию можно было сделать на "Красавице и Чудовище", эх…

– А мне нравится Волкова. Чего ты не волчица? А? – дотошно акает.

– Всё, поняла, не лезу, – вскидываю руки.

– Давай попробуем улететь, я соскучилась, – пожимает плечами; они вышлют нам пригласительные. – Надо на визы подать.

– Я буду рада, – в голове считаю суммы, что могу потратить за новогодние выходные и то, что нам вряд ли удастся так быстро оформить документы без знакомых в посольстве.

– И купи себе уже пуховик, – с укором смотрит на меня.

– Так точно, – подмигиваю и исчезаю.

До машины бегу трусцой – холодно, конечно. Я словно очнулась с этим увольнением. Словно не было пяти лет вовсе, не было этого женатого урода с миллионами подарков и обещаний. Нет злости совершенно. До дома добираюсь одновременно с доставкой суши. Позволяю открыть шампанское и вылакать за вечер бутылку, съесть целый сет и пойти примерять шортики и майки в сеточку. Хм. Не поправилась ни на грамм – отлично. Тигровая шубка из искусственного меха будет отличным дополнением.

Странное чувство страха перед неизведанным. Перед будущим. Страшно остановиться в первый раз почти за четыре года, посмотреть вперёд, взять ответственность за то, что произошло, признать, что многое пережито, и, наверное, пора жить дальше, делая то, что хочется. Прохожусь по маленькому гардеробу 2*2. Здесь всё от него: все вещи, украшения, сумки, шарфы, шляпки, костюмы, а я всё это время ношу лишь черные джинсы и пару рубашек, что купила на распродажах. Ну, не дура ли? Дура! Здесь нарядов на сотни тысяч. Пора бы уже пользоваться. Хорошо в 25 лет хватило мозгов не выкинуть к чертям, а как хотелось сжечь. Примеряю черный костюм с длинными брюками—трубами и пиджаком – на голое тело очень даже эротично. А тут и белье есть. Достаю коробки. Хватит жалеть себя, хватит. Я за всё это очень дорого заплатила, слишком. Слезы покатились по щекам. Чёрт, надо купаться и идти спать, иначе привет, очередная бессонная ночь.

Скидываю вещи и побрякушки, запираю всё в шкафу и иду в свою небольшую светлую ванную, чтобы принять душ и смыть с себя эти годы.

В кровати накатывает тоска, страх и осознание, что мечты не сбываются, что это реальность, которую нужно принять и в которой надо жить. По своей тупости и упертости, чертовой правильности, я прогнала последние годы. Кому нужны были эти жертвы из моих мечт? Кому нужна была моя любовь? Никому, никому, Радослава. Всё просто. Захотел, использовал, оплатил свои развлечения, что ты хотела?

Так и засыпаю, пытаясь простить себя и отпустить мысли о нём. Но как можно забыть мой первый Париж?