Редактор Лариса Захарова

Фото Юрий Бурлаку

© Валериу Реницэ, 2021

ISBN 978-5-0053-8410-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Взятка Богу

«Люди нелепы. Они никогда не пользуются свободой, которая у них есть, но требуют той, которой у них нет».

Сёрен Кьеркегор

Кишинёв

Первый джинсовый костюм я приобрёл в Кишинёве. Хотя, если быть до конца честным, то костюма я не покупал, а собирал по частям. Я купил джинсы у «штатного» фарцовщика на факультете. Добротные, потёртые, светло-голубого цвета. Правда, секонд-хенд. А потом на втором или третьем курсе подвернулась подходящая куртка, которую я то и дело брал взаймы у соседа по общежитию и носил как свою. Я рассказываю с такой аккуратностью про джинсовую ткань, потому что она очень органично сочетается в моих воспоминаниях с понятием свободы. Такой, какой мы её воспринимали за десять лет до перестройки. Жёсткий и в то же время легкий коттон, густого цвета спекулянтской синьки или небесной расцветки, был бессменной приметой американских фильмов того времени.

Свои лучшие джинсы, «Леви Страусс», цвета вечернего моря, в плотной материи которых угадывались белые крапинки, я купил у болгарского дальнобойщика. Я долго торговался у открытой кабины длинной фуры, что стояла под разгрузку у железнодорожного склада в окрестностях Кишинёва, и он сбросил в конце концов три червонца. Из-за джинсов я и приехал к своим отдыхающим в Сергеевке родителям позже и на автобусе. Они каждый год в июле снимали на неделю комнатушку в одноэтажном доме. В ней жили мать с сестрёнкой, а мы с отцом и братом Васей, царство ему небесное, в военной палатке. Под тентом цвета хаки я показал брату мои первые настоящие джинсы. Я установил их посреди шатра. Штанины стояли очень туго, как две водосточные трубы. Брат качал головой и удивлялся. Он уже знал, что если хлопковые штаны стоят, то это настоящие джинсы, а не самопал. Для верности он взял намоченную во рту спичку и осторожно протер добела место сгиба с изнанки, одобрив кивком строгий шов восьмеркой.

Папа был «начальником» – председателем сельпо, а мама – фельдшером-акушером. Тем не менее образ жизни нашей семьи был крестьянским. Собираясь на море, папа цеплял к старенькой «Волге» самодельный прицеп. В него он с нашей помощью загружал необходимое для отдыха барахло и запасы на неделю: пару ящиков помидоров и огурцов, вёдра с яблоками и абрикосами, кастрюли с овечьей брынзой и соленьями, лук и прочую зелень, а также домашнюю птицу в специальной клетке. Покупать всё это на курортном базаре было слишком дорогим удовольствием. Пятидесятилитровый бочонок красного, сухого, гибридного вина устанавливался с огромной осторожностью. Отец лично проверял узлы бечёвки, для пущей верности натягивал концы и с удовольствием хлопал ладошкой по дубовому бочонку.

Вечерами родители засиживались за стаканчиком вина со своими новыми друзьями. Мы гуляли до утра на танцплощадках, где длинноволосые музыканты орали неприличные одесские припевы, а потом обнимались с девчонками в прибережных беседках. Смесь морского воздуха, жёлто-коричневого песка и голубой джинсовой ткани навсегда сохранились в моей памяти. Такое же чувство я испытал два десятилетия спустя в порту Сан-Диего в компании бывших молдавских журналистов, которые решили поменять страну и жизнь. Происходившее слегка отличалось от облезлой Сергеевки, но парад белых парусов на берегу Тихого океана, разноцветные лавки с безделушками и джинсовые шорты на загорелых ногах отдыхающих пробудили во мне светло-джинсовые воспоминания о семидесятых. С берегов советской действительности Америка выглядела привлекательней…

В моей магале на берегу притока речки Лэпушница, который мы называли «рыпой», меня называли «хохлом». Хохлом я был всего три месяца, когда мать, в возрасте пяти лет, решила меня отдать на лето к родным в небольшое село Винницкой области. В масштабах огромной страны расстояния казались намного меньше, да и само понятие самостоятельных республик было весьма размытым. Нас не разъединяли границы и государственные идеологии. Те несколько десятков километров, что отделяли малую родину матери от Днестра, ничего не значили. Требовалось всего два часа езды до Ямполя и около двадцати копеек, чтобы паромом попасть в молдавские Сороки. Сейчас на пути из Украины в Молдову появилась наглая самоуверенность таможенников с обеих сторон и свободопахнущий приднестровский сепаратизм…

В то лето, когда меня впервые оставили у дедушки, Григория Валявского, я столкнулся с совершенно новой языковой средой. Через два месяца натиск маленьких украинских дразнил ослаб. Не сбылось и пророчество беззубой «тёти Мотры», которая была уверена, что «худющий як скрипка мулдуван» пойдёт домой пешком, даже если его будут исправно кормить салом, варениками с картошкой и поить парным молоком. Через три месяца я сразил молдавскую родню своей украинской мовой, которая выражалась в напрочь забытом молдавском и в обращении «Михайло» к своему дяде Михаю.

Спустя годы я снова проверил на прочность свой интернационализм. Я готовился к экзаменам в «политехнический», и отец пристроил меня в еврейскую семью на Малой Малине. Мне выделили отдельную комнату с невысоким столом и настольной лампой. Друг отца дядя Лёва и его семья почтительно отнеслись к намерениям сельского гостя стать электрофизиком. Я завтракал и ужинал вместе с ними, а обедал в городе. После одиннадцати нужно было бежать на Рышкановку в новые корпуса института, где наши будущие преподаватели давали консультации. Вечером, перед ужином, сын дяди Лёвы приглашал меня на свои тренировки. Он подтягивался на самодельном турнике, поднимал штангу, а потом долго вытирал голый торс полотенцем и деловито начинал разговор: «Иногда мне ужасно хочется выйти на улицу и дать по морде этим кишинёвцам». Не знаю, что было на уме у этого юного еврея, но его слова звучали неестественно в этом тихом дворике, где всегда пахло жареным луком и пригоревшим сахаром.

К тому времени евреи рвались из Советского Союза, и это было для меня, по меньшей мере, политически соблазнительно. Я не знал про гетто и Холокост. Я не знал, что перед двумя большими войнами, которые потрясли мир в двадцатом веке, евреи составляли большинство населения Одессы и Ясс. Если разобраться, то я ничего не знал о евреях, кроме того, что они живут среди нас, и они мне казались не лучше и не хуже других. Хотя позже, рассказывая о том, что я жил некоторое время в еврейской семье, я слышал странные замечания: «Как, и тебе не претил их запах?» «Ты ел с ними за одним столом?» И, конечно, не раз от наших братьев-христиан звучало знакомое: «Они распяли Христа…»

Я вспоминаю первого еврея, которого я увидел в своей жизни – скупщика тряпья и хлама. Его каруца размеренно скрипела по пыльным улочкам, и раздавался знакомый голос: «Кырпе, кырпе! Балоане, сынялэ!»¹ За старые вещи он давал детям разноцветные шары, взрослым – синьку, которую хозяйки добавляли в известь. Он всегда появлялся в первые весенние дни, до великого праздника Пасхи, когда хозяйки готовят свои жилища к новому хозяйственному году. Может быть, у старого еврея был и другой товар для обмена? Не знаю. Его незатейливая торговля была понятной и взаимовыгодной. После ухода жида, как называли за глаза тряпичника некоторые из нас, ветер носил синие и красные шары, а дворы пахли свежей известью.

Сохранилась чёрно-белая фотография, где я в байковом костюмчике, босой, стою возле дубовой двери, на широком каменном пороге нашей школы. Мы становимся мужчинами, но если помним детство и свою мечту, тогда у нас остается тихая гавань – гавань спасения. Наверное, потому я не перестаю любить Чёрное море. Моё детство пришлось на мирное и сытое время. Мы постоянно чувствовали контраст, потому что в памяти родителей, а особенно дедов, ещё жила война, голод и ссылки. Богу показалось, что сорок лет относительного достатка слишком много для молдавского края.

В 1985 году молдаване узнали о новом правителе – Горбачёве. Стала меняться не только Молдова, но и весь мир.

Яссы – Пятра Нямц

Второй джинсовый костюм я купил в Яссах. Прошло чуть больше года после румынской революции. Люди пытались свыкнуться с неожиданно обрушившейся на них свободой. С голодухи и хронического дефицита румыны гребли всё, что везли молдаване на продажу в свою бывшую, средневековую столицу Яссы: запасные части для «Москвичей» и «Жигулей», швейные и стиральные машины, шубы и газовые баллоны.

Я мёрз за прилавком на рынке Хала Чентралэ и пытался продать виниловые пластинки с записями «Битлз» и три шапки на заячьем меху. Я осваивал профессию бабушки, которая всю жизнь что-то продавала на базаре в соседнем селе, так как на одну пенсию прожить ей было невозможно. В Яссах я появился в составе кишинёвской делегации писателей и журналистов. Дома меня еще не печатали, поэтому я приехал на день раньше, чтобы как-то заработать.

Двое подростков, неплохо одетых, предложили сбыть мои шапки под совсем скромный процент. Я сразу согласился, но через некоторое время понял, что опростоволосился. Как мне объяснили, на рынке орудовал «отряд куманов» и связываться с ним было небезопасно. Речь шла не о цыганах, а именно о куманах. Тысячелетием раньше прибывшие из Азии куманы основали, оказывается, своё царство рядом с молдавскими землями, выживая соседей. Позже они стали валахами или цыганами, а может, асимилировали их, кто знает?

Я нащупал в кармане выручку с десятка проданных пластинок и, решив больше не испытывать судьбу, пошёл искать своих молдаван, которые отправились учиться грамоте. Тогда ещё не было заключенных правительственных соглашений об обучении и обеспечении стипендиями лучшей части молдавской молодежи в румынских лицеях и высших учебных заведениях. Прибывшие после учёбы в Кишинёв первые орумыненные студенты строго спрашивали с порога, почему в их отсутствие граждане Молдовы ещё не стали румынами. Это начиналось на моих глазах в Яссах…

За полгода молдаванин, даже если ему 20 лет, мало меняется, поэтому земляки приняли меня добродушно. Я, как истинный сурученец, запасся домашним вином, а местная колбаса мало чем отличалась от советской. Мы соорудили на одной из кроватей наш небогатый стол. Не исключаю, что этот январский вечер 1990 года, отуманенный сурученским вином, и был первым заседанием Альянса за европейскую интеграцию.

Второе заседание АЕИ, через двадцать лет, происходило без меня. На первой встрече не было тостов за Великую Румынию, не было никакого пафоса и слов восхваления. В памяти остался сладкий привкус вина – прекрасного гибрида «Лидии»